— В службу Его Императорского Величества вступили вы которого года, месяца и числа, из какого звания и откуда уроженец? Имеете ль за собою недвижимое имение и где оное состоит?
— На службе Его Императорского Величества состою с декабря 1836 года. Происхожу из турецкоподданных, с ноября означенного года принял присягу российскому Государю и Наследнику престола. Имениями не владею. Имею пожалованную мне по монаршему распоряжению аренду дома в городе Тифлисе.
— Во время службы какими чинами и где происходили, на предь сего не бывали ль вы за что под судом и по оному, равно и без суда в каких штрафах и наказаниях?
— Службу начал с юнкерского чина в Эриванском полку. В нем же произведён в прапорщики. Далее произведен через чин в поручики по монаршему распоряжению. Его же волей понижен обратно в прапорщики через полгода. Обратно восстановлен в звании тем же днем. В настоящем чине штабс-капитана состою все в том же полку. Под судом ранее не состоял, штрафам без суда не подвергался. Имею взыскания от Государя Императора, соизволившего выразить недовольство некоторыми моими действиями.
Члены комиссии зашумели, зашептались. Бурная офицерская карьера штабс-капитана Варваци некоторых неосведомленных весьма удивила. Равно как и участие царя в судьбе простого обер-офицера.
— Имеет ли подсудимый награды? — осведомился презус барон Врангель[3].
Очевидно же, спросил для других. Уж кто-кто, а командир Эриванского полка о моих наградах осведомлен прекрасно.
— Подсудимый штабс-капитан Варваци имеет: орден Станислава 4-й степени, с прошлого года приравненный к 3-ей; орден Владимира 4-й степени, офицерский Георгиевский крест. А также медаль «За взятие штурмом Ахульго» на георгиевской ленте. Согласно кондуитного списка,[4] — принялся зачитывать по бумажке аудитор Вышкольц, — в отставке — не был; в иностранной службе — не был; в кампаниях не участвовал; усерден по службе; способностей — хороших; письму и грамоте обучен посредственно, в математике имеет знание; иностранными языками владеет — английским, турецким, греческим, грузинским, армянским; в нравственности хорош; в хозяйстве хорош.
— Что вменяется в вину подсудимому? — раздался болезненный голос из-за моей спины.
Я оглянулся.
Оказалось, в зал тихо вошел и уселся в углу генерал-майор Андрей Михайлович Симборский, мой старый ангел-хранитель и командир нашей бригады. Я слышал до ареста, что он уволился в отпуск по болезни и отбыл на минеральные воды. Неужели примчался меня защищать? Или казнить?
— Дерзость противу начальства, неповиновение, нарушение чинопочитания, — печально ответил барон Врангель.
— Военный министр, Его сиятельство граф Чернышев, — вмешался какой-то подполковник из штаба бригады, — приравнивает выступление штабс-капитана Варваци к измене. Подсудимым были подвергнуты критике на грани осуждения сами основания нашей военной стратегии на Кавказе, неоднократно одобренные Государем Императором. Министр настаивает на помещении оного офицера в арестантские роты с лишением всех чинов, прав и состояний.
— Его сиятельство не является членом суда, как и я. Только суду допустимо определить меру наказания, — вступился за меня добрейший Симборский.
— Вы правы, Ваше Превосходительство! Нужно изучить все обстоятельства дела, — вмешался барон Врангель. — Быть может, имеются смягчающие обстоятельства? Насколько я осведомлен, штабс-капитан Варваци неоднократно был ранен и контужен. В отпуск по болезни не просился. Не исключаю, что имело место нервическое расстройство. Приступим к опросу.
На меня посыпались вопросы. Я отвечал спокойно. Не оправдывался. На состояние аффекта не ссылался. Голосу дрожать не позволял, хотя умом понимал, что дело плохо. Очень плохо!
Когда из меня выжали все соки и я подтвердил, что все ответил «по сущей правде», был выдворен в коридор, чтобы дать суду возможность вынести приговор. Симборский вышел за мной.
— Ну, как же так, Коста? Как же так⁈ Ты на кого замахнулся⁈ На главного своего начальника, после Государя⁈ Иль ты ума лишился? — взволнованно спросил меня генерал.
— Никак нет, Ваше Превосходительство! Как я и сказал на суде, было совещание. Разрешено было выражать свое мнение. Не перечил. Не грубил. Лишь сообщил то, о чем говорят все офицеры — от безусого юнкера до седого генерала: вредна Черноморская линия!
— Эх, братец! Не в Линии дело! Ты же в лицо министру бросил, что он лжет императору. Такое не прощают!
— Что со мной будет?
— Что бы ни решил суд, не жди благоприятного оборота. Окончательное решение за Государем. А ему будет докладывать Генерал-Аудиториат. Там сидят дружки Чернышева. Рады будут порадеть своему благодетелю.
Меня вызвали в зал.
Барон Врангель стал зачитывать приговор:
— Разжаловать в солдаты… Лишить всех чинов, званий и состояний… В отношении орденов — на усмотрение коллегий кавалеров… С учетом боевого прошлого и заслуг перед престолом…
Я выхватывал лишь одни отрывки, так сильно стучала кровь в голове и закладывала уши.
Приплыли, Константин Спиридонович! Приплыли! Отныне ты — вооруженный раб.
…Мозг спас как от необдуманных поступков — их и так уже было совершено с лихвой — так и от каких-либо трусливых, нервных реакций на это решение второго «самого гуманного суда в мире» в моей недолгой жизни в былых временах. Наоборот, услужливо напомнил бородатый анекдот о правоверном еврее, которые долгие, долгие годы каждый день ходил молиться к Стене Плача. И на вопрос о результатах ответил, что, такое ощущение, будто он со стенкой разговаривает.
Так и я. Но я со стенкой не только разговаривал. Я все это время пытался пробить её своим лбом. Глупая и наивная затея, как оказалось. Зря проверял на прочность что внушительную стену Николаевской постройки, что свой лоб. Исход был очевиден, а победитель известен.
Далее мозг решил подсластить пилюлю. И попытался сравнить меня, ни много — ни мало, с самым значительным писателем всех времен и народов, со Львом Николаевичем, который в данную минуту, наверное, 12-летним отроком шалопайничал в Ясной Поляне. А, может, уже двигался в сторону Казани. Не важно. Я, конечно, мозг поблагодарил за столь лестное сравнение, но отметил, что оно уж совершенно фантастических размеров. А то, что я не мог молчать, никак меня со Львом Николаевичем никогда на одну доску не поставит.
Не могу молчать! А молчание, как известно — золото! Вот и уплыло оно из моих рук. Костлявая рука голода и холода, как любили шутить в моем старом времени, встала передо мной…
Действительно, не мог держать рот на замке? Да, не мог. Надеялся, что услышат? Очень! Наивный? Выходит, что так! Если б смолчал? Не простил бы себе и не смог бы спать спокойно. Получается, что по-другому поступить не мог. Я молодец? И да, и нет.
Был бы один, было бы не так неуютно. Хоть бы и признавало большинство поступок глупостью, а только нет-нет, а отмечали бы и мою храбрость, и совесть. Многие бы, может, и завидовали тому, что я смог, а они испугались, не смогли. И будут продолжать бояться. И молчать. Наверное, находил бы утешение в таких доводах и словах.
Но я не один. За мной — большая семья. И хотя я абсолютно уверен, что никто из них никогда не произнесет это знаменитое и лишающее человека духа и сил: «А о нас ты подумал⁈» — легче не становится. Потому что, я всегда думал и думаю о них.
Уверен, что не скажут. Может, повздыхают. Пожурят. Тамара, так точно на людях — ни-ни. Если только, когда останемся в спальне, прежде побьет. Потом потребует удовлетворения. Потом потянется с улыбкой, скажет, что я дурак, но дурак любимый! Хотя и Тамара, зная всю подноготную, скорее похвалит и будет гордиться. Она не за труса замуж выходила. Не за того, кто прячется за спинами других и находит оправдания. Честь и совесть для неё превыше всех благ. Спросит, был ли другой выход? Я бы сказал, что да, был. Просто нужно было промолчать. Но я молчать не мог!
В общем, я сорвался. Как альпинист. Как тот альпинист, который долго готовился, долго поднимался по крутой и отвесной стене к вершине. Часто один. Часто в связке с кем-то. Но в эту минуту оказался один. И сорвался. Никто не подстраховал. И полетел в пропасть. Казалось — все! Разобьюсь, погибну, не выживу! Но ведь не погиб. Какой-то из вбитых мной прежде крюков удержал меня на этой отвесной стене. Он уже подрагивает, грозится выскочить. И тогда мне — хана. Но время есть. Нужно перевести дыхание, собраться. Начать себя спасать. Вбить еще один крюк, завязать веревку. Потом еще и еще…
Я долго полз до этой вершины. Теперь меня отбросило почти к подножию горы. Надо опять лезть вверх. Ничего. Надо, значит надо. Полезу. Только, чур, уже не по этой стене. С этой стеной все ясно. Не прошибешь. Вон — весь лоб и руки в крови. Надо изменить маршрут. Уйти вправо (влево) от этой стенки, на соседнюю. На ней безопаснее. Не стреляют, не пытаются тебя убить. Мирная жизнь. Буду взбираться по ней. И хоть я ненавижу Чацкого, но тут вспомню: сюда я больше не ездок! В отставку! В отставку!
Так что не стоит больше об этом рассуждать. Пора подводить итоги, сводить дебет с кредитом и выносить финальное решение. А тут все просто: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы».
[1] Чернышев был до Отечественной войны личным посланником царя при Наполеоне. Собрал важнейшие сведения о французской армии. Был выслан из Парижа после язвительной аудиенции у императора. Активный защитник «малой войны». Сыграл важную роль в развитии партизанского движения, а позднее, в развитии казачества.
[2] Есть неподтверждаемая фактами версия, что Чернышев оговорил на следствии по делу декабристов своего родственника Захара, чтобы завладеть его титулом и майоратом. Но слухи ходили, и Коста их мог слышать.
[3] Презус — председатель Военного Суда. Обычно им выступал командир соединения, в котором служил подсудимый. В состав суда включались офицеры разного звания.
[4] Кондуитный список — в военном ведомстве до 1862 г. особый список о поведении, знаниях и способностях офицеров. Зачитывался на судебных слушаниях.