— Исламизация, имам, началась не так давно. Очень много тех, кто остался язычником. Или верит в православный крест. Приезжают турки-проповедники. Строятся мечети и мусульманские школы. Но далеко не везде. Музыка, танцы, вино, народные гуляния — все, что порицается вами как зло — процветает в Черкесии. Без трубки табака не встретишь ни узденя, ни простого крестьянина.
Шамиль помрачнел.
— Я отправил к черкесам своего наиба, Хаджи Мухаммеда. Да ниспошлет Аллах ему свое благословение, чтобы у него получилось наставить на истинный путь жителей Запада и научить их следовать шариатским законам. Впрочем, знай: в моем имамате все равны, если сражаются за наше дело. Мы не делим ни по роду или племени, ни по религии, ни по знатности. Русские мне служат. И им у меня хорошо.
— Кто знает, куда заведет нас наша судьба? — спокойно молвил я. — Сейчас я хочу сослужить вам службу. Устроить все к общей пользе. А в будущем… Вдруг и я стану вашим пленником? Посадите меня в яму? Или отпустите?
— Откуда знаешь про яму? — ощерился Шамиль. — Шпионы донесли? Все равно! Тебя отпущу, коль попадешься. А если хорошо мне послужишь, еще и вознагражу. Договорились. Пора закругляться. Время намаза. Я обсужу с народом, без которого не принимаю ни одного решения, и сообщу послезавтра свой ответ. Ступай. Тебе дадут мясо и соль.
Я раскланялся. Меня проводили в кунацкую, где уже ждал накрытый стол. Но спокойно поесть мне не дали. Пришли несколько наибов. Разделили со мной трапезу. И засыпали вопросами. Расспрашивали обо всем на свете. О мировой политике, о том, как живут люди в других странах. Узнав, что я жил в Стамбуле, долго пытали меня, как устроена жизнь в Османской империи, видел ли я султана и крепко ли его войско. Рассказам про Петербург и огромные пространства России не поверили, решив, что я нарочно пугаю. Лондон их не заинтересовал. Видимо, их любопытство удовлетворил Спенсер.
Любопытство. Они были крайне любопытны. Порой напоминали детей, которые спрашивают, почему качаются деревья. Но тут же развеивали это впечатление каким-то мудрым замечанием. Эти люди, которые в своей жизни не видели ничего, кроме своих гор, овец и войны, хотели большего. Все они были из простых. Газават стал для них социальным лифтом, вознесшим их на немыслимые высоты. Как и их вождя. Особенно их вождя!
Он вызвал меня к себе ближе к вечеру. Решил дать мне частную аудиенцию.
— Твой шрам, — удивил он меня с порога. — Когда мы встретились впервые, его не было. Чеченская сталь?
— Да! Я получил рану в сражении в Ичкеринском лесу.
— Хорошо! — удовлетворенно кивнул Шамиль.
Ничего хорошего в том, что мне обезобразили лицо, я не видел. Но и спорить не стал. Вместо этого спросил:
— Мне сказали, что вас ждет женитьба.
— Да. Я решил породниться с Абдулой Казикумухским. Он многое сделал для распространения мюридизма в Большой Чечне[5]. Отдам его четыре наибства.
— А как же Анна?
Шамиль помрачнел.
— Почему спросил? Отец ее подговорил?
— Напротив! Я встречался с Улухановым и сказал ему, что ему стоит почитать за большое счастье породниться с таким важным на Кавказе человеком, как вы, имам.
Он сверкнул глазами.
— Ты оказал мне важную услугу, если все так, как ты говоришь. Проси милости.
— Хотел бы замолвить слово за одного человека, хоть он мне и неприятен. Большой русский генерал. Важное лицо на Линии. Его брат, офицер, погиб в Ичкеринском лесу. Говорят, тело выкопали. Генерал хотел бы выкупить его, чтобы похоронить по-христиански.
Шамиль помрачнел.
— Ничем этих чеченцев не проймешь. Сколько еще голов мне срубить, чтобы они стали слушаться? Да будет тебе известно, Ахверды-Магома как-то раз нашел много тел русских солдат в лесу после того, как выиграл битву. Приказал выкрасть из русского лагеря священника. Всех похоронили по обычаю урусов. Потом священника отпустили. Я прикажу найти тело, а виновных накажу.
— Почему вы так суровы со своим народом?
— Натура скверная у них, склонная к грабежам и разбоям. Оттого и бью, ибо без этого их не переделать. Я не стыжусь своих дел и не боюсь дать за них ответ Богу.
— Что будет с нашим обменом?
— То, что ты сказал про славу, почет и уважение, важно. Но и деньги получить хорошо, — улыбнулся Шамиль. — Не соврал насчет арбы?
— Как бы посмел?
— Хорошо. Как и сказал, дам ответ послезавтра. Жду своего учителя. Послушаю, что он скажет.
— Вы говорите об Джамалуддине Казикумухском?
— О ком же еще? Неужто не слышал о нем?
— Нет.
— Темные вы люди! — покачал головой имам. — Ступай. Время вечерней молитвы близко.
Казалось, все идет хорошо. Я ложился спать в полной уверенности, что все разрешится к всеобщему удовольствию.
На рассвете мои благостные мысли были грубо развеяны. В кунацкую ворвались мюриды. Бесцеремонно меня растолкали. Вывернули мне руки, не дав опоясаться оружием, которое висело на стене. Вытащили меня наружу и потащили, что-то яростно выкрикивая, к сакле, утром привлекшей мое внимание.
Внутри строения на полу лежала деревянная крышка. Ее отбросили в сторону. Меня швырнули в тёмный провал. Я упал на кучу рыхлой земли. Люк с грохотом захлопнулся. Свет померк. А с ним вместе и надежда, что моя миссия увенчается успехом.
[1] Фраза «Ты этого хотел, Жорж Данден» из мольеровской комедии «Жорж Данден». По-французски dandin — «простофиля», «растяпа».
[2] Речь идет об Иване Загорском, студенте Виленской военно-хирургической академии, сосланным на Кавказ. Он попал в плен вместе с князем Орбелиани и разделил с ним и другими несчастными все тяготы Шамилева плена. Помогал чем мог, в том числе, и траволечением.
[3] В 1845 г., когда сложилась аналогичная ситуация, горцы убили 12 офицеров, об обмене которых уже почти договорились. Но экспедиция Воронцова была в нескольких часах от Дарго. Аул подожгли, а с пленными расправились.
[4] Знак позора в войске Шамиля, означавший, что его носитель проявил трусость в бою. Снимался после того, как мюрид или муртазек снова повел себя в сражении как храбрец. Были и особые награды за храбрость. Это система поощрений и наказаний неплохо работала. Недаром русские отмечали: чеченцы стали сильно отличаться поведением в бою.
[5] Считается, это был чисто политический брак. Девушку звали Зейнаб. По слухам (М. Н. Чичагова), «Шамиль жил с ней всего три часа». Сердце его уже принадлежало Анне Улухановой, принявшей имя Шуанет.
Глава 22
Коста. Дарго, конец октября — начало ноября 1842 года.
Утро добрым не бывает.
А если оно начинается с зиндана?
Фу, злое утро, злое! Уходи! Пошло прочь! Увы, время не собака, так просто его не отгонишь и вспять не повернешь.
Я за семь лет своего попаданства повидал немало тюрем. Посидел в гостях у стамбульского «Ибрагим-паши». Ощутил прелесть каменного мешка анапского каземата. Дважды примерил на себя роль революционера Камо в Метехском замке. Можно сказать, сиделец со стажем. Зиндан Шамиля по уровню суровости, жуткости превосходил все вместе взятые «крытки», которые ранее выпали на мою долю.
Просто широкая яма. Никаких кувшинов с водой, постелей, соломы, отхожих мест. Света нет. Воздух спертый. Воняло нечистотами и застарелым запахом человеческого пота. Казалось, они пропитали все вокруг отчаянием. Кто сидел здесь до меня? Определенные соображения уже пришли в голову. Но нужно было кое-что проверить.
Я стал обшаривать все вокруг. И натолкнулся на ожидаемое. В одной из стен нашелся лаз. Из него не тянуло воздухом. Значит, его уже закрыли. Неужели здесь сидели русские пленники и ночью сбежали? Вот же глупцы! Я же здесь. Еще одно усилие — и вы были бы на свободе!
Я застонал. Надо же так попасться! И, главное, в гостях у кого? У людей, помешанных на подозрительности и предпочитавших не разбираться, а снести голову, назначенную виновной. Как же хрупок наш мир! Буквально несколько часов назад я был почтенным гостем, меня принимали важные персоны, сам имам имел со мной беседу, говорил ласково… И вот я уже сижу в яме и жду бесславного конца. Какого? Палача? Многолетнего заключения в зиндане, в котором можно запросто сдохнуть? Как выдержал князь Илико, избалованный комфортом и женским вниманием, столь длительное пребывание в таких условиях⁈ Размеры ямы впечатляли. Для одного — более чем достаточно. Для 25 человек? Немыслимо. Восемь месяцев! Набитые как сельди в бочке. Без притока свежего воздуха. Я теперь очень явственно представил себе, что чувствовали пленники, когда над их головой обвалилась хижина.
Оставалось лишь надеяться, что побег увенчается успехом. Хотя я был в этом не уверен. Одни, без проводников, босые и нагие, когда в горах уже ощутимо похолодало? Не зная местности, в дремучих лесах, где снуют орды чеченцев? Бог им в помощь, конечно. Будет мне слабым утешением в моей несчастной будущности, если они справятся.
Время тянулось мучительно долго. Никто ко мне не приходил, ничего не объяснял. Ни еды, ни воды. Что сказать? Нравы тут простые. Посадили в землю, и сиди до морковного заговенья.
К вечеру начали оправдываться мои самые плохие предсказания. Люк открылся. В яму стали сталкивать людей. Избитых. Некоторые были ранены. У одного голова была рассечена кинжалом.
Это, действительно, были русские. Попытавшиеся сбежать, но ушедшие недалеко. Они разделились. Их ловили поодиночке и группами. Приводили, предварительно избив, пастухи, которых офицеры-беглецы пытались соблазнить деньгами. И воины, которых отправили в погоню. Те тоже не стесняли себя в проявлениях особой «милости».
— Меня раздели догола и бросили лежать под дождем два часа, предварительно «погладив» палками, — рассказал мне один из беглецов по имени Иван. Тот самый лекарь, который выхаживал со Спенсером страдавших от поноса.
— Где князь Орбелиани?
— Он ушел с нашей группой. Когда на нас напали и окружили со всех сторон, он соскочил в кручу и исчез в тумане.
— Дай Бог ему уйти от погони!