И только два обстоятельства чуть омрачили торжество.
Первое событие случилось почти в самом начале, когда все еще были в достаточно трезвом уме. Один из гостей, какой-то местный припозднившийся князек, видимо, не знавший про меня всей подноготной, позволил себе совсем уж непристойное за таким столом обращение.
— Э, русский, пей! — сказал он на грузинском, полагая, что я не владею языком.
Гуриели не успел его осадить. Бросил испуганный взгляд на меня, в котором уже было извинение за невоздержанного гостя. Я его успокоил улыбкой. Потом ответил, конечно, на грузинском.
— Во-первых, я не русский, а грек, — тут появились первые смешки. — Во-вторых, хотел бы, выпил. Наш любезный хозяин, дай Бог ему еще сто лет здоровой жизни, так об этом позаботился, что пока мы не упадем прямо здесь напившись и наевшись, он не успокоится, — тут все рассмеялись, одобряя и мою хвалу хозяину, и подтверждая правдивость моих слов. – И, наконец, в-третьих, это «Э» приберегите, пожалуйста, для своих слуг, кучера или жены, — тут стол грохнул в хохоте.
Гуриели немедля поднял за меня очередной тост. А с моим «обидчиком» уже через пару часов я лобызался, и мы друг другу клялись в вечной дружбе.
Второе было связано опять-таки с этим невоздержанным князем. До того, как мы с ним зарыли топор войны, ко мне подошел хозяин, чтобы извиниться за его поведение. Я успокоил Александра, но спросил, с чего такая странная агрессия? Вроде, нет причин. Гуриели в первый раз за день помрачнел.
— Его можно понять, — он вздохнул. — Неспокойно у нас тут последнее время. Будто сидим на пороховой бочке, а фитиль уже подожгли, и огонь быстро подбирается к этой бочке. Есть такой князь, Гассан-бек Кобулетский из рода Тавгеридзе. Мутит воду из-за границы.
— Я не сержусь, — ответил князю, отметив про себя, что непременно сообщу Коцебу об угрозе. — Все понимаю. И, надеюсь, что все будет хорошо!
— Дай Бог! — ответил мне князь и протянул наполненный стакан.
[1] За выдающуюся храбрость полковница Посыпкина была награждена фермуаром из драгоценных камней от императрицы.
[2] За неимением Корана князья присягу давали на потрепанном томике басен Крылова.
Глава 6
Вася. Чечня, конец сентября — октябрь 1840 года.
В начале осени генерал Галафеев получил серьезное внушение из Петербурга, Тифлиса и Ставрополя (от Чернышева, Головина и Граббе) и рвался восстановить свою репутацию, изрядно подмоченную летними метаниями. После Валерика, бесславно завершив поход через Малую Чечню, он бросился на выручку Темир-Хан-Шуры, которую, по слухам, снова собрался атаковать Шамиль. Войска быстрым маршем прошагали 150 верст, но имама не встретили. Галафеев решил, что пророк обладает сверхъестественным чутьем. Даже заподозрить не мог, что ларчик открывался ой как просто: чеченцы, составлявшие основной костяк войска Шамиля, зароптали и потребовали возвращения в свои аулы, чтобы помочь семьям, пострадавшим от летней кампании Галафеева. У имама отношения с чеченцами были сложными. Они неохотно принимали его деспотизм, навязываемые им методы войны и его пришлых мюридов-аварцев. Имам уступил. Галафеев, узнав о том, что Шамиль снова в Чечне, стал готовить новую экспедицию.
12 июля унтер-офицер Девяткин смог добраться до русского лагеря. На последних морально-волевых. Потеряв море крови. Дополз. И заработал в родной роте и даже в летучем отряде кличку Безбашенный. Никто не мог поверить, что человек способен проползти четыре версты с такими ранениями.
Вася никак не мог взять в толк, что такого героического усмотрели в его поступке. Ну, порубили малеха. Ну, приполз. В его прошлой жизни таких случаев на войне были сотни. А унтер-офицера решили представить к очередному кресту за храбрость. Чудеса — да и только!
Так он и сказал Дорохову, когда тот решил навестить его в грозненском госпитале.
— К чему мне третий крест, Вашбродь? За что хоть награда? Вроде, ничего такого не сделал.
— За пролитую кровь, — удивился вопросу Руфин Иванович и пожаловался. — Мне вот не выпала удача. Так и останусь без награды. Засиделся я в юнкерах. Эх, засиделся…
— А можно мне отказаться от креста в вашу пользу? Сразу в офицеры перейдете[1].
Дорохов обомлел. Пристально вгляделся в бледного унтера, замотанного бинтами, выискивая подвох. Аккуратно поправил ему одеяло.
— Уверен?
— Вполне.
— Крест можно передать. Есть такой обычай. Коли на наш отряд выделят награду — решенный вопрос с Галафеевым, — можешь и уступить тому, кого выберешь. Если мне — разговоры пойдут.
— Повторю при всех офицерах и наших охотниках, если потребуется, что добровольно. Приводите, кого нужно! Ну, или сами что-то придумайте.
К концу сентября Вася полностью восстановился. Раны, конечно, побаливали, но он решил вернуться в строй. Тем более что предстояла новая экспедиция. И в отряд вернулся Лермонтов, который весело провел август — начало сентября в Пятигорске, куда отпросился вместе со своими боевыми ранеными товарищами на лечение, ссылаясь на ревматические боли. Поручика снова определили в свиту генерала Галафеева на роль порученца. Но Вася-то знал, если верить Косте, что скоро, очень скоро пути-дорожки опального поэта и Дороховской команды налетов сольются, не разорвать.
Генерал представил поручика к Владимиру 4-й степени, жарко расписав в реляции его подвиги при Валерике. Головин, получив рапорт, решил урезать осетра и попросить награду поменьше. Станислава 3-й степени. От формулировки наградного листа, одобренного Граббе, сквозило таким махровым протекционизмом, что генерал морщился, читая. «Имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы» Ага, должен был докладывать об успехах, но полез на завалы. Ага, верю-верю.
Его надежные конфиденты из Петербурга уведомляли: монарший гнев на опального поэта не прошел, несмотря на хлопоты бабушки. Если разобраться, ничего выдающегося офицер при Валерике не совершил. Носился туда-сюда с поручениями, даже не был ранен. Вот словил бы он пулю, как его товарищи Трубецкой и Долгорукий, тогда бы был другой коленкор. Но уберегла судьба Лермонтова, а посему командиру ОКК следовало проявить осторожность и просить такую награду, которую давали всем подряд. Даже гражданским.
Для главноначальствующего на Кавказе не было секретом недовольство «кавказцев» сложившейся практикой. Когда их обходили наградами, в то время как основную тяготу войны они тащили на своих плечах. И оставались в тени из-за таких вот «внучков», «племяшей» и прочих «фазанов». В сложившейся обстановке, когда на Черноморской линии все было плохо, а в восточной части Северного Кавказа полыхало восстание, еще неизвестно, как в Петербурге в принципе посмотрят на награждение участников кровопролитного сражения, которое выделялось лишь большим уровнем потерь[2].
В общем, пришлось поручику Лермонтову возвращаться в Грозную. Он мечтал об отставке, но бабушка уведомила, что вряд ли дадут. Ничего иного не оставалось, кроме как ехать в отряд и найти возможность отличиться. Альтернатива прозябать в малярийных гарнизонах черноморских фортов была еще хуже.
Но и здесь, на узких тропинках дремучих чеченских лесов, смерть поджидала за каждым кустом. А на голых скалах Дагестана, где он побывал во время июльского броска отряда к Темир-Хан-Шуре — за каждым большим камнем. Галафеевские экспедиции не были увеселительной прогулкой. На востоке Северного Кавказа опасность была постоянной спутницей. Точно также, как и в Черкесии. Лермонтову уже довелось хоронить товарищей. У Валерика он шел в стрелковой цепи вместе с разжалованным декабристом Лихаревым. Беседовали о Гегеле. Вдруг чеченская пуля оборвала беседу на полуслове. И жизнь собеседника, умнейшего эрудированнейшего человека — мгновенно, безжалостно…[3]
«Почему не меня?» — это мысль непрестанно мучила поручика.
Не мог он забыть и другой разговор. Только приехал в Ставрополь. Сидел в приемной Граббе, ожидая решения своей военной судьбы. Разговорился с одним капитаном с медалью за Ахульго на груди рядом с Владимиром и Георгием. Тот представился офицером Генерального Штаба, Шульцем. Слово за слово, Лермонтов вытянул из немного сумасшедшего в хорошем смысле слова, помешанного на битвах, Морица подробности ранения при битве за Ахульго. Воинственный немец признался, что был тяжело ранен во время первого штурма и полдня провалялся среди погибших и пострадавших солдат в ожидании, когда его вытащат. Умолчал лишь о тех страданиях, которые ему причиняла пуля, пробившая небо и разворотившая щеку. От нее на правой щеке остался багровый, еще не побелевший рубец.
— Скажите, что вы чувствовали, когда лежали среди убитых и раненых?
— Что я чувствовал? Я чувствовал, конечно, беспомощность, жажду под палящими лучами солнца. Но в полузабытьи мысли мои часто неслись далеко от поля сражения, к той, ради которой я очутился на Кавказе… Помнит ли она меня, чувствует ли, в каком жалком положении очутился её жених?
Лермонтов написал стихотворение «Сон» и прочел его Шульцу, поблагодарив за сюжет. И вот сейчас пришло известие о том, что Мориц снова отличился в Дагестане и снова тяжело ранен.
Пример Шульца — вдохновлял. И все же поручик чувствовал, что военная стезя — не его призвание. Что ему Богом даровано куда большее, чем доказывать самому себе и окружающим, что храбрости ему не занимать.
… В конце сентября Галафеев получил известие, что Шамиль вернулся в Большую Чечню и собирает новых сторонников, чтобы пополнить поредевшие ряды своего воинства после сражений в Дагестане. Лазутчики донесли, что его видели в Гременчуге — богатом ауле на расстоянии дневного перехода от Грозной. Тянуть было нельзя. Новая экспедиция выступила немедленно, имея в своем составе куринцев, по батальону эриванцев и тифлисцев, 35-й донской полк и стянутых с линии гребенских казаков. Снова двинулись через Ханкальское ущелье, сжигая непокорные аулы, хутора и запасы хлеба.