— Ну, как ты, брат Лермонтов? — спрашивает Пушкин.
— Сейчас хорошо, — отвечает Лермонтов.
— Порыбачим? У меня и запасная удочка есть!
— Никогда не рыбачил! Давай!
Два гения сидят на берегу речки. Ловят карасей, тут же выпуская их обратно. Рыбачат без огонька и не «гениально». Как два профана. Весело болтают. Бог смотрит на них с улыбкой.
Я вздохнул. Перекрестился. «Царствие Небесное, Михаил Юрьевич! Вы уж там помогите Господу! И нас не поминайте лихом!»
… Это горькое лето 1841-го мой батальон провел в хозяйственных хлопотах. В основном, занимались крепостным благоустройством — жгли известь, изготавливали кирпичи или в составе отдельных команд отправлялись на Карталинский хребет ломать камень. С наступлением жары работы начинались в шесть утра и до десяти, а после обеда с четырех до семи. Заканчивали по сигналу с гауптвахты. По субботам, а иногда и по четвергам, солдатам-рабочим назначали послеобеденный отдых.
Я заметил, что меня в роте деликатно отстраняют от особо тяжёлых работ и незаметно помогают в быту. Мало того, что, бывало, проснешься, а сапоги уже кем-то вычищены, амуниция навощена, ремни побелены, так еще на стройке такое мне дело подберут, что спину не сорвешь. Несмотря на участливое отношение, иной раз приходилось тяжело. И пища была плоха, и непривычный неудобный ранец давил до волдырей на плечи, и мозоли на руках мучили, и тяготили караулы.
Но более всего, конечно, изнывал я от отсутствия перемен в своей судьбе. Вся рота ждала конца лета, чтобы отправиться на сенокосы. Ждали этой вылазки на природу с нетерпеньем. Работа считалась необременительной, довольствие повышенным, и 10 копеек в день еще никому не повредили.
— Там, Спиридоныч, заживем! — говорили мне. — С трех до восьми косой помашем, а потом свободен до шести. Потом еще пару часов работаешь и по шалашам. Красота! Гуляй, где хочешь. Рыжиков наберем. Эх, знали бы вы, какие там рыжики встречаются! Крепкие! Нигде таких нет![2]
Мне было не до рыжиков и не до прогулок в лугах. В июле Тамара должна была рожать. Готовый уже рвать на себе волосы — «благо» новый имидж теперь позволял это сделать — из-за того, что важнейшее событие в жизни любого человека происходит без моего участия, я был «остановлен» Рукевичем и Малыхиным. Не знаю, сумею ли когда-нибудь отплатить им за то, что они сотворили! Под абсолютно надуманным предлогом, закрепленным бумажкой-броней, они отправили меня на неделю в Тифлис, в качестве сопровождающего их, как пошутил Рукевич, «знатные» персоны. Так что я был рядом с Тамарой, когда она родила.
Правда, не обошлось без всегдашней моей, часто проклятой привычкой накручивать себя на пустом месте. Пока прислушивался к Томиным крикам в спальне, меряя большими шагами комнату под насмешливые взгляды Бахадура и Миши (Микри и, кто бы сомневался в её храбрости, Ника были в спальне, рядом с Тамарой и врачом), я вспомнил, что мама Тамары скончалась при её родах. Конечно, тут же застыл. Вид у меня был такой, что Миша и Бахадур всполошились.
— Что? — спросил Бахадур.
Я объяснил.
Бахадур сначала выдохнул, потом дал мне по шее.
— Идиот! — подкрепил тычок словами.
Отвечать не пришлось. Из спальни послышался крик новорожденной. Потом открылась дверь. Вышла сияющая Микри. Просто кивнула мне, приглашая войти. Я бросился в комнату.
Врач — доверенное лицо четы Тамамшевых — мыл руки. Тамара с улыбкой смотрела на девочку, которую держала в руках Вероника. Потом посмотрела на меня.
— Девочка! Как ты и говорил! Софья!
Я подошел. Ника передала мне Соню. Поцеловал ребенка. Поцеловал жену.
— Только не проси меня держаться! — сказал Тамаре.
— Не буду! — улыбнулась Тома. — Сейчас плакать можно!
… Оставшиеся три дня прошли с тем счастливым спокойствием, которое редко выпадало на мою долю. Я ни разу не покинул дом. И только на короткие мгновения отходил из спальни от жены и Сони. И стойко выдерживал битву с Тамарой, которая требовала, чтобы я позволял подержать ей дочь не только на время кормления.
— Ты очень слаба! — у меня был железный довод. — Отдыхай. И потом, я уеду через сорок-сорок пять часов. Я имею право.
Тома вздыхала, соглашалась. Видимо, мой внутренний хронометр, отсчитывающий минуту расставания, ее впечатлил. Не нужно, наверное, и говорить, что по ночам к ребенку, когда она начинала плакать, вставал только я. Или укачивал, или приносил Соню Тамаре, чтобы она её покормила. Жена, действительно, потеряла много сил во время родов. Покормив, тут же засыпала. Я еще некоторое время сидел на кровати с ребенком в руках. Все время перебрасывал взгляд с Тамары на Соню. И — полагаю, редкое исключение для отцов — всеми силами пытался убедиться, что от меня Сонечке ничего не досталось в чертах лица и в строении фигуры. Всеми силами пытался убедить себя, что Соня будет точной копией Тамары. Так и сидел, разглядывая двух своих цариц.
Если «битву» с Тамарой я выиграл с легкостью, то с Вероникой у меня ничего не вышло. Эта фифа в своей обычной манере деловой колбасы заходила по нескольку раз в течение дня и, несмотря на мои опасения — ты маленькая, можешь не удержать — только фыркала, забирала у меня ребенка, укачивала, все время болтала на смеси четырех языков, на грузинском, русском, греческом и французском. Я все время стоял подле, страхуя. Тамара, наблюдая за нами, улыбок и смеха сдержать не могла. И, конечно, не преминула много раз шутливо уколоть меня за мою неспособность что-либо противопоставить маленькой девочке. Я не сопротивлялся.
— Ты же знаешь, любимая. Я подкаблучник по натуре.
— Знаю, — улыбалась жена. — Но ты же по своей воле?
— Конечно, по своей. Но только потому, что это каблук твоей туфли.
Жена зарделась.
Сонечку приходилось делить и с остальными членами семьи. Но взрослые, в отличие от Ники, мои чувства понимали. Не злоупотребляли. А Миша и Микри и так были по уши в делах. Хотя и здесь в первый же день я не удержался и намекнул Мише, что негоже оставлять гостиницу без присмотра. Миша, понимая причины моей ревности, улыбнулся.
— Не волнуйся.
— Как же мне не волноваться⁈ Как мудро заметил один старый умирающий еврей: а кто тогда остался в лавке?
Миша не мог знать этого анекдота. Но суть понял. Рассмеялся.
— Боцман-Бесо.
— Ему же всего семнадцать⁈
— Не важно. Он отлично справляется, — тут Миша сел на свой любимый конёк. — Так что за управляющего следующей гостиницей нам уже не стоит волноваться.
При этом, конечно, многозначительно посмотрел на Тамару. Тома вздохнула. Кажется, Миша скоро её доконает и своего добьётся.
Из взрослых разве что Бахадур меня поразил. Его было не узнать, когда он держал ребенка на руках. Я вдруг понял, что никогда прежде таким его не видел. Я видел его свирепым. Я видел его со шкодливой улыбкой. С улыбкой котяры. С восторженным лицом, когда он смотрел на Тамару. Но никогда я не видел в нем такую нежность и слабость, как в те моменты, когда он смотрел на Соню, укачивая её и горлом напевая какую-то колыбельную из своего далекого-далекого детства в берберских пустынях Алжира. Он нехотя возвращал мне Соню.
— Ты, как я погляжу, совсем размяк! — говорил шепотом, поскольку и жена, и ребенок спали.
— Да, — соглашался пират.
— Так, может, тебе пора задуматься? — улыбнулся я.
Еще помнил, конечно, про план Тамары о сведении алжирца с Мананой. Подумал, что самое время начинать закладывать фундамент будущего союза. Или, что забавно, одновременно подрывать фундамент неприступной крепости Бахадура-холостяка и любителя многих женщин.
Бахадур задумался. И вдруг… Уверен, что Соня была причиной его последующего монолога. Впервые увиденное мной такое нежное состояние алжирца нашло подтверждение и в его словах.
— Знаешь, я каждый день благодарю Господа за встречу с тобой. За то, что ты меня освободил. Что я узнал Тамару. Вы — моя семья. Поверь, я очень счастлив. Настолько, что ни разу не задумался о том, чтобы вернуться на родину. Вы — моя родина.
Я остолбенел. Настолько, что стал вслед его жестам шептать слова, желая удостовериться, что я все правильно понимаю. Бахадур с улыбкой кивал в ответ.
— Спасибо! — я обнял его. — Надеюсь, тебе не нужно говорить, как мы тебя любим и как ты нам дорог?
— Никогда не лишне говорить такие слова.
— Хорошо! Ты нам дорог. Мы тебя очень любим. И ты, конечно, член нашей семьи.
— Спасибо!
— И все-таки…
В общем, я начал беспокоиться, думая о том, что Бахадур может и избежать коварного капкана Тамары. А такой исход меня совсем не устраивал. Не хватало мне еще в очередной раз увидеть свою жену фурией. А она такой обязательно станет, если выйдет не по-ейному. С ней лучше сразу — лапки кверху и «сдаёмсу!!!»
— На все воля Божья! — успокоил меня Бахадур. — Если найдется такая женщина, то, конечно. Почему бы и нет?
Только один раз за эти три дня я чуть повысил голос, когда Тома еще раз намекнула, что, может, все-таки имеет смысл ей с ребенком переехать ко мне в Манглис. И тут же отступила под мое категорическое «нет». Еще определились с крестными. Ну, тут все было просто: чета Тамамшевых.
В ночь накануне отъезда, после того, как я принес Соню на кормление, Тамара тут же не заснула, оторвав девочку от груди.
— Спи. Ты чего? — удивился я.
— Положи ребенка, раздевайся, — потребовала жена.
— Тамара, ты совсем слаба. Не нужно.
— Не настолько, чтобы в последнюю ночь перед отъездом лишить себя и тебя такого удовольствия. Давай, давай. И не волнуйся. С такой семьей, как у нас, я еще высплюсь.
Я уложил Сонечку. У нас было три часа до следующего кормления. И я был так же осторожен, как и в самый первый раз в нашей счастливой комнате в немецкой слободе, и ограничился только ласками.
— Коста!
— Да, любимая.
Светало. Мы просто лежали.
— Не смей думать, что мне страшно и я чего-то боюсь, кроме твоей гибели.
— Хорошо. Почему ты мне это говоришь?
— Знаю тебя. Будешь каждую минуту корить себя за то, что оказался в таком положении. Будешь думать, что подставил всех нас. Не смей. Это не так. Ты — и только ты! — создал эту семью. Посмотри, как мы все счастливы. Посмотри, ка