Переоделись. Обвязали папахи белыми лентами. В сопровождении проводника-татарина выдвинулись в горы до рассвета.
Вступив в ущелье, мы следовали вдоль ручья, по тропинкам, едва проходимым только для вьюков. Потом свернули и начали подъем. Через крутые гребни и овраги взбирались все выше и выше. Когда достигли пика, вдали, у пересекавшихся под острым углом ущелий, перед покрытых снегом хребтами, показалась гора, на которой шло какое-то строительство.
— Гуниб, — пояснил нам проводник[4].
Трудный подъем вывел нас на плоскость, заваленную снегом. Его было по колено. Холод пробирал до дрожи, несмотря на бурки. Тем не менее, устроили привал, чтобы дать отдохнуть лошадям. Сами грелись у костра из прихваченных с собой дров, забившись в расщелину, чтобы укрыться от резкого ветра. Казалось, в этом суровом, безводном и безлесном краю нет место для человека. Но я знал, что скоро, очень скоро, русские войска в любое время года, даже зимой, будут штурмовать все горы вокруг. Спать на голом камне, укрывшись одной шинелью. Жевать снег вместо воды. И вытаскивать на руках обозы и пушки. И так — год за годом…
Нам предстоял спуск на равнину, где за каждым кустом подстерегала опасность. Мелькнет папаха между листвы — как понять, кто перед нами? Мирный или немирный? Друг или враг? На белые чалмы на наших папахах могли среагировать по-разному — вплоть до выстрела. Шамиль сдержал свое обещание и принялся уничтожать аулы, которые его не поддержали. Мюриды рубили фруктовые деревья и разрушали террасы, на которые поколениями свозилась плодородная земля, чтобы добыть скудное пропитание. Озлобленных хватало[5].
— Через долину пойдем ночью.
Проводник заворчал.
Я демонстративно зарядил маленький двуствольный пистолет. Татарин счел за лучшее промолчать.
Начали спуск в Аймякскую долину по крутой и извилистой тропинке. Перед глазами — глубокое ущелье, тянувшееся вплоть до северного выхода в котловину.
Мы двигались в ночной тишине, объезжая аулы. Лишь цокали по камням копыта наших лошадей. Шумела река, набиравшая силу с каждым днем. Иногда раздавался выстрел. Стреляли наугад в нашу сторону. Селяне отгоняли от жилищ непрошенных гостей.
К рассвету мы почти выбрались на дорогу на Оглы. Нам предстояло проделать более ста верст по неимоверно трудным горным дорогам. Все вокруг укутывал утренний туман.
— Зажмите проводника, чтобы не скрылся, — приказал я казакам.
— Отдыхать надо. Кони поморены.
— Спадет туман, отдохнем, — успокоил я казаков.
Мои спутники встали стремя в стремя справа и слева от татарина, насколько позволяла тропа.
— Дорогу не вижу. Могу заплутать, — вдруг обернулся он ко мне.
— Что бы ты, местный уроженец, да не знал дороги? — я взвел курок пистолета. — Ты с завязанными глазами тут проедешь. Веди! Не то убью как собаку и брошу тело на съедение волкам.
Татарин выругался, но спорить не стал. Дальше ехали молча, пока не растаял туман.
… Двое суток, поспешая, скрываясь, мы ехали на север в сторону Дженгутая и Казанищ. В первом — русский пристав, во втором стоял русский гарнизон. Возможно, застанем там и генерала Клюки. Но вышло по-другому.
В дневном переходе от крепости на привале пропал проводник. Лошадь есть, а татарина нет.
— Вашбродь! — окликнул меня один из казаков. — Я немного дорогу знаю. Проезжал здесь один раз с донесением.
— Что нас ждет?
— Тут гор высоких уже нет. Народ вроде смирный. Но и возмущенных хватает. Ругаются, что сено заставляют поставлять, над исправлением дорог работать. Ну и вообще… Гололобые! Что с них взять⁈
— Тогда погоним во весь опор. Спасибо проводнику, одна заводная лошадь есть.
Помчались. Иногда нам навстречу попадались группы всадников. Задерживать не пытались, разглядев белые ленты на наших папахах. Возможно, нас принимали за членов отряда русских дезертиров, которые шастали по горам под звук барабана и агитировали всех подряд вступать в войско Шамиля, прославляя его щедроты и гостеприимство.
Лафа продлилась недолго. Татарин привел погоню. Местность они знали куда лучше казака и стали нас догонять.
— Вы, вот что, сделайте, Вашбродь! — крикнул мне на скаку один из моих спутников. — Скачите дальше один с заводной. Дорога тут одна — не ошибетесь. А мы их задержим!
— Как же я вас брошу, ребята⁈
— Порядок у нас такой! У кого конверт за пазухой — хоть пеший, хоть конный, но доставь и начальству бумагу сдай. Ничо! Мы привычны! Постреляем чутка, да и уйдем в горы. Прятаться мы не хуже горцев могем.
Я не стал поправлять казака, что письмо князя у меня не за пазухой, а спрятано в полость деревянной трости, притороченной к седлу. И спорить не стал с предложением. Задание есть задание. Тут не до сантиментов.
На очередном повороте казаки стали притормаживать. Махнул им на прощание, переменив лошадь и срывая белую ленту с папахи. Вскоре сзади загремели выстрелы. Я, не оборачиваясь, гнал вперед. К вечеру добрался до расположения русских аванпостов и в сопровождении казачьего конвоя прибыл в Темир-Хан-Шуру глубокой ночью. Мои спутники так и не вернулись…
— Этих, этих, батальоны нет у меня для Аргутинский! — огорошил меня генерал Клюки, приняв лично по старой памяти.
— Как же так, Ваше Превосходительство? — изумился я. — Пропадет Самурский отряд!
— Я есть охранять нордиш Дагестан, а не mittleres Дагестан!
— Где командующий Граббе?
— Генерал-адъютант есть в Герзель-аул. Выступать в поход на Дарго.
— У меня сообщение для генерала. Могу я проследовать к его отряду?
— Натюрлих!
[1] Семья Орбелиани крепко пострадала за годы газавата. Не только Илико провел много месяцев в плену. В 1854 г. его супруга, не успев похоронить мужа и новорожденного сына, с другим младенцем, а также с многими другими женщинами, попала в плен к мюридам в Цинандали.
[2] Потери сборного отряда князя Орбелиани составили 10 убитыми и 87 ранеными. В реальной истории на месте эриванцев были ширванцы, хотя 3-й батальон Эриванского полка был в составе Самурского отряда.
[3] Через год Гергебиль взяли мюриды Шамиля. Во время осады верхнее укрепление было взорвано унтер-офицерами Чаевским, Неверовым и рядовым Семёновым, повторившими подвиг Архипа Осипова. Коста выбрал дорогу, по которой безуспешно пробирался к крепости отряд генерала В. И. Гурко.
[4] Аул, где будет пленен Шамиль, начали строить как раз в это время.
[5] Неправильно думать, что весь Северный Кавказ был за Шамиля. Многие примкнули к нему из страха перед жестокими репрессиями. А некоторые — даже из немирных — или сотрудничали с русскими, предупреждая их о набегах, или собственной рукой убивали наибов. Таких случаев было немало.
Глава 18
Коста. Ичкерийский лес, начало июня 1842 года.
Дарго!
Про Дарго я много слышал. Несчастный аул для русского штыка. Ходили туда не раз и не два. Ермолов, Вельяминов, теперь Граббе, позднее Воронцов… Проклятое место в Чечне для урусов. Не сам аул (его основали лишь в 1840-м), а чертовы скалы в густых лесах. Сколько там крови пролито, сколько человеческих косточек разбросано по окрестным теснинам. Для чего? Ответ знает лишь господин Чернышев и — уже боюсь, как бы не сказать крамольное — Государь.
Ну, придем. Ну, сожжем. А толку? Шамиль — не дурак. Больше, как в Ахульго, подставляться не будет. Заклюет нас по дороге туда и обратно.
Особенно, обратно. Всем давным-давно уже известно в ОКК: отступление — сиречь не виктория, а лишь бы ноги унести. Чеченцы, как и черкесы, в совершенстве освоили тактику долбить арьергард.
Как же я был не прав! Все с самого начала пошло не так! Явились! Явились среди чеченцев талантливые командиры, на раз-два придумавшие тактику активного и эффективного противодействия урусам, продолжавшим воевать по старинке, уверенным, что ничто не поменялось со времён Ермолова. Убежденным, что картечь и штык вывезет. Или разведка была никчёмная, или маршрут выбрали самый неудачный, или командиры, начиная с Граббе, были оловянными лбами.
… Генерал принял меня в своей палатке 30 мая в четырех верстах от Герзель-аула. Ровно столько прошагал новый Чеченский отряд в направлении Дарго.
Шел сильный дождь. Капли барабанили по стенкам калмыцкой кибитки. Победитель Ахульго принимал доклады от командиров, ругавшихся на медленную скорость продвижения. Но настроение у всех было приподнятым, несмотря на погоду. Поход! Снова всех ждут награды и повышения!
Обо мне доложили адъютанты. Граббе вспомнил о не самом умном штабс-капитане, храбреце и форменном болване, позволившим себе смелость публично защитить мнение всего руководства ОКК. Удостоил личной аудиенции единственного героя Чиркея, по собственной глупости загнавшего себя в солдаты.
Я рассказал об угрожающем положении Самурского отряда.
Граббе смотрел на меня, не мигая. Бог знает, о чем он думал. В его вытаращенных глазах, в застывшем лице, обрамленном пышными бакенбардами, прочесть что-то не представлялось возможным.
— Как только мы возьмем Дарго, Шамиль кинется спасать Чечню. И князь Аргутинский — кто бы мне объяснил, отчего он Долгорукий? — будет в безопасности[1]. Я ценю ваше рвение, бывший штабс-капитан. Отмечу в приказе. Ступайте в резерв при штабе. Наш поход, уверен, принесёт вам немало выгод.
— Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство!
Я вытянулся во фрунт, но мысленно пожал плечами. В словах Граббе, безусловно, присутствовал резон. Вот только не помню я об удачном походе на Дарго. И смущало меня какое-то розовое настроение командира, будто-то речь шла не о тяжелом походе через густые зеленые леса, а о выезде на пленэр.
Развернулся, чтобы покинуть палатку.
— Константин! — донеслось мне в спину. — Я сделал все, что мог! Граф Чернышев ныне снова прибывает на Кавказ. Дай вам Господь отличиться в походе, и мы вытащим вас…
— Благодарю, Ваше высокопревосходительство!
Я вышел из кибитки.
Ну, здравствуй Чечня, век бы тебя не видеть!