Глава 1
На часах было далеко за полночь. Но, даже если бы я хотел спать, то не смог бы, потому что любопытство и стремление заполнить пустоту на моих ментальных полках были слишком велики.
После прослушивания второй кассеты я не мог избавиться от ощущения неприятной иронии: Рей и Герман страдали одним недугом, и никто из них двоих даже не предполагал, что эта дуальность сможет пережить века и отобразиться в абсолютно новых личностях, практически в той же форме. Нет, ни меня, ни Оуэна не преследовали никакие черные липкие сущности. Однако в нашем случае реальные люди – части настоящей, вновь ожившей истории – были значительно хуже них.
Об этой грустной шутке я не постеснялся написать Джереми, хотя его профиль в мессенджере все еще не выглядел живым. Конечно, он не собирался доставать меня из черного списка, но такие сообщения помогали мне вспомнить о том, что с повзрослевшим мистером О – теперь все более-менее в порядке:
«Привет! Слушаю кассеты. Оказывается, Константин тоже их слушал, и даже сказал тебе об этом напрямую в том разговоре. Теперь думаю, что ты ему слабо врезал!»
«Недифференцированная шизофрения? Название-то какое.»
«Еще немного, и я поверю, что доктор Боулз – это тоже чья-то реинкарнация. Слишком уж живой интерес.»
«Про игру мог бы и рассказать!»
«Теперь за разбитую Еву мне стыдно еще сильнее:(»
«Как думаешь, ее можно склеить?»
«Кстати, мне точно такой же плеер нужен в новый квест. Можно забрать?»
Последнее послание выглядело как провокация и на самом деле ею и являлось. Мне просто было интересно понять, есть ли хоть крохотный шанс, что он все же читает уведомления. И теперь увидит, что его личные вещи пытаются пустить в оборот средь бела дня.
Но ничего, ожидаемо, не изменилось.
Я вернулся в зону кухни и дотянулся до верхнего шкафчика, где хранилась банка с кофе. Отсыпав в кружку как можно больше порошка без использования ложки, я залил все это кипятком и поспешил выпить добрую половину.
«Двадцать третье октября тысяча девятьсот девяносто первого года. Пациент – Джереми Томас Бодрийяр, двадцать два года. Лечащий врач – Саманта Боулз. Диагноз: недифференцированная шизофрения. Текущий установленный статус заболевания: манифестация[52]. Срок пребывания в диспансере: четыре недели
Доктор Боулз: Здравствуй, Джереми. Говорят, пока мы не виделись ты сильно страдал от кошмаров, но всячески пытался избежать уколов. В чем дело?
Джереми: (мрачно) Ни в чем.
Доктор Боулз: Что ж… Твоя мама просила передать тебе скорейшего выздоровления. Когда она приходила, ты спал.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: О чем бы ты хотел поговорить сегодня?
Джереми: (твердо) Я хочу домой.
Доктор Боулз: Я понимаю тебя. Родители тоже переживают, что процесс лечения затянулся, но мы не можем попрощаться с тобой, пока не будем уверены, что ты не причинишь себе вред.
Джереми: Вы не понимаете. Мой дом – совершенно в другом месте.
Доктор Боулз: Правда? Где же?
Джереми: Небольшой старый особняк, где-то на окраине города. Я не знаю точного адреса, но я пытался найти его, и я найду.
Доктор Боулз: (перелистывает) Мама рассказывала, что однажды нашла тебя за городом, на обочине дороги. Ты был без сознания и весь в грязи.
Джереми: Я кое-что вспомнил тогда и почувствовал себя дурно.
Доктор Боулз: (листает) Ты помнишь, что ты видел в тот раз?
Джереми: Нет. Что-то важное, жуткое, то, из-за чего я испытываю вину. Но я ударился. Потом не смог вспомнить.
Доктор Боулз: Позволь уточнить, домом ты называешь то место, в котором жила семья Бодрийяров? Именно его ты искал?
Джереми: Совсем другой дом. Там Герман жил после того, как его изгнали.
Доктор Боулз: (отлистывает) Я помню, мы говорили о том, что он и его мама туда ездили заранее. Но настоящая причина его изгнания мне не ясна, потому как все, перечисленное Валерианом, ты окрестил ложью.
Джереми: (с отвращением) Это и была ложь. Поганая кровь сказалась. Герман был неугоден от того, что вообще родился в центре собрания этих человеческих монстров.
На главной лестнице было жуткое столпотворение. Последний раз холодные стены дома Бодрийяров свидетельствовали подобное во время званых вечеров, еще при жизни Николаса. Однако сегодня повод для сборища был куда менее праздничным.
Все члены семьи и их верные несменяемые слуги провожали Германа и Мари в путь. Старшего наследника и старенькую няньку ждала новая жизнь – в доме, что находился далеко от родового поместья.
По правде говоря, даже дальше, чем того требовала ситуация.
И пока честная компания из лакея, горничных, садовника, поварих и их помощниц провожали коллегу-старушку и украдкой вытирали слезы, пытаясь сдерживать эмоции в рамках приличия, новый глава семьи, Валериан, светился довольством:
– Дорогой братец! И как я все же счастлив, что ты сможешь свить собственное гнездо. Никаких обязательств содержать в достатке все эти голодные рты! Полная самостоятельность и допустимое безрассудство.
Никто из рабочего состава не отреагировал на колкость хозяина. Любое слово, неосторожно высказанное против, могло караться розгами.
Погода в доме Бодрийяров становилась все хуже день ото дня.
Герман не слышал злых слов. Все его внимание было сосредоточено на мальчике, что прятал мрачную мордашку у матери в юбках. Он смотрел на дядю снизу вверх, чувствуя настоящую обиду. Малышу было сложно понять, что в отъезде его любимого друга не было вины самого дяди. Его отец устроил все так, словно старший брат стремился поскорее сбежать, не оставив после себя и следа.
Мэллори смотрела в пол, не рискуя выказывать какие-либо переживания. Однако кожа ее была болезненно прозрачна, а плечи выглядели поникшими. Ангелина держала супругу младшего сына за руку, сжимая ее покрепче, и сама прикрывала нижнюю часть лица платком.
– Я тотчас же навещу вас, как только мы примем новую няньку, – глухо говорила бабушка Рея, не отнимая кусочка ткани от губ. – Совсем скоро приеду и посмотрю, как вы обустроились.
– Не стоит таких тяжб, мама, – с ненатуральной улыбкой отвечал мужчина. – Должно быть, без моей помощи с малышом добавится хлопот.
– Придумаешь тоже, – хмыкал Валериан, высокомерно глядя на неугодного родственника. – Что ты ему, гувернер или сиделка? У Реймонда есть и отец, и мать. И времени у нас для его воспитания достаточно.
– Этого я и боюсь, – негромко проговорил старший брат так, чтобы его слышал только Вэл. – Твоего воспитания.
Убедившись в том, что Мари теперь готова ехать, Герман кивнул пожилой женщине и нервно приподнял свой чемодан. Большим количеством личных вещей он не располагал, потому как в том совершенно не было смысла. Его работа оставалась незримой человеческому глазу, а светского общества он намеренно избегал.
Почувствовав, как в груди начинало покалывать от внутренних переживаний за малыша, мужчина присел возле Рея и протянул ему свою ладонь:
– Сэр Рэймонд, ваш верный рыцарь отправляется в бой.
Мальчишка, до этого усиленно скрывавший свое лицо, оглянулся на дядю и только сильнее нахмурился:
– Бросаешь.
– Нет, что ты, малыш! – дядюшка давил из себя светлую улыбку что было сил. – Я еду осваивать новую местность. И жду тебя в гости, в любое время!
– Сейчас хочу, – капризничал Реймонд, продолжая скрести и так раненную душу брата своего отца. – Поеду с тобой!
– Нет, – раздался откуда-то сверху угрожающе строгий отказ. Валериан более не мог вынести семейной драмы, и без единого намека на манеры ее прервал. – Ты идешь делать уроки, Рей, вместе с матерью. И в гости поедешь только тогда, когда тебя отпустит отец.
Бездумный отказ мужчины от компромисса с самым громким существом на свете – пятилетним ребенком – сработал против него мгновенно.
Малыш завыл как раненное животное, краснея лицом:
– Я хочу поехать с дядей! С дядей!
– Проследуй к выходу, братец, – рыкнул глава семьи сверху вниз, выжигая взглядом ненавистное ему бледное лицо. – Да поскорее.
Последний раз прижав к себе рыдающего малыша, Герман прошептал ему на ухо:
– Я чувствую, что мы увидимся совсем скоро. Вот увидишь!
А затем взял уже совсем поникшую Мари под руку, вновь поднял поклажу и покинул родовое гнездо, чувствуя, что более никогда не вернется.
«Доктор Боулз: Очень грустный эпизод, Джереми. Твой отец вел себя строго, когда ты был ребенком?
Джереми: (сквозь зубы) Какая к черту разница? Вы все пытаетесь привязать то, что значения не имеет.
Доктор Боулз: (примирительно) Хорошо, хорошо. Давай вернемся к твоей истории. Расскажи, пожалуйста, как сложилось дальше? Ты видел, чтобы племянник и его дядя виделись позже?
Джереми: Он оказался прав, они действительно встретились совсем скоро, и потом виделись не раз. Но это создавало большие сложности. Огромные.
Доктор Боулз: (записывая) Какие же?
Джереми: Герман был нездоров.
Доктор Боулз: Надо же. Это новый факт. Хотя, должна сказать, что в здравом уме люди не прощаются с жизнью так просто.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Откуда тебе известно про его недуг?
Джереми: Я видел уколы. И знаю, чувствую, что они были всегда.
Доктор Боулз: Уколы чего?
Джереми: (насмешливо) Вы мне и скажите. Что мог колоть себе тот, кого мучили видения наяву, в девятнадцатом веке?
Доктор Боулз: Могу предположить, что морфин.
Джереми: Это неважно. Но это ему помогало. Так было заведено. Правда, стоило ему уехать – все стало хуже.
Доктор Боулз: Из-за переживаний за ребенка?
Джереми: И не только. Он делал работу. Грязную, страшную. Он был преступником.
Доктор Боулз: Расскажи, чем же он занимался?
Джереми: Я не знаю. Знаю, что был подвал, и так наказал его отец.
Доктор Боулз: Где был этот подвал?
Джереми: Сначала там, где сейчас наша аптека. Потом, я думаю, что в его доме. Но я не уверен. Я хотел проверить, но не нашел этот дом.
Доктор Боулз: Ваша аптека?
Джереми: (недобро смеется) Я говорил, что они существовали. Просто вы не слушали.
Доктор Боулз: Почему же. Я спросила про твоих… героев у миссис Бодрийяр. Существование мужчин с именами Николас и Валериан она подтвердила. Но не про Германа и Реймонда. К сожалению, нет.
Джереми: (огрызаясь) Еще бы.
Доктор Боулз: Что это значит, Джереми?
Джереми: Знаете, как говорит моя мать? На каждое стадо есть больная кобыла. Вот только то, что я окажусь такой кобылой, стало для нее сюрпризом. Это очень забавно, не правда ли?
Доктор Боулз: Я так не думаю.
Джереми: Очень зря, доктор. Очень зря».
Каждый приезд племянника был для Германа праздником.
Он тормошил Мари, вынуждая ту крутиться на кухне за выпечкой, готовил подарки и продумывал их с мальчиком досуг до мелочей. Жизнь в отдельном доме оказалась не такой уж плохой идеей, как виделось ему изначально, за исключением всего нескольких факторов, что всегда намекали на то, что привычный уклад очень хрупок, и скоро не стерпит и рухнет одним днем.
Организовывая свой быт еще при въезде, мужчина приметил люк в кладовой. Но мать, что навещала его через несколько месяцев после проводов, на прямые вопросы отвечала.
«Валериан наказал, – говорила Ангелина. – И настоял, что сам все тебе передаст.»
Таки случилось. Однажды младший брат, порядком уставший от тех семейных хлопот, что все же свалились на него после переезда Германа, приехал к брату лично. Он передал ему ребенка в руки с ультиматумом:
«Если ты хочешь видеться с Реймондом, – шептал он так, чтобы страшные слова разобрал только неугодный родственник, – продолжи исправно заниматься тем, что умеешь лучше всего. Твое бездействие на протяжении стольких лет привело нас к упадку.»
Надежды Бодрийяра-старшего на то, что остаток его жизни пройдет в искуплении совершенных грехов, в тот день испарились. Он должен был догадаться, что новый глава семьи отправлял его в ссылку не просто, чтобы отвадить от семьи, а для того, чтобы оборудовать ему новое место для работы.
С тех пор дела шли все хуже. Ужасные вещи, что творил изгой в подвале, дарили ему новые кошмарные сновидения наяву, в которых на Рея охотился озлобленный дух его давно покойного дедушки.
В сознании Германа Николас хотел очернить малыша, заразить его скверной, что насквозь пропитала души глав семьи, взрастить из мальчишки копию Валериана. Отобрать у ребенка свет, который он излучал, было чрезвычайно просто, а потому неравнодушный дядюшка то и дело обливался холодным потом, покидая подвал собственного дома.
Работа продолжалась и в моменты, когда ребенок гостил в маленьком особняке, а от того было еще страшнее. Мужчина не знал, что уничтожило бы его быстрее: осквернение сущности Рея бестелесными руками его отца или даже минимальная возможность того, что он может совершить это сам, раскрыв ребенку ужасную тайну.
В тихой панике шли года. Теперь, справляясь без помощи матери, отвергнутый сын постоянно увеличивал дозировку своего «лекарства», а в худшие дни вживлял в себя шприц дважды за день.
За терпение стоило благодарить Мари, которая отныне была посвящена в тайну и лишь кротко кивала да тяжело вздыхала, становясь безмолвным свидетелем казней, что без устали проходили внизу.
Именно старушка уводила мальчика на прогулку в моменты, когда Герман должен был возвратиться к своей миссии. Именно она придумывала ряд различных причин настораживающим звукам и убаюкивала ребенка по ночам.
Пелена тайны покрывала особняк с головой, поглощая его греховное нутро вместе с хозяином дома, во имя спасения одной юной души.
Однажды подросший Реймонд, гостивший у дяди уже пару дней, подошел к нему поздно вечером, когда нянька ушла готовить постели.
– У меня есть секрет, – сказал мальчик шепотом, призывая Германа к нему наклониться. – И я расскажу только тебе.
– Конечно! – с абсолютно серьезным видом воспринял новость мужчина, сгибаясь к племяннику. – Скорее рассказывай.
– Бабушка подарила мне дневник, – говорил Рей. – Но ей не нравится, что я там пишу. Мне требуется место, где я бы мог его спрятать. Я приглядел кладовую, но хотел попросить разрешения.
Впервые в жизни Бодрийяр-старший был благодарен собственной природной бледности. Она не позволяла увидеть мертвенно белую краску оторопи, что настигла его в тот момент.
– Почему кладовая, мой мальчик? – стараясь не выказывать страха, проговорил дядя. – Что тебя в ней привлекает?
– Я думаю, это самое бесполезное место! – тихо хихикнул мальчишка. – Ну, кто же там бывает, кроме слепой Мари?
– Действительно… – с невидимым облегчением согласился взрослый. – Правда, в кладовой уже есть мой тайник. И если ты любишь своего дядюшку, то не будешь туда заглядывать!
– Нет, нет и еще раз нет! – гордо сложил руки на груди ребенок. – Я умею хранить секреты!
– Я не сомневаюсь в этом, малыш, – улыбался дядя. – Выбери любое место, которое тебе понравится. Кроме кладовой.
– И под ступенькой можно?!
– Выбирай седьмую, – беспечно отмахнулся мужчина. – Она все равно уже скрипит.
«Джереми: Таким образом, у меня будут доказательства, когда я найду нужный дом.
Доктор Боулз: (записывает) Значит, ты предполагаешь, что дневник все еще находится под седьмой ступенькой? Ты же понимаешь, что это практически невозможно, Джереми. Его могли вытащить еще двести лет назад!
Джереми: Возможно. Вот увидите, я его найду.
Доктор Боулз: Допустим. Но что, если ты обнаружишь нужный особняк, но дневника там не окажется?
Джереми: Он будет там.
Доктор Боулз: Я просто надеюсь, что все это вскоре перестанет причинять вред твоему здоровью. Для этого ты здесь.
Джереми: Для меня есть лишь одно лекарство, доктор.
Доктор Боулз: Какое?
Джереми: Вспомнить все. До единой детали. И понять, в чем была моя главная ошибка, чтобы искупить ее».
Я вынул еще одну прослушанную кассету из плеера и, наконец, упал всем телом на кровать.
Экран моего смартфона оповещал о начале часа ведьм. И в этот объятый мистицизмом миг я думал лишь об одном:
Я вел себя с Оуэном намного хуже, чем доктор Боулз, хоть и имел сходный с этим человеком опыт. Она была врачом, скептиком по призванию, и, в конце концов, старомодным, но специалистом.
А я еще несколько месяцев назад тратил каждую свободную минуту своего времени для того, чтобы доказать правдивость собственных «особых состояний».
Когда дело касается нас, мы не видим дальше собственного носа.
Глава 2
В том, что Герман продолжал заниматься тем, к чему жизнь буквально вынудила его пристраститься, я ни капли не сомневался.
Джереми отвечал мне пространственно, а я, вопреки его внутренним пожеланиям, давно не был ребенком, и такие простые уходы от прямого ответа был вполне способен распознать. Мне вспомнилось, что во времена создания планировки «Исповеди» заказчик с легкостью отказался от кладовой. Хотя за все остальные комнаты он стоял горой и не хотел проявлять ни капли гибкости.
Подобно тому, как Герман запрещал Реймонду заходить туда, он вырезал эту часть истории из того пула информации, что выдавал мне. И, возможно, для самого себя считал это правильным решением.
Когда я обнаружил альбом с фотографиями в МёрМёр, в той комнате, под которой скрывалась личная «пыточная», было темно. Шансов разглядеть крышку люка у меня просто не было. Хватило ли Оуэну моральных сил поднять ее? Сохранилось ли в подполье что-то, что по-прежнему могло отсылать его чувствительное прошлое в долину кошмаров, с которыми этот человек не был способен бороться? Использование темных очков для подобных погружений казалось мне лютым фарсом. Однако, если бытовой аксессуар спасал его от того, чтобы вновь оказаться на стуле перед очередным доктором, осуждать ношение стекляшек для благой цели было просто некрасиво.
На очереди была четвертая кассета.
«Шестое ноября тысяча девятьсот девяносто первого года. Пациент – Джереми Томас Бодрийяр, двадцать два года. Лечащий врач – Саманта Боулз. Диагноз: недифференцированная шизофрения. Текущий установленный статус заболевания: манифестация. Срок пребывания в диспансере: шесть недель.
Джереми: (очень устало) Вам не надоело?
Доктор Боулз: Прости, Джереми, не поняла?
Джереми: (тихо, словно из последних сил) Вы постоянно повторяете одно и то же. Кому это нужно? Зачем это?
Доктор Боулз: Это стандартная медицинская практика. Эти записи необходимы для анамнеза. Но если ты когда-нибудь захочешь, то сможешь запросить их копии для личного архива.
Джереми: Вы что, сумасшедшая?
Доктор Боулз: Что?
Джереми: Зачем мне переслушивать то, как вы надо мной издевались?
Доктор Боулз: Это может быть полезно не только для тебя, но и для твоих близких. Возможно, в будущем.
Джереми: (слегка надрывно) Каких близких? Ко мне никто не приезжал сюда.
Доктор Боулз: Твоя мама звонит мне. Они с папой очень заняты на работе. К тому же, она предполагает, что ее присутствие только расстроит тебя.
Джереми: (повысив голос) Конечно, черт побери, расстроит! Она упекла меня в психушку за то, что я не оправдал ее ожиданий! Я ненавижу ее!
Доктор Боулз: Тише. Давай успокоимся, хорошо?
Джереми: (переходя на крик) А не пойти бы вам, доктор?! Кажется, я клеймен шизофреником! Полная индульгенция! Я псих – хочу и ору!
Доктор Боулз: Джереми, давай ты мне расскажешь что-нибудь про Германа. Например, какие отношения у него были с матерью?
Джереми: (огрызаясь) С Ангелиной.
Доктор Боулз: (записывает) Да-да, верно. Как она к нему относилась в детстве?
Джереми: (уже тише) Он был ее любимцем. Я не помню точно, что было, но знаю, что она не хотела. Не хотела, чтобы отец его сломал.
Доктор Боулз: Ты говоришь о работе, которую он должен был делать?
Джереми: Да. Сейчас я анализирую то, что видел, и думаю, что это было желанием отца. Он хотел, чтобы бизнес процветал. Тогда эти медики росли как грибы после дождя. Эпидемии, загрязнения… Куда ни плюнь, все пытались лечить.
Доктор Боулз: Ты учился в университете по специальности «Историография, источниковедение и методы исторического исследования». Как я понимаю, это очень соприкасается с твоими интересами?
Джереми: Крутая у вас работа, док. Только и делаете, что подтверждаете очевидное, и деньги хорошие… Мне стоило пойти на медицинский.
Доктор Боулз: (молчание)
Доктор Боулз: Но давай все же вернемся к матери Германа. К Ангелине. Ты утверждаешь, что старший сын был для нее любимцем, однако, как я понимаю, его привлечению к преступной деятельности она препятствовать не смогла?
Джереми: Она вообще не знала, что такое «препятствовать». О чем вы? Суфражистки[53] появились несколькими десятилетиями позже. Ноль прав, ноль воли к жизни.
Доктор Боулз: К моменту, когда Герман окончательно сепарировался от семьи, как она к нему относилась? Она приезжала к нему, как и обещала?
Джереми: Я не знаю. Еще не помню. Видел только одно – как она скандалила и била тарелки на кухне. Причем, Реймонд был где-то рядом. Отвратительная сцена. Стареющая женщина и ее беспомощный, запоздалый гнев.
Доктор Боулз: Я буду рада послушать».
Траурный цвет платья матери отнюдь не сочетался с ее багровеющим от гнева лицом.
– Я знала, что мрак исходит от тебя! – истошно кричала она. Ее тело было таким хрупким, что, того и гляди, норовило сломаться под напором истерики. – Но и подумать не могла, что ты мог совершить преступление против семьи!
– Это не было моей виной, мама… – Герман оборонительно выставлял руки вперед, пытаясь уклониться от ее гнева. – Вы должны понимать…
– Нет, это твоя вина, и точка! – голос Ангелины мешался с плачем. – И ты не сказал, молчал все это время! А что, если бы я не встретила Вла-дана и Валентина в городе?! Что, если бы твоя причастность к трагедии так и осталась в тайне?! Как ты собирался с этим жить?!
– Мою жизнь и без того нельзя назвать сладкой, – кривился мужчина, чувствуя подступающую злость. – Будто вы не знаете, что со мной сотворил отец. Будто не у вас все это время были закрыты глаза!
– Не смей говорить о нем так! – Лина разбила уже третью по счету тарелку, что есть силы запуская ее в сторону сына. Но тот был значительно выше и ловче, а потому успевал уклоняться. – Твой отец, как сейчас я вижу, был прав. Ты – чудовище в человеческом облике! Твоими руками была пролита их кровь!
– Вы говорите о своей боли, но не думаете, каково мне! – часто дыша, отвечал сын. – Вы не трудились узнать, что у меня внутри, и сейчас совершенно не пытаетесь! Вас заботит судьба Валериана, кого угодно, но не моя! Трагедия случилась не только для вас, мама! Это – наша общая боль. И как вы смеете думать, что я мог намеренно так поступить?! Как вы можете!
– Преднамеренность деяний твоих значения более не имеет, – женщина уничтожала старшего отпрыска каждым сказанным словом. – Ты испортил жизнь своему ненаглядному племяннику. С этим тебе и жить.
В сердцах смахнув оставшуюся посуду с кухонного стола, что был сервирован как раз к приезду миссис Бодрийяр, вдова Николаса поспешила удалиться. Одиннадцатилетний Реймонд все это время находился в гостиной – он играл со своей музыкальной шкатулкой, сидя в кресле, и, абсолютно точно, слышал каждое сказанное бабушкой слово.
Чувствуя себя разбитым и сломленным, дядя вошел в самую просторную комнату в его доме и приземлился на диван, уронив голову в руки. Теперь, когда мать задела самую тонкую нить в его сущности, он больше не мог играть свою роль «персонажа из сказки» для мальчика. Мужчина тащил на себе непосильный груз вины и без участия матери, но теперь ноша становилась абсолютно невыносимой.
Спустя несколько мгновений, он почувствовал объятия. Рей поднялся с места, и теперь обнимал его косматую голову, прижимая к себе.
– Прости меня, мой мальчик, – только и мог сказать Герман, обнимая ребенка в ответ.
– Тебе не за что передо мной извиняться, дядюшка, – тихо говорил подросток. – Бабуля говорит страшные вещи, но я не верю ей. Я ее не люблю.
– Ну что ты, малыш, – плечи взрослого дрогнули. – Так нельзя.
– Ты знаешь, что я всегда должен был быть с тобой, – мальчишка говорил так серьезно, будто под влиянием пережитых им горестей взрослел каждую секунду. – Мне больно, но я счастлив, что мы вместе. И я хочу, чтобы ты тоже был счастлив.
Еще раз содрогнувшись, но теперь всем своим худощавым телом, Бодрийяр-старший позволил себе заплакать. Присутствие Реймонда размягчало его, возвращало к истокам чувствительности, которой он обладал с самого детства. И от которой однажды отказался в угоду тяжелой миссии, что ему приходилось нести.
Он должен был сделать все, что от него зависит, для того чтобы жизнь этого мальчишки никогда больше не соприкасалась с ужасом, и проходила лишь на стороне света.
«Доктор Боулз: И в чем же Ангелина обвиняла своего сына?
Джереми: Я сказал, что не помню. Вы даже записываете мою речь, но все равно переспрашиваете. Очень глупо, не находите?
Доктор Боулз: (игнорируя колкость) Это было связано с его родителями?
Джереми: Предполагаю, что так. Потому что видел еще кое-что. Кое-кого.
Доктор Боулз: Кого же?
Джереми: Миссис Доусон.
Доктор Боулз: (записывает) Новое имя. Расскажи о ней. Джереми: Это любовница Николаса, как сейчас принято говорить. Но, углубляясь в детали, можно спокойно назвать ее полноценной второй женой этого старого хрыща.
Доктор Боулз: Ты помнишь о ее взаимодействиях с отцом Германа?
Джереми: Нет. Помню сам образ этой женщины. А как она причастна – понял по тому, что видел.
Доктор Боулз: Она приходила к тебе отдельно от всех?
Джереми: (раздраженно) Да что вы несете? Что они, призраки, что ли, чтобы приходить? Я вижу сцены, понимаете? Как выглядят ваши воспоминания, например?
Доктор Боулз: Как картинки. Чаще всего без звука, урывками.
Джереми: (с усмешкой) Представьте, что у меня просто новая модель телевизора, окей? И звук есть, и трансляция не прерывается. Все, что я вижу, – готовый эпизод. В определенном месте, с определенными людьми.
Доктор Боулз: (записывает) Я понимаю. Но мы отошли от темы, Джереми. Как с Германом может быть связана эта женщина?
Джереми: Она приезжала к нему, прямо как мать. Только тарелки не била, а так все то же самое. Вот уединение, да?
Доктор Боулз: У Германа были проблемы именно с женщинами?
Джереми: О, нет. Я знаю, на что вы намекаете.
Доктор Боулз: На что же?
Джереми: Нет, у него не было никаких проблем с женщинами. Если это не медуза-горгона, как в случае с Доусон, и не мать, имеющая огромную косвенную причастность к его разрушению».
– Сэр, вы не должны корить себя за это. Я сообщила вам лишь для того, чтобы вы знали, что наш мальчик о вас беспокоится.
Мари готовила жареного осетра к приезду гостей. Под ее морщинистыми руками ингредиенты для начинки – телятина, бекон и яйца – довольно быстро превращались в мелкие кубики. Хозяин дома же восседал за кухонным столом, но совершенно не мог сосредоточиться на чтении книги, что держал в руках. Постояльцы дома говорили полушепотом. Так, чтобы Реймонд, бегающий по коридорам на втором этаже, не мог их услышать.
– Я знаю, Мари, я знаю… – беспомощно качал головой мужчина. – Но я терзаю свое здоровья инъекциями в двойном объеме. Я решительно не понимаю, как такое могло произойти.
– Совсем скоро станет теплее, и вам полегчает, вот увидите, – отзывалась старушка. – К лету в детстве вам всегда становилось лучше.
– Что ж, в детстве я никого не пугал своими ночными бдениями. Это что-то совершенно новое и невразумительное.
– Вы помните, что вам снится, сэр? – ловким движением рук няньки начинка была смешана.
Она приступила к разделке рыбы. – Может быть, вы кого-то боитесь?
– Нет, Мари, все совсем наоборот, – несмотря на то что Герман был очень расстроен вестями, он настаивал на своем, – это малыша мучают… некоторые видения, понимаешь? Он сам жаловался мне. Мы очень похожи. Если такое и происходит, то от того, что я хочу его защитить.
– Вполне вероятно, сэр, – старушка закивала и принялась посыпать готовый фарш обилием специй. – Но вы ведь, так или иначе, понимаете, что на самом деле Рей в безопасности?
– Не уверен, – дядя тяжело вздохнул и, наконец, отложил тяжелый томик, прервав попытки вникнуть в текст. – Его преследует образ дедушки, как он однажды сказал мне. И я боюсь, хотя и это будет звучать глупо, что скверна настигнет мальчика, даже если Николас давно в могиле.
– На все воля Божья, – вздыхала Мари. – Он видел, каким хозяин был человеком, и дал ему наказание под стать. Но вы живы, сэр. И власти у живых всегда больше.
– О чем ты, няня?
– Я предполагаю, что ваша работа заставляет вашу от рождения светлую, нежную душу мучаться по ночам. Оттого вы и бродите в поисках спасения, – женщина повернулась к своему повзрослевшему воспитаннику, грустно добавив: – И никакое лекарство от такого не помогает. Может быть, вам стоит упросить миссис Доусон избавить вас от чудовищной участи? В конце концов, по крови – страшное наследие – блюсти теперь некому.
– Дело хорошее, – мужчина кивал, погружаясь в собственные тяжелые размышления. – Но я неуверен, что жадность и тщеславие чужды новой владелице. Ох, как не уверен.
Званые гости были к назначенному часу.
Красота миссис Доусон не поддавалась годам, но лишь потому, что наверняка была ядовитой. Неизменные пурпурные оттенки ее нарядов очаровательно оттеняли бархатистую кожу молочного оттенка и сочетались с темными волосами, украшенными на боку роскошной шляпкой с вуалью.
Женщину сопровождала девочка с буйными русыми кудрями, свободно распущенными до пояса. На первый взгляд, она была ровесницей Реймонда, и даже в некотором смысле была на него похожа.
– Алиса, – с улыбкой представила ребенка Эмили. – Моя дочь. Как раз достигла возраста для чинного знакомства с вашим мальчиком.
Мрачная догадка промелькнула в сознании Германа, но он принял обеих леди и поцеловал тыльные стороны их ладоней, не подавая виду.
После плотного обеда, что включал в себя не только венец всех гастрономических творений – осетра, но и баранью лопатку, все виды сезонных овощей и пудинг на десерт – хозяин дома любезно отправил Алису и Рея в детскую:
– У юного мистера Бодрийяра полно причудливых игрушек, – с елейной интонацией произнес он, продолжая осматривать девочку с повышенным интересом. – Пожалуйста, проследуйте на второй этаж!
Когда дети ушли, мужчина пригласил миссис Доусон в гостиную. Уверенно расположившись на синем диване, Эмили начала беседу сама.
– Ну что же, как идут дела? – с наигранной вежливостью интересовалась красавица. – Предполагаю, что на самом деле все в порядке, потому как за этот месяц все наши поставки окупились более чем в два раза.
– Я очень рад, – солгал Герман, хорошо скрывая свою неприязнь к нынешней главе «Фармации Б.» – Однако хотел попросить вас о чем-то, что вы, наверняка сочтете неуместным.
– С превеликим удовольствием выслушаю, – пела женщина, достав свой тоненький веер из рукава платья. – К детям Николаса я отношусь с большим уважением, знаешь ли.
Неужели его рискованные предположения были абсолютно верны?
– Тогда… – тяжело вздохнув, Бодрийяр-старший склонил голову перед женщиной и тихо проговорил: – Я хочу попросить вас о прекращении моей деятельности. И едва ли это можно назвать просьбой. Я молю вас об этом, миссис Доусон.
Губы женщины превратились в тонкую полоску, а элегантный аксессуар выброшен в сторону, уступая место властной позе – рукам, плотно скрещенным на груди.
– Ты не понимаешь, о чем молишь, Герман, – сухо отрезала она. – Поддержание доброго имени твоих почивших отца и брата должно продолжаться. О том, чтобы дать тебе бросить миссию, не может быть и речи.
– Я… ожидал такого ответа, – хозяин дома облизнул пересохшие губы. – Но, прошу вас понять, что я молю о свободе не без причины. Реймонд… Он многое пережил. Ему очень нужен взрослый, который сможет его защитить.
– Никто и не требовал от тебя покидать дом, – Эмили недобро прищурилась. – Ты находишься подле своего ненаглядного мальчика постоянно. Чего еще тебе не хватает? Или ты хочешь лишиться жалованья, на которое вы втроем так славно живете? Доподлинно известно, что отец не оставил тебе ни гроша.
– Безмерно благодарен за эту возможность, – мужчина выдохнул, отводя взгляд. Здесь Доусон была права – единственные деньги, что пустил в наследие отец, принадлежали Валериану, а затем перешли матери, которой приходилось доживать свой век в одиночку. – Однако, я убежден, что мальчику необходим правильный пример. Уже сейчас он страдает от кошмаров, и я бы не хотел становиться одним из них наяву. Если с ним что-то случится, пострадает будущее нашего дела, потому как он – единственный наследник Бодрийяров.
– А, так вот в чем дело, – гостья усмехнулась и вновь взяла веер в руки, будто расслабляясь и возвращая настрой на светскую беседу. – Нет, Герман, я вынуждена тебе отказать, и причины тому повторять не стану. И, кроме того, твой страх не обоснован. Потому как Рей – лишь наследник второго порядка, и только. После меня достоянием Николаса будет управлять его кровная дочь.
«Джереми: Алиса Бодрийяр. Моя прапрабабушка. Можете спросить у матери. Уж про нее она говорить станет.
Доктор Боулз: (записывает) Значит, ты считаешь, что твоя семья берет свои корни оттуда? От Миссис Доусон? Джереми: (нервно смеясь) Откуда же еще? Герман покончил с собой, Реймонд пропал, и даже если у него были потомки, мы об этом уже никогда не узнаем. По той линии, что можно отследить благодаря фармации, род мог продолжиться только из-за Алисы. Внебрачного ребенка.
Доктор Боулз: Ты предполагаешь, что миссис Доусон смогла присвоить ей фамилию любовника, несмотря на все условности эпохи? Кроме того, женщина-управленец в девятнадцатом веке – беспрецедентный случай. Ты сам говорил об отсутствии прав.
Джереми: Ой, да ладно вам! Коррупция – синоним этой поганой фамилии. Все покрывали их, все! Иначе бы ничего из их работы не дожило бы до наших дней. С большими деньгами – всегда и везде – возможно все! Общественность закроет глаза на любые огрехи, стоит вам заткнуть им рот золотом.
Доктор Боулз: (записывает) Ты отзываешься так и о своей фамилии тоже, Джереми.
Джереми: (глухо) Это ненадолго. Я возьму фамилию отца, как все нормальные люди.
Доктор Боулз: Должна отметить, что ты сам себе противоречишь. Присваиваешь историю одного из Бодрийяров, однако отказываешься от реальной кровной связи, которая существует у этого рода и твоей семьи.
Джереми: Вы что, полагаете, что я рад наследию Германа во мне? Вы точно в порядке, док?
Доктор Боулз: Ты становишься живее, когда рассказываешь мне все это. Предполагаю, что вера в мифическое переселение душ помогает тебе чувствовать себя особенным.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Потребность в том, чтобы чувствовать себя особенным, абсолютно нормальна. Степень критичности ситуации определяется побочными ощущениями от этого чувства. «Я особенный» – норма. «Я особенный и от этого лучше любого человека на свете» – патология.
Джереми: (устало) Да что за чушь…
Доктор Боулз: У твоих мамы и папы хорошие отношения?
Джереми: (с тяжелым стоном) О нет, опять…
Доктор Боулз: Скажи, если ты так хорошо разбираешься в истории своих предков, то, как считаешь, почему мистер Бодрийяр оставил дело своей жизни любовнице, но не жене?
Джереми: (гулко) Потому что он – обычная свинья».
Глава 3
Я больше не мог глотать горький кофе и теперь заливал его молоком. За окном начинали ездить первые машины, за дверьми шевелились ранние (или слишком поздние?) пташки-студенты, но сон все еще не входил в мои планы.
Всего две кассеты и безудержное желание поговорить с Оуэном, хотя бы по телефону, но прямо сейчас.
Хорошо изучив его нестандартный график, я не побоялся позвонить Джереми снова. Но в трубке по-прежнему отсутствовали гудки.
Развязка была очень близко, и от осознания этого простого факта меня начинало потряхивать: я совершенно не знал, что буду делать дальше со всей полученной информацией. Похороню ее в себе, каким-то образом сотру записи и отдам плеер и кассеты звукорежиссеру? Или же, подобно своему опыту прошедших месяцев, забью на работу и поеду к бывшему заказчику на очную ставку?
Вот только о чем нам с ним было теперь говорить?
Его «исповедь» – теперь, не в формате квеста, а в виде зафиксированного анамнеза – будет завершена. Ничего общего, как бы того не хотелось мужчине, мы, в текущей реальности, не имели. Причина, по которой владелец клуба пытался взвалить на меня груз собственной юности – была понятна, и вопросов не вызывала.
Я знал, что он хотел, чтобы я жил свободно после того, как узнаю всю правду. Но что именно значила свобода для меня, я все еще не мог разобраться.
У каждой истории должен быть конец. Но если действительно поверить в то, что Герман и Реймонд находили продолжение собственной горестной судьбы в наших оболочках, то стоило ли ставить точку именно таким образом?
«Двадцатое ноября тысяча девятьсот девяносто первого года. Пациент – Джереми Томас Бодрийяр, двадцать два года. Лечащий врач – Саманта Боулз. Диагноз: недифференцированная шизофрения. Текущий установленный статус заболевания: манифестация. Срок пребывания в диспансере: восемь недель.
Доктор Боулз: Здравствуй, Джереми.
Доктор Боулз: (спустя пару минут) Джереми?
Доктор Боулз: (после еще одной паузы) Джереми, ты плохо себя чувствуешь? В чем дело?
Джереми: (очень тихо) Меня тошнит, док. Я не готов сегодня говорить.
Доктор Боулз: (записывает) Тебе стало хуже после приема лекарств?
Джереми: (все еще тихо) Нет. До, но после я не мог уснуть, меня трясло и все это было перед моими глазами. В полной темноте. Всю ночь.
Доктор Боулз: Что ты имеешь ввиду под «этим»? Воспоминание?
Джереми: Да.
Доктор Боулз: (в начале ответа – неразборчиво). Хорошо? Джереми: (молчание) (пауза длиною в пару минут. После – слышен скрип двери и шаги.)
Доктор Боулз: Спасибо.
Доктор Боулз: (слышен шорох бумаги) На, возьми. Выпей залпом, пожалуйста.
Джереми: (слабо) Что это?
Доктор Боулз: Полифепан[54]. Если у тебя интоксикация, это поможет. Почему ты не попросил в палате?
Джереми: (пьет)
Джереми: (после паузы) Почему нельзя просто избавить меня от этого? Вы же видите, что мне плохо.
Доктор Боулз: Любые препараты тех типов, что мы используем в твоем случае, имеют седативный[55] эффект. Мы не можем допустить резкой отмены, тебе станет еще хуже. Но кровь на аллергены возьмем завтра же. Твоя мама сказала, что никакие реакции тебя не беспокоят, но, возможно, это не совсем так.
Джереми: (хрипло) Я думаю, она не хочет, чтобы я возвращался домой.
Доктор Боулз: Но почему же?
Джереми: Она говорила, что если я не заткнусь, то ощутимо поплачусь за это. То-то и оно.
Доктор Боулз: Я думаю, это не самые верные мысли. Едва ли мама хочет тебе чего-то плохого.
Джереми: У вас есть дети?
Доктор Боулз: Конечно. Двое.
Джереми: Что бы вы сделали, если бы кто-то из них стал представлять из себя что-то… Что-то, скажем, отвратительное вам по своей сути?
Доктор Боулз: Я не думаю, что это возможно, Джереми. Мои дети не могут быть мне отвратительны, и, в большинстве случаев, у всех родителей это идет как бы по умолчанию. Могут быть эмоции, различные грубые слова, которых назад не вернешь… (вздыхает). Но никакой абсолютной ненависти, нет.
Джереми: Мне кажется, на вас розовые очки, док.
Доктор Боулз: (игнорируя комментарий) Ты хочешь рассказать мне, что видел на этот раз?
Джереми: Нет. Но у меня что, есть выбор?
Доктор Боулз: Всегда. Мы можем поговорить о чем-то другом.
Джереми: Ничто другое меня не интересует. Ваша взяла».
Неведомое тревожное чувство разбудило Германа в пять утра. С трудом натягивая свой теплый халат на ночную рубашку, он выглянул в коридор.
В доме стояла абсолютная тишина.
Его ноги окутывал холод, так, словно все это время он спал на ледяном полу или шастал по нему босиком. Но ничего подобного хозяин не припоминал. Да и очнулся он во вполне привычном для себя месте – в собственной постели.
Спальня Мари находилась прямо напротив обители хозяина дома, а детская – по левую сторону. Решив сначала проверить старушку, мужчина заглянул к ней, перемещаясь так осторожно и тихо, как только мог. нянька спала крепко, слегка похрапывая в глубоком сне.
Следующим на очереди был малыш Реймонд – но стоило дяде шагнуть по направлению к покоям мальчика, откуда-то из кухни, что находилась прямо под общим коридором, раздался странный шорох. Бодрийяр поспешил спуститься вниз, но ничего странного не приметил. Лишь дверца в давно сломанную шахту кухонного лифта почему-то была приоткрыта.
Он приподнял створку и глянул вниз-вверх, но ничего не обнаружил. Кабина после поломки, должно быть, давно была заблокирована наверху и не двигалась, сколько ни жми на кнопку. В пустом вертикальном тоннеле было так же тихо, как и везде. Неопознанный шум мужчина мысленно присвоил крысам и с силой захлопнул дверцу.
«Нужно будет забить ее утром, – подумал он про себя. – Так же крепко, как дверь на этот чертов продуктовый склад».
В действительности попасть в хранилище можно было лишь одним способом – через спальню Мари. Такая планировка была предусмотрена для удобства старушки. С самого утра она могла брать из комнатки запасы и спускаться с ними вниз, на кухню, не утруждая себя сложным путешествием в подвал. Кроме всего прочего, он был занят во имя другого типа работ, и хранить там съестное никак не представлялось возможным.
Однако склад недолго смог служить по назначению. Как бы нянька ни боролась с грызунами, они продолжали возвращаться в это место и со злостным рвением портить хозяйскую еду. Герман пробовал ставить капканы и даже поселил туда кота, но ничего не помогало. Казалось, что эта часть дома была поистине проклята, потому как на кухню вредители не спускались. Спустя несколько месяцев коллективных мук, комнатку тщательно вычистили и забили туда единственный вход. А для того, чтобы интерьер комнаты служанки не был испорчен грубо прибитыми досками, заблокированную дверь прикрыли ее же шкафом.
Так что события сегодняшней ночи были внезапными, но вполне ожидаемыми. В том, что шустрые зверьки однажды проголодаются и вернутся, сомневаться не приходилось.
Сонным шагом Бодрийяр-старший вернулся на второй этаж и, наконец, приоткрыл дверь в спальню племянника. Мальчик мирно спал, укрывшись на постели с головой. Усиленно перебарывая желание подоткнуть ребенку одеяло в ночи, мужчина вернулся в собственную комнату.
Он хорошо помнил о предостережениях Мари, и теперь не хотел пугать Рея своим появлением в его покоях в ночное время суток.
Утро Германа, как и планировалось, началось с гвоздей и молотка.
Он забивал дверцу лифта, стараясь делать это как можно тише и быстрее, хотя работой подобного толка занимался крайне редко.
Мари спустилась на шум несколько минут спустя:
– Что это вы затеяли, сэр? – с подозрением осматривала мужчину старушка. Вас слышно даже в библиотеке, а ведь еще не наступило время завтрака.
– Не спится, – хмуро отвечал хозяин дома, прикладывая очередной гвоздь к доске. – Кажется, к нам вернулись вредители. Вот, решил подготовиться и избавить тебя, няня, от прямой встречи с ними.
– Премного благодарна, сэр, – робко отвечала старушка, принявшись тут же суетиться на кухне. – Простите, но вы не видели на столе моего блюдца?
– Какое еще блюдце, Мари? – хмуро отозвался бывший воспитанник.
– Да из-под вчерашнего пирога… – охала служанка. – Что уж тут… видимо, снова забыла куда его положила.
– Не стоит переживать о таких мелочах. Купим тебе новое блюдце, лучше и новее предыдущего. – Герман отложил молоток и опустил закатанные рукава рубашки. – Думаю, пора будить Рея. Начнем день пораньше.
Но мальчика в тот день в постели не оказалось.
«Доктор Боулз: Так куда же он делся?
Джереми: (хрипло) Никто не знает.
Доктор Боулз: Предполагаю, что искали везде?
Джереми: Абсолютно. Проверили каждый уголок в доме, включая чертов подвал, прочесали окрестности. Затем пошли к коронеру, но и там было глухо. Мальчишка будто испарился. И никого похожего на Реймонда никто из местных больше никогда не видел.
Доктор Боулз: Но ты все же допускаешь, что он не погиб, а просто сбежал?
Джереми: Я хочу в это верить, но подобное практически невозможно. Если бы он хотел сбежать от дяди, он пошел бы к бабушке, спокойно бы жил с ней. Но там он не появлялся. Что-то произошло.
Доктор Боулз: Как ты считаешь, какого мнения придерживался Герман?
Джереми: Ничего трезвого в его голове не было. Я уже сказал, что он был болен.
Доктор Боулз: И все же, что же он думал?
Джереми: (тихо) Его преследовал голос отца, который твердил, что забрал мальчика.
Доктор Боулз: Значит, у него были слуховые галлюцинации?
Джереми: А вы предполагали, что он колол себя от плохого настроения?
Доктор Боулз: (вновь игнорируя колкость) Как дальше сложилась его жизнь?
Джереми: Вы знаете.
Доктор Боулз: Он убил себя сразу?
Джереми: (тяжело выдыхая) Нет. Не знаю. Я видел ряд событий, так что, скорее, нет. Он бы не успел испытать все это за один день. Да и поиски велись долго, надежда, как известно, умирает последней.
Доктор Боулз: Я бы хотела услышать, что ты можешь рассказать о Германе после пропажи его племянника».
Миссис Доусон могла более не волноваться о том, что лишится личного, проверенного годами, карателя.
Необъятное горе Германа от потери превратилось в безудержную, зверскую злость.
Теперь он убивал не по указу, а по прихоти, и совсем не заботился о чистоте и изолированности процесса. Его маленький особняк стал настоящим домом страха, наполненным криками, стенаниями и мольбами о пощаде. Кровавая жатва шла еженощно, и даже жители местной деревушки, что находилась от дома Бодрийяра-старшего на приличном расстоянии, всерьез забеспокоились.
«То место проклято… – в ужасе шептался народ между собой. – А хозяин превратился в призрака, еще не успев оказаться в могиле. Даже пробегать мимо, по пути к лесу, страшно».
Мужчина лишал себя отдыха и сна намеренно, надеясь однажды рухнуть в подвале замертво. Но смерть все не приходила за ним, а душевное здоровье ухудшалось с каждым мгновением. Даже верные братья Вуйчич тепер были изгнаны из логова обезумевшего отпрыска Николаса.
Их помощь в действительности больше не требовалась: вся кровь теперь была на руках того, кто получал от пыток истинное удовольствие.
После ухода громил никто больше не выносил тела мучеников после логического завершения чудовищного процесса. Подвал, когда-то уготовленный Валерианом для дьявольских целей, принял на себя роль последнего пристанища несчастных. Дом переполняло адское зловоние, которое, как могло показаться, попадало в каждую комнату особняка и преследовало постояльцев круглые сутки.
Мучения Германа прерывались лишь редкими эпизодами помутнения сознания, в которых он замечал маленький силуэт на территории дома или сада, слышал стук в окно или детский смех. Впадая в беспамятство, он вновь пускался в поиски, давно безрезультатно завершенные и бесполезные.
Старенькая Мари, будучи преданной делу, которому посвятила целую жизнь, дом не покидала.
«Сэр, прошу вас… – плакала она, вновь застав хозяина в бреду. – Я принесу вам лекарство и сделаю все сама. Только примите!»
Но мужчина был непоколебим. Он ждал того часа, в который расплата за всю его жалкую, никчемную жизнь, наконец, придет, и то, что управляет всеми живыми существами выше, не в силах более наблюдать за вереницей грехов Бодрийяра, уничтожит его самым жестоким способом. Облегчать ожидание кары – в его мыслях – было нечестно.
Месяцы шли, и мысли о том, чтобы оборвать это тягучее забвение собственными руками, посещали ставшего чудовищем человека все чаще. Он пробовал сделать это далеко не единожды, но каждый раз в последний миг бессовестно трусил и делал шаг назад.
Подходящее время пришло в тот день, когда особняк сына посетила мать.
Впервые с тех пор как ребенок, ставший смыслом жизни своего дяди, навсегда испарился.
О помощи бывшую хозяйку попросила Мари. И, несмотря на то что Герман не был готов к собственной исповеди, нянька решила рассказать о происходящем Ангелине самостоятельно.
– Вы должны что-то сделать, мадам… – шептала старушка на пороге. – Богом клянусь, теперь этот дом становится чистилищем. И если не верите, прошу вас, посмотрите сами.
Миссис Бодрийяр, теперь пережившая не только смерть мужа-тирана и сына, но и единственного внука, лишилась каких-либо эмоций и переживаний. И, несмотря на то что ее руками не совершалось преступлений, сама она уже давно была таким же призраком во плоти, как и ее старший ребенок.
Как только женщины прошли к кладовой, на пороге теперь главной комнаты этого дома вырос домашний монстр. Волосы мужчины теперь не представляли собой эксцентричной косматой прически, а были скомканными, давно отросшими и беспорядочно свисали вниз. Лицо его было грязным и исхудавшим до неузнаваемости. Глаза, сплошь покрасневшие и воспаленные, светились опасностью.
– Уйди, – холодно и гулко приказала ему мать.
– Зачем вы пришли? – с гортанным рыком спрашивал ее последний отпрыск.
– Я сказала тебе уйти, – повторяла Лина.
Потратив пару мгновений на то, чтобы осмотреть двух женщин, что теперь доживали свой век в рукотворном кошмаре, Герман пугающе улыбнулся:
– Ну что ж. Проходите, мама.
Пропустив родительницу вперед, мужчина дотянулся до верхней полки в кладовой, где была припрятана веревка.
Достигнув точки невозврата, он хотел, чтобы женщина стала свидетелем того, как последняя производная их с Николасом уродливого союза будет уничтожена навсегда.
«Доктор Боулз: (глухо) И что же, ты полагаешь, что мать Германа желала сыну смерти?
Джереми: (слабо) Откуда мне знать? Я не был в ее голове.
Доктор Боулз: Но в голове ее сына – был? Джереми: Я располагаю его мыслями, это верно.
Доктор Боулз: (после паузы) Джереми, ты уверен, что не хочешь мне ничего больше рассказать?
Джереми: Да.
Доктор Боулз: Моя практика показывает, что когда пациенты твоей категории говорят вслух о самоубийстве как о чем-то вполне существенном, я должна обратить на это особое внимание.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Я предполагаю, что нам потребуется изменить подход к твоей медикаментозной терапии.
Джереми: Что это значит?
Доктор Боулз: Я попрошу увеличить дозировку на полкуба, и все будет в порядке.
Джереми: (шепотом) Это шутка?
Доктор Боулз: Нет, Джереми, я предельно серьезна.
Теперь ты будешь сразу засыпать, и никакие страшные картинки не будут тебя беспокоить.
Джереми: (резко переходя на крик) Вы сами себе это кололи?! Вы знаете, что это?!
Доктор Боулз: Это антипсихотик[56]. На него – не может быть аллергических реакций. Ничего плохого не произойдет.
Джереми: (продолжая кричать) Вы не представляете, о чем говорите! Вы не понимаете!
Доктор Боулз: (неопознанный стук) Конец записи».
Я подскочил с кровати от резкого звука.
Но, вопреки моим страхам, ничего ужасного не произошло.
Это была сигнализация на машине, припаркованной где-то неподалеку.
За окном начинало светать, а в коробочке оставалась всего одна кассета.
Та, ради которой, как я предполагал, и было затеяно все это мучительное аудио-погружение от Оуэна.
Повышенный уровень чувствительности сыграл со мной злую шутку. Мои руки тряслись, голова начинала гудеть, а в желудке предательски ныло. Каждый прожитый тем парнем из не такого уж и далекого прошлого кусочек боли я мог с легкостью соотнести с собой.
В этой связи, в противовес с трагедиями Бодрийяров, ничего сверхъестественного не было. Теперь я жалел мистера О, а не Германа. И думал, сколько же приемов у доктора Константина отделяло меня от участи, на которую этого юношу обрекла собственная мать?
Глава 4
«Четвертое декабря тысяча девятьсот девяносто первого года. Пациент – Джереми Томас Бодрийяр, двадцать два года. Лечащий врач – Саманта Боулз. Диагноз: недифференцированная шизофрения. Текущий установленный статус заболевания: манифестация. Срок пребывания в диспансере: десять недель.
Доктор Боулз: Добрый вечер, Джереми. Тебе уже передали хорошие новости?
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Родители заберут тебя через пару дней. Если на рождественских каникулах все будет в порядке, тебе не потребуется возвращаться в стационар. Мы просто будем продолжать поддерживающую терапию.
Джереми: (почти неразборчиво) Ничего… не… изменилось…
Доктор Боулз: Это не совсем так. Медсестры говорят, что ты больше не кричишь по ночам и не пытаешься навредить себе. Это значит, что мы можем исключить инъекции и пронаблюдать за твоим состоянием.
Джереми: (тихо, язык заплетается) Я… вспомнил.
Доктор Боулз: Что-что?
Джереми: Вспомнил.
Доктор Боулз: Что же?
Джереми: В чем виноват. Еще. В чем главная вина. То, что меня мучило больше всего, теперь я все знаю. Все помню.
Доктор Боулз: О чем ты говоришь, Джереми? О Германе?
Джереми: (молчание)
Джереми: (после паузы) Нужна… вода.
Доктор Боулз: Конечно. Сейчас.
(Пауза. Слышен звук шагов)
Доктор Боулз: Пожалуйста.
Джереми: (медленно пьет)
Доктор Боулз: Расскажешь мне?
Джереми: (чуть бодрее) Мой племянник стал сиротой из-за меня.
Доктор Боулз: У тебя нет племянника, Джереми. И братьев тоже.
Джереми: (тревожно) Вы не понимаете.
Доктор Боулз: Спокойнее. Я хочу тебе помочь.
Джереми: (сопение и молчание)
Джереми: (после паузы) Мне кажется, что я не могу дышать. Все мое тело трясется, и я не могу заснуть, потому что боюсь не очнуться.
Доктор Боулз: Это нормально. Последствия лекарств, которые помогли тебе.
Джереми: Мама хочет избавиться от меня. Все – от этого.
Доктор Боулз: Нет, это не так.
Доктор Боулз: (перелистывает страницы) Давай поговорим о том, что ты вспомнил, хорошо? Тебя это напугало?
Джереми: Нет. Мне больно.
Доктор Боулз: Что болит?
Джереми: Внутри. Словно… Грудная клетка сейчас взорвется.
Доктор Боулз: Пожалуйста, вдохни поглубже. Вместе со мной.
(Повторяется дыхательное упражнение, три раза)
Доктор Боулз: Лучше?
Джереми: (молчание, слышен всхлип)
Доктор Боулз: Джереми, давай поговорим.
Джереми: (сквозь слезы) Я во всем виноват.
Доктор Боулз: Джереми, Германа не существует. Понимаешь? И мальчика тоже. Тебе не в чем себя винить.
Джереми: Что если его правда больше не будет?
Доктор Боулз: В каком смысле?
Джереми: Что, если он не вернется? Что, если не вспомнит? Я никогда не смогу исправить то, что натворил.
Доктор Боулз: Джереми, я решительно не понимаю, о чем ты говоришь.
Джереми: (тихо всхлипывает)
Доктор Боулз: Попей еще воды, хорошо?
Джереми: (пьет)
Джереми: Я не хотел этого видеть.
Доктор Боулз: (листает страницы) Расскажи, пожалуйста, то, что ты видел, было уже после смерти Германа? После пропажи Реймонда?
Джереми: Задолго до.
Доктор Боулз: Когда же?
Джереми: Мальчик был тогда чуть младше. И он… болел, сильно болел. Поэтому его привезли ко мне.
Доктор Боулз: Что ж. Давай попробуем выпустить это из тебя. Расскажи мне.
Бренное тело Николаса Бодрийяра покоилось в земле уже одиннадцатый год, но внутренний механизм «Фармации Б.» работал по прежним законам: тем, кому повезло больше, оправдывали доброе имя Бодрийяров своим профессиональным трудом в торговом зале, а те, кто уже не мог остановиться, однажды ступив на тропу тьмы, продолжали бороться со «злом», которого на самом деле никогда не существовало.
Место действия зверского «представления» теперь было другим, однако основной состав действующих лиц сохранялся. Герман, теперь уже не скованный цепями тирании, но крепко осознавший свое предназначение через кривое зеркало, да вечно преданные братья Вуйчич – Владан и Валентин.
В центре новой, импровизированной «сцены» в доме Германа этим вечером пребывал Гарри Гилл. Подобно его мучителю, он был старшим отпрыском в чете Гиллов, которые теперь, в век продолжающегося распространения различных взглядов на медицину, заняли весьма удобное место. Собственное заведение отца Гарри проповедовало гомеопатические методы лечения, которые во многом были значительно доступней для среднего класса, а потому пользовались популярностью.
Гилл не был крепким орешком и реагировал на каждый выпад свиты крайне эмоционально.
– Я прошу вас! – сквозь рыдания и кровяные подтеки, облепившие его лицо, скулил Гарри. – Вы не понимаете!
– Вообще-то, мы – довольно сообразительные джентльмены, – сегодня что-то останавливало Германа от того, чтобы работать руками, и он наблюдал за работой громил-близнецов со стороны. Лишь поддерживал так называемый диалог да выносил приговоры. – С твоей стороны очень грубо, Гилл, так отзываться о тех, кто с удовольствием принял тебя на своей территории. Мальчики, пожалуйста, продолжайте уделять внимание лицу.
Владан обрушил свой огромный кулак на нос щуплого парня, и тот вновь неистово завопил. Бодрийяр-старший лишь закатил глаза.
– Вместо того чтобы орать, ты мог бы уже согласиться с моим поручением. Но больно упрям для того, чтобы вникнуть в суть, – стройная фигура в длинном плаще двинулась чуть ближе к стулу, к которому, как и всегда, была привязана жертва. – Или твоя жизнь ничего не стоит? Все никак не могу разобрать.
– В том и дело! В том-то все и дело! – мученик дергался так, словно был способен сбросить с себя крепко затянутые веревки. – Это никак не поможет! Совсем! Да провались я под землю, ничего не изменится!
– Очень любопытно узнать почему… – Герман принялся рассматривать свою ладонь с деланным интересом. – Например, Валентин – в первых рядах твоих слушатей.
Вуйчич, отличаемый от своего брата лишь легким, почти незаметным косоглазием, с готовностью ударил Гилла локтем под дых.
Очередной крик озарил тишину подземелья.
– Рассказывай, Гарри, – с едкой ухмылкой уставился на чадо конкурентов домашний монстр четы Бодрийяров. – А то умрешь от нетерпения.
– Вы не понимаете! – повторялся парень, сохранявший волю к жизни до последней капли сил. – Яживу в собственной семье как изгой… Мои братья меня ненавидят, не говоря уже об отце!
– Какая старая сказка, – молодой мужчина практически зевнул, покачав головой. – И что же нам делать с ней?
– Моя смерть ничего не изменит! – тараторил Гилл, продолжая дергаться на месте. – Всем все равно! Вы не знаете, что такое быть на моем месте. Да ежели вы подкинете им мое тело, они зароют меня, как собаку, на заднем дворе… И будут рады избавиться от позора! Они отметят мою кончину так, словно их идеальный род, наконец, покинуло проклятье!
– Мог бы придумать что-то лучше, Гарри. Весьма обыденно ты сочиняешь. – Герман передернул плечами и сделал театральной жест рукой, приказывая близнецам продолжать.
Второй удар по грудине заставил несчастного шептать.
– Я не лгу. У меня трое племянниц… – парень хрипел, но продолжал говорить. – И ни одну из них я не видел, хотя совсем скоро девочек уже отправят учиться… Я не допущен даже в родительский дом, у меня нет супруги, нет собственных детей… Слоняюсь по улицам, потеряв всякий смысл…
– Работать, я полагаю, ты не пробовал? – Бодрийяр-старший хмыкнул, однако показал Вучичам поднятую вверх руку, временно приостанавливая пытку. – Ручной труд, знаешь ли, одиночество лечит.
– Господь милостивый… – Гилл улыбнулся, обнажая перед своими карателями кровавые зубы. – Должно быть, вы действительно не понимаете. Гарри Гилл – отродье! Не умен, не способен и не угоден ни единой живой душе по праву своего рождения. Об этом знают все – от лавочников до блудниц, спасибо папеньке. Единственный мой путь – воровство. Этим и кормлю свою тушу…
Что-то на секунду вспыхнуло в сознании Германа, заставляя его тонкий силуэт застыть. Отродье. Так называл его Николас столько, сколько он себя помнил. И даже на смертном одре, когда силы покидали старика безвозвратно, тот кричал это слово без единого намека на сомнения. Старший сын позволил отцу превратить себя в чудовище, он выполнял ужасные приказы, пытаясь оправдать собственное существование, но ничего не менялось. Его грехи не заслуживали индульгенции, сколь необходимыми бы они ни были семейному делу.
Однажды он будет готов признать, что каждая крупица принесенной им боли не имела ни единого смысла. Он был человеком, чья жизнь была сломана зря.
– Так значит… – скорее для Вуйчичей, чем для себя, уточнял Бодрийяр. – В работу своей семьи ты не вхож?
– И никогда не был… – пространственно шептал мученик. – Пожалуй, я не прав… Покончите со мной, прошу вас. Сделайте то, на что бы я никогда не решился.
Это был тот единственный раз, когда выверенная и жестокая манера была сломлена. Первый и последний.
Словно огромная птица, мужчина подлетел к теряющему сознание Гиллу и схватил его за грудки:
– Нет, Гарри, – горячо шептал Герман, умещая в свои слова всю накопленную злость на собственную горькую судьбу. – Я отпущу тебя, но ты останешься моим должником. Сделай то, что докажет, что ты на что-то годишься! Сегодняшним днем и не позже. И мне плевать, узнаю ли я, смог ли ты тем самым оправдать себя, но знай – ты был спасен мной ради этого!
Затекшее лицо Гарри Гилла озарил безумный оскал.
Реймонд страдал от чахотки вторую неделю. Его маленькое округлое личико теперь исхудало, сплошь светилось прозрачной белизной, прерываемой лишь еле заметными расцветами лихорадочного румянца. Казалось, его светлые, золотистые кудри тоже утратили былой цвет, и унаследованное у матери сходство с херувимом отошло куда-то на задний план, уступая место невидимой вуали бушующей болезни.
Горе-отец, Валериан Бодрийяр, теперь был готов наплевать на то, что прогнал старшего брата из родового дома и разрешал тому принимать племянника не дольше, чем на пару дней. Когда смертоносная хандра пришла за маленьким наследником, отвергнутый, но любящий дядюшка и его обособленное жилище пришлись очень кстати. Отправить туда малыша, что так мешал вечернему отдыху и занимал все свободное время супруги, а теперь еще и мог быть заразным, было, по мнению Вэла, решением выдающимся. А потому, проигнорировав истерики и просьбы Мэллори, он отправил свою стареющую матушку с Реем в руках «в продолжительные гости на неопределенный срок» к старшему сыну, за лучшим климатом и свежим лесным воздухом. Правда, прежде чем Ангелина успела задать резонный вопрос, наказал:
«С ребенком сидеть взаперти. Не выпускать его к Герману, и даже на время своего отсутствия запирать. Мари быть рядом можно».
Страшась, что чахотка заденет их драгоценное с супругой здоровье или прикончит ответственного на неизменное процветание фармации личного палача (впрочем, эта вероятность была не столь трагична, просто сократить влияние дяди на племянника все еще было важно, даже в таких условиях), мистер Бодрийяр-младший не думал о том, что больной ребенок останется наедине с двумя пожилыми женщинами. Риск того, что они заболеют, был значительно выше, как наверняка знал внук великого фармацевта.
Однако его это мало заботило.
Словом, Валериан Бодрийяр был истинным сыном своего отца.
Поздней ночью того же дня, в который произошли события с Гарри Гиллом, Герман сидел в своей небольшой гостиной на любимом синем диване и предавался чтению. Как бы ни было странно, он все еще пытался повернуть время вспять, и теперь изучал «Фармакопею», втайне надеясь, что новые знания помогут ему и в случае с болезнью Реймонда. Мистер Ноббс посещал их с завидной редкостью, потому как находился в подчинении у Валериана и слушал его теперь так же трепетно, как когда-то старика Николаса. «Ему необходим свежий воздух. Выносите его почаще на задний двор», – повторял из раза в раз заслуженный работник «Фармации Б.».
Мать, как хорошо знал Бодрийяр-старший, тоже была на стороне своего младшего отпрыска, ощущая в том дух своего почившего супруга. И как бы ни рвался Герман поднять Рея на своих руках, чтобы прогуляться с ним вокруг дома, Ангелина предпочитала тягать одиннадцатилетнего подростка сама, полностью игнорируя предложения о помощи.
Мальчик должен был стать истинным чудом для разрозненной, годами страдавшей семьи, но в конечном итоге являлся таковым лишь для дяди. Мэллори, когда-то сияющая чистотой изнутри, теперь, после отъезда Германа, медленно, но верно становилась рыжеволосой копией матери своего мужа, отлично вписываясь в годами выверенный фарс.
Несмотря на то что ночь уже близилась к концу и сменялась утром, хозяин дома слышал, что обе женщины не спали, потому как Рей задыхался от кашля. Он плакал, звал мать, дядюшку и страдал от жара, разбивая своими страданиями звенящую тишину. Мужчина тяжело вздыхал, то и дело норовя бегом пересечь лестницу и ворваться в гостевую комнату, что сейчас занимал мальчик, но не хотел устраивать очередной скандал с матерью, тревожа и так совсем ослабевшего от недуга ребенка. Единственным выходом было бесконечное чтение, выступающее единственной попыткой отвлечь свое сознание от тревоги и страха за дитя.
Кот Сэм, который уже два года считался полноценным членом их маленького, странного семейства с нянькой Мари, сегодня был беспокоен. Герман подобрал его в тот же день, что пересек порог этого дома, и приютил не раздумывая. Откуда было взяться животному в местности, где лишь лес соседствовал с единственным жилым домом, не представлялось возможным разгадать. Но мужчина был убежден, что животное прибилось к нему не случайно и могло стать отличным компаньоном в одинокие печальные ночи, подобные текущей. Так и случилось – пушистый то дремал на диване, составляя компанию Бодрийяру-старшему, то точил когти о деревянный пол, то нагло выпрашивал миску молока в неположенное для кормления время. Однако в этот раз Сэм все никак не мог успокоиться и перебегал из гостиной на кухню и обратно с бешеной, совсем несвойственной ему скоростью. Он делал это без устали, уже который час подряд, и мужчина начинал перенимать его беспокойство.
– Сэм, глупый ты зверь! – шикал он на питомца, чувствуя, как его самого занимает тревога. – Тише, кому говорю.
Когда за окном начало светать, в гостиную спустилась Ангелина. Ее темные волосы выбились из вечно тугой прически и теперь прилипали к разгоряченному лбу.
– Совсем беспокоен наш мальчик сегодня, – сетовала женщина, опускаясь рядом с сыном на диван.
– Так дали бы мне подняться, мама, – не поднимая глаз от книги, мрачно проговорил мужчина. – Я бы вас сменил.
– Не мужское это дело, сынок, – качала головой Лина, тяжело вздыхая. – Ребенок – женская доля.
– Валериан тоже так думает, как я понимаю? – язвительно подметил Герман.
Мать промолчала.
– Мари сейчас с ним, уснула, – чуть погодя, продолжила женщина. – И ты бы шел, уж солнце встает.
– Я работаю в темное время суток, и вы об этом знаете, – старший сын, наконец, повернул голову в сторону женщины. – Да и как же тут спать, когда Рей мучается? Все думаю, может быть, переступите гордость и дадите мне помочь.
Но миссис Бодрийяр не успела ответить, как в дверь постучали.
– Рановато для молочника, – нахмурился Герман и тотчас же поднялся с места.
Пока хозяин следовал из небольшой гостиной до двери, стук повторился, но стал еще более настойчивым. Бодрийяр поспешил отворить.
На пороге стояла хорошо знакомая ему, но теперь вся взмыленная и сплошь зареванная, служанка Люси. Прямо за ее спиной склонялся к земле не менее вымотанный конь.
– Люси?! – старший наследник поспешил впустить девушку в дом. – Что произошло?
Но девушка не могла ответить. Хоть на ее раскрасневшихся щеках уже не оставалось слез, вся она сотрясалась и испуганно смотрела вокруг себя. На шум из передней вышла Ангелина.
– Немедленно говори! – дрожащим голосом приказала она, предчувствуя, что пустяк бы не привел помощницу поварихи так далеко и в такой час.
– Они все… Они все… Они все… – невнятно бормотала служанка, словно прокаженная. – Они все…
Герман закрыл дверь и, уравновешивая уже начавшую злиться мать, поспешил взять Люси за плечи.
– Кто все, Люси? Пожалуйста, успокойся и скажи, чем мы можем тебе помочь.
– Бодрийяры… – еле слышно произнесла девушка. – И слуги… Они все мертвы.
Лина вскрикнула и отшатнулась к стене. Герман чувствовал, как его окатили ледяной водой. К горлу подступал комок.
– Да что же ты такое говоришь, Люси?! – закричал он, забывая о том, что Мари и Реймонд наверху могут проснуться. – Что случилось?!
Вдова Николаса медленно сползала по стене, и ее траурное черное платье, теперь считавшееся повседневным, смотрелось вкупе со страшными вестями как горькая ирония.
– Он… кричал, что его зовут Гарри Гилл, – работница кухни смотрела на мужчину стеклянными глазами. – И еще… что он на что-то годится.
Мужчина с ужасом отшатнулся от девушки, как от призрака. Схватившись за свою косматую гриву, он качался на ватных ногах и чувствовал, как реальность уходит у него из-под ног.
Я поставил запись на паузу, ощущая предельную тошноту.
Успев добежать до уборной, я опорожнил желудок и поспешил умыться ледяной водой. Эта фамилия, эта семья были прокляты, они хоронили себя заживо, совершая непростительные, чудовищные поступки. И Герман, стоящий в центре всего этого кошмара, как будто бы расплачивался не только за свои грехи, но и за чужие, более чем сполна. Причем, практически мгновенно. Будь я на месте Джереми, то не только бы сменил фамилию, но и решился бы на что угодно, лишь бы не видеть все эти кошмары в своей голове.
Но, как я теперь слышал, лечение в специализированном учреждении не помогало ему, а делало лишь хуже. Ни один вид лекарств не был способен избавить его от ужасного наследия, так старательно покрываемого собственной семьей. И как у его матери поворачивался язык восхвалять кого-либо из этого черного списка монстров в человеческом облике? Как могла она каждый день заходить в фармацию, пребывать в этих стенах, пропитанных болью и мраком?
Я вновь опустился на кровать и обхватил свои колени. Он говорил мне, что судьба отплатила мне сполна, запустив меня в нескончаемый круг испытаний. Карма била по мне за отсутствие воспоминаний, за то, что я не знал о своем предыдущем пути ничего, как и любой другой нормальный человек.
Но то, что жизнь успела сотворить с Оуэном, было абсолютно немыслимо, несправедливо и отвратительно. Мне было больно даже слушать то, во что он был погружен с головой против собственной воли.
Сделав над собой усилие, я нажал клавишу в последний раз.
«Доктор Боулз: Джереми, на данном этапе нашего с тобой лечения ты должен понять одну важную вещь: ничего из того, что ты видел, не существует на самом деле. А если и существовало когда-то, то теперь не имеет значения.
Джереми: (молчание)
Доктор Боулз: Пожалуйста, давай немного поговорим о том, что тебя окружает. О том, что ты собираешься делать, когда попадешь домой?
Джереми: Это не мой дом.
Доктор Боулз: Твой дом там, где твои мама и папа.
Джереми: Вы не понимаете.
Доктор Боулз: Хорошо, Джереми. Давай мы на мгновение допустим, что ты найдешь тот особняк. Возможно, отыщешь еще какие-то доказательства и подтверждения своей истории. Может быть, вспомнишь больше и даже найдешь какие-то объективные пересечения с реальностью. Но что же ты будешь делать дальше со всем этим?
Джереми: (хрипло) Буду искать Реймонда. Столько, сколько у меня хватит сил. Даже если потрачу на это остаток жизни, все равно буду искать его.
Доктор Боулз: (вздыхает)
Доктор Боулз: Джереми, я не хочу пугать тебя или расстраивать. Но мир многогранен и люди в нем – тоже. У всех своя правда. Однако, если ты будешь твердить о переселении душ и всю свою жизнь посвятишь этой навязчивой идее, едва ли найдется хоть один человек, который будет готов поверить во все это безоговорочно. Ты меня понимаешь?
Джереми: Понимаю. Но я не нуждаюсь в чьей-то вере. Доктор Боулз: Хорошо. Но что же тогда тебе нужно? Джереми: Индульгенция собственного существования.
Глава 5
Часы на моем смартфоне показывали седьмой час утра.
Я слонялся по комнате так, словно к утру мне требовалось сдавать вступительные экзамены. И к ним я, абсолютно точно, не готовился, а теперь не мог справиться с тревогой из-за собственной глупости и безответственности.
Мог ли я догадаться, что ящик с «сюрпризом» будет содержать в себе не только дополнительные материалы к общей картине, но и ответ на еще один вопрос, что я однажды адресовал рассказчику? Я интересовался его реальным прошлым, наивно предполагая, что хотя бы его часть не будет связана с мрачным наваждением, нависшим над ним черной тучей. Все оказалось намного сложнее, чем я предполагал.
В диспансере его лечили от недифференцированной шизофрении, не воспринимая ни слова из его рассказов всерьез – и в этом, как бы горько это ни звучало, не было ничего удивительного. Начало девяностых, конец столетия – тогда к любым ментальным отклонениям относились с большим подозрением, а уж шизофрении опасались как огня, словно каждый носитель этого заболевания, априори, передвигался по городу с холодным оружием и был опасен для общества. Я вспоминал реакцию доктора Константина и был не уверен в том, что что-то изменилось теперь, как бы ни старались продвинутые маркетологи убедить нас в обратном. Стигматизация по-прежнему была сильна, гораздо сильнее, чем кто-либо мог предполагать. Я мог сказать больше: теперь психические (и психологические) недуги делились в глазах нового поколения на угодно-модные и запретные к произношению вслух. К первым относилось все, от чего можно было избавиться приемом ноотропов и антидепрессантов. Под второй класс попадало то, что являлось эндогенным, – то, с чем людям приходилось существовать вопреки.
Я и сам не был лучше тех, кто боялся запретного слова.
Лишь услышав о предполагаемом диагнозе от своего врача, я взбесился и страшно обиделся, не разбираясь в контексте.
Мне было интересно, как рассматривали этот фактор изменения нейронных связей те, кто не страдал от глупых предрассудков? Приняв на веру то, что все воспоминания Джереми были правдой (а часть из них – наверняка, ведь тому существовали физические, материальные доказательства, до которых можно было дотянуться рукой), можно ли было клеймить его больным? Бесспорно, он видел детали, проверить которые не представлялось возможным. Наверняка, усугублял, находясь под неизбежным гнетом собственного мировоззрения и вложенных в него черт. Однако в большинстве своем говорил правду, и ничего поделать с этим было нельзя.
Допускали ли специалисты, что его нарушение лишь окрашивает существующие факты в яркие цвета, но не создает ничего нового? Могла ли наука допустить возможность существования повышенной эмпатии к ушедшему времени, которая и давала Оуэну возможность проживать чужой опыт, переносить его на себя крайне буквальным образом?
И если же нет, то что же, нам обоим следовало смириться с маркером «F20»[57] и запатентовать доказательства первого в мире подтвержденного случая коллективных галлюцинаций?
Теперь в том, что мистер О был готов отдать все ради своей единственной цели – обнаружить «Реймонда» (а, на самом деле, просто того, кто будет чувствовать и видеть все то же, что и он) – не было ничего удивительного. Он был не просто одинок – он был отвергнут не менее категорично, чем его предшественник. Я был уверен, что задай кто-нибудь современной миссис Бодрийяр вопрос о том, что она чувствовала, запирая сына в психиатрической клинике, старушка без зазрения совести бы ляпнула, что хотела поступить как лучше.
Но обкалывание антипсихотиком и полная изоляция – это не лучше. Это намного, намного хуже тех простых действий, что были подвластны матери в тот момент, когда ее сын все вспомнил и начал страдать. Она могла лишь соврать, что верит ему, и дать свободу действий в разумных пределах.
Судя по тому человеку, которым стал Джереми теперь, – он бы не сделал ничего крайне неадекватного. И уже тем более, не навредил бы себе в том смысле, в котором это предполагалось.
Оуэн утверждал, что никогда не оправдывал Германа, но все же слишком сильно ассоциировал себя с ним для того, чтобы иметь достаточно смелости на главное, по его мнению, признание. Ситуация, произошедшая с родителями Реймонда, была похлеще всех услышанных мною фактов вместе взятых. Контекст рокового решения Германа о самоубийстве разрастался ядовитыми корнями, сплошь сплетенными между собой. Теперь было ясно, что смерть племянника стала последней каплей. Все свои осознанные годы этот человек проживал с необъятным чувством вины и ненависти к себе.
Он окончательно сломался. Несмотря на смерть домашнего тирана, продолжал выполнять чудовищную миссию, и даже подобрал новое место для этого. По правде говоря, мне было интересно проверить ту самую «пыточную» в кладовой МёрМёр. Карта воспоминаний в моей голове масштабировалась и теперь, уже по проверенному алгоритму, требовала фактического подтверждения о существовании.
Меня можно было счесть сумасшедшим (так уже поступил доктор Константин, и после первого подобного мнения о себе я этого совсем не боялся), но теперь, когда я был посвящен в прошлое Джереми значительно глубже, каждое его слово о Бодрийярах воспринималось крайне серьезно. Вероятно, жалость к этому человеку брала верх над былым скептицизмом и привычкой придираться к словам. Где-то далеко, в глубине души, я понимал, что это полное, теперь практически безоговорочное, принятие его правды было оправданием для самого себя.
Мы были слишком похожи, и теперь я был готов это признать.
* * *
Я дожидался статуса «онлайн» на иконке профиля Джии в мессенджере так, словно она была той самой подружкой, которую я, наконец, решился пригласить на свидание, и теперь караулил ее в сети.
Руководительница появилась в приложении в половине восьмого утра. И снова, не испытывая никаких угрызений совести (Рик бы сказал, что я вообще-то давно ее потерял, и ничего в этом удивительного не было), я кликнул на значок «телефона» возле аватарки девушки.
– Боузи? – зевнула она. – Я думала, ты в это время только открываешь глаза. Как все нормальные люди.
– Э-э-э… – я замялся буквально на секунду, усиленно сдерживаясь от колкой шутки про «нормальных» людей. – Доброе утро! Я тут нашел плеер и кассеты.
– Чего? – Джия откашлялась. – Когда ты успел?
– Да вот, на ночь глядя обнаружил выгодное предложение… Вроде того.
– И был так рад, что чуть из штанов не выпрыгнул? По этой причине ты мне звонишь с утра?
– Хах, ну… – нужно было ориентироваться быстро, потому как с деловой точки зрения вел я себя действительно странно. – Почти! Я просто хочу съездить за всем этим добром прямо сейчас, чтобы не тянуть время. И поэтому буду в офисе чуть позже. Хотел спросить, окей ли это?
На несколько секунд в трубке повисла пауза.
– Дуглас, ты что, писать разучился? Я начала думать, что ночью ты случайно спалил производство и теперь боишься в этом признаться, – начальница тяжело вздохнула. – Езжай, конечно. Что у тебя вообще за рвение такое к работе проснулось? Случилось что?
– Нет, совсем нет! – нагло соврал я уже более уверенным тоном. – Просто, взрослею, думаю. Приоритеты меняются или что-то вроде того.
– Дай Бог, Боузи, – Джия, напоследок, цокнула. – Все, пока. Просто отписывайся по передвижениям.
– Конечно! Пока!
Теперь для того, чтобы окончательно закрыть вопрос, у меня было несколько часов в запасе.
На дорогу до клуба «Hide and Seek» в ранее утро у меня ушло около сорока минут. Водитель любезно объезжал пробки, но, к сожалению, ничего не мог поделать с высокой загруженностью – я, как и всегда, пускался в путь в самое неадекватное время.
Оказавшись у знакомой вывески, которая теперь не горела и оттого выглядела как-то печально и совсем непрезентабельно, я постучал во входную дверь. Клуб уже был закрыт пару часов, однако после своих посещений я знал, что Шон и команда все еще оставались внутри и прямо сейчас занимались глобальной уборкой и проверкой зала после очередной вечеринки.
Назад я предпочитал не оглядываться. Несмотря на то что история после всего произошедшего обрела для меня совсем иные краски, именно «Лавка Сэма» была неизбежно связана с исключительно кошмарными воспоминаниями и очень тяжелой атмосферой. Кроме того, Джереми предпочел бросить ее в неизменном состоянии бардака и полной загруженности хламом, потому как, по его словам: «Времени навести смуту у нас всегда достаточно, а вот убраться – для моих ребят – задача посложнее».
«Его ребятами», как я понимал, был, всего-навсего, Шон. Многорукий, многоногий, преданный и оттого – универсальный.
Прошло уже пару минут, но вход все еще оставался закрытым. В очередной раз поражаясь собственной, свежеприобретенной решительности, я начал долбиться снова, но теперь с удвоенной силой.
В конце концов, послышался звук поворота замков (а их, к моему удивлению, было совсем немалое количество) и, прямиком из помещения, на меня выглянуло хорошо знакомое лицо охранника:
– Мы закрыты! – гаркнул Гордон. – А, ой.
Секьюрити тут же изменился в лице и расплылся в неприятной ухмылке:
– Босса, что ли, ищешь?
– Ой, Гордон, позови мне Шона, и все! – жестко отрезал я.
– Боже, какое нетерпение. Ну, ладненько.
Голова мужчины скрылась. К моему счастью, он не заперся вновь. Иначе повторный процесс открытия звучал бы в высшей степени комично.
Незаменимый управляющий Оуэна не стал разговаривать со мной через порог. Он любезно вышел на улицу и, прежде, чем закурить, приветливо пожал мне руку.
– Да не было его сегодня, – пожал плечами Шон. – И ночью в воскресенье тоже. Со смены в субботу я его не видел.
– Слушай, ну ты ведь с ним долго работаешь, да? – моя настойчивость могла выглядеть подозрительно, но сейчас это заботило меня мало. – Вот куда он идет, когда ему, ну… плохо?
– Домой, – криво улыбнулся парень.
Усмешка Шона была мне не понятна, но не верить его словам было бессмысленно.
С точки зрения трат на такси, это утро выходило просто золотым.
Мне повезло, что я хорошо знал свой город и домашний адрес Джереми находился в одном из центральных районов, где запутаться не представлялось возможным. Не в пример спальнику, в котором мы когда-то снимали квартиру с Иви.
Попасть в подъезд не составило труда. Люди все еще направлялись на работу как бы посменно: теперь был черед тех трудяг, что должны были быть на месте к десяти.
Проскочив в лифт, я нажал нужную кнопку, и уже через пару минут шел по коридору прямиком к квартире Оуэна. Последний шаг. Вдох.
И я позвонил в дверь.
Ответом мне стала полная тишина, но я не спешил обманываться этим, как и в случае с клубом. И, почти сразу, позвонил еще раз.
Все так же, за дверью – ни звука.
Не тая надежд на то, что мистер О потрудился вытащить меня из черного списка, я вновь набрал его номер. В конце концов, на модели его телефона звонок от игнорируемого пользователя все равно проходил. Просто-напросто был подсвечен как «нежелательный вызов». Чувствуя себя глупо, я прислонился ухом к двери. Если будет звонок, я его точно услышу. У него была не настолько большая квартира, и этот точечный звук в полной тишине не потеряется.
Но ничего не было слышно.
Нажав отбой, я позвонил в квартиру еще раз и теперь, наконец, услышал ответ. Правда, не от Джереми, а от Лютера. Он недовольно мяукал и, как я мог догадаться, скреб дверь с обратной стороны.
Нет, Шон ошибся – моего бывшего заказчика дома не было.
– Ха, чего, увольняться надумал?
Голос Боба звучал в трубке довольно бодро для утреннего времени. Он, не смущаясь, хлебал что-то горячее и посмеивался. Никогда бы не подумал, что предположение о том, что хочу уйти из «ESCAPE» могло его так порадовать.
– Эм, нет… – слегка растерялся я. – А что, пора?
– Да мне почем знать, – снова гоготнул босс. – Твой этот уже предлагал забрать тебя в свой развратник.
– Я по поводу него и звоню, – выдохнул я. – Он же ваш друг, верно?
– Ну, пиво вместе пили. А чего?
– Мой вопрос может показаться вам странным… – сочинять толстяку на ходу так же гладко, как в случае с Джией, у меня не получалось, – но мне очень нужно кое-что ему сообщить. Скажем так, это прям горит, но способов связаться у меня нет. Я пытаюсь понять, где он может быть, если не дома и не на работе?
– Ну, мне же позвонил? – Боб снова что-то отпил. – Номер, что ли, удалил? Поругались?
– Да нет же!
Звонок владельцу квест-клуба по такому поводу был для меня чем-то из ряда вон. Но, к сожалению, совсем недавно мне довелось узнать, что именно с этого человека и началось плетение нити мистера О, а потому не опросить его при поисках было бы странно.
– Просто скажите, пожалуйста, знаете ли вы, где он? – уже практически жалобно произнес я. – Может быть, вы говорили с ним тогда, пару дней назад, и он сообщил что-то?
– Да что же он мне – дамочка? С чего бы мне так активно интересоваться его досугом? Понятия не имею! – лениво проговорил начальник, наконец перестав хихикать. – Хочешь найти такого, как О, ищи в самых абсурдных для нормального человека местах, все, что тебе скажу. Такой, как он, и в шестьдесят будет по сомнительным локациям ползать.
Меня осенило.
Что, если Шон вовсе не ошибался, а, наоборот, изначально дал мне абсолютно верную наводку?
– Простите за беспокойство! – быстро выпалил я. – И большое спасибо!
– Давай, малахольный, – бросил мне на прощание мужчина.
МёрМёр встретил меня все тем же крайне упадническим, мрачным видом, который отталкивал обывателя за версту.
Я не был здесь слишком долго для того, чтобы в действительности соскучиться по этому месту. Да и возможно ли было вообще испытывать подобные чувства к дому, в котором грань между добром и злом стиралась усилиями жестокой судьбы и вереницей ошибок, что так старательно, пару столетий назад, совершал его сломленный и травмированный хозяин?
Однако теперь, будучи погруженным в историю, разбитую для меня на периоды «от» и «до», я не испытывал страха. Мертвые не могли причинить мне вреда. Лишь жуткие образы, когда-то появившиеся в моей голове из-за незнания, однажды терзали нутро, но не сегодня. Я знал, что стояло за той семейной трагедией, что перешла черту разумных представлений о человеческой жизни. И понимал причины, по которым болезненное наследие продолжало передаваться далее, к тем, кто, как могло показаться постороннему, не имел никакого к нему отношения.
Прощение. Эмпатия. Сострадание. Принятие. И, конечно, безусловная, чистая любовь к тем, кто обладает той же кровью, и делит с тобой жизненный путь. Всего этого отчаянно не хватало потерянным членам семьи Бодрийяров. На них давили предубеждения эпохи, жадность, стремление к власти… И ни один из пагубных поступков не поддавался оправданию. Герман, Валериан, Николас и даже Ангелина – все они загоняли себя в порочный круг отвратительных событий, в котором последующая ошибка выступала в роли расплаты за предыдущую.
Я не верил в высшие силы, однако же был уверен, что любой грех поддавался искуплению. Даже если исповедь проливалась двести лет спустя, когда о произошедшем помнили лишь те, кого избрали жертвами обстоятельств. Подобно тому, как наши современники реставрировали памятники архитектуры, что перешли в текущее столетие из позапрошлого, мы могли лечить человеческие души. Словами, действиями и поступками. Мы можем исправить любые ошибки. Только если очень сильно этого захотим.
Говорят, что самым страшным, что может случиться с живым существом, является смерть. Потому как это – абсолютный, необратимый конец, событие жестокое и человечеству неподвластное.
Но сейчас я был готов поспорить и с этим. Потому как в этот момент стоял перед местом, которое в девятнадцатом столетии из-за глупой и горькой случайности стало моим склепом.
Я пересек знакомое крыльцо и потянул за знакомую дверь. Она, как и ожидалось, была открыта.
С моего последнего посещения в особняке стало значительно чище. Видимой пыли на поверхностях не наблюдалось, а количество мебели, часть из которой теперь навсегда поселилась в «Исповеди мистера О», оставалось прежним. Но гнилые доски в полу теперь были заменены свежими, а обои в небольшом коридоре при входе более не свисали лохмотьями.
Я прошел через кухню, уютно освященную теплым солнечным светом. Шахта лифта была кем-то вновь заколочена, но даже если бы дверца все еще открывалась, я бы не побоялся туда заглянуть. Боль от утраты самого себя меня более не преследовала. Потому что я существовал здесь и сейчас. И теперь, зная обо всем, что произошло, имел реальные шансы на то, чтобы наконец выбраться из шахты и прожить новую жизнь, полную стремлений и внутренних сил.
Оглядев знакомые мне локации, я вернулся в коридор и повернул направо, в ту комнату, что всегда оставалась вне фокуса моего внимания. В кладовой, как и всегда, было темно, но света от фонарика смартфона оказалось достаточно, чтобы осветить небольшое пространство.
Портал в рукотворное чистилище виднелся из-под огромной корзины, что когда-то, должно быть, предназначалась для стирки. Отодвинув ее в противоположный угол, я опустился на колени и потянул крышку люка наверх. Но с первого раза она мне не поддалась. Отложив смартфон на пол, я встал на ноги и уперся ими покрепче, а затем – дернул что есть силы.
Круглая дверца в подвал отворилась.
Спертый запах и полная тьма. Я вновь опустился на пол и, вдохнув поглубже воздуха, опустил руку со смартфоном вниз и окунул свою кудрявую голову во тьму.
Пустота и легкие, практически неуловимые запахи замшел ости и гнили. Деревянный пол практически ушел под землю, выпуская почву наружу. И лишь по углам, там, где голые стены подполья соприкасались с нижней, почти сплошь земляной поверхностью, на волю выбивались неопознанные ростки белых тоненьких стебельков.
Даже во тьме было место для жизни.
Этот урок я усвоил хорошо.
Вдоволь насмотревшись на то, что более не имело сослагательного наклонения, я закрыл крышку люка и положил смартфон в задний карман брюк.
Из коридора послышался скрип усталых напольных досок, и я поспешил вернуться в коридор.
Главная дверь в дом была открыта. А на ее пороге стоял худощавый силуэт с эксцентричной косматой гривой черных волос.
Герман не мог сдержать слез, но улыбался мне, протягивая руки вперед для объятий.
Я опустил свой взгляд и поправил серые мальчишеские гетры, которые было так неудобно носить в жаркую погоду.
И вообще, будь моя воля, я отказался бы и от жилета! Но дядюшка говорит, что несмотря на то, что он любит меня и принимает любым, я должен хотя бы пытаться следовать манерам и этикету.
Не медля больше ни секунды, я подбежал к своему лучшему другу и поскорее обнял его, сжав покрепче. Он смотрел на меня сверху вниз, и его желтые добрые глаза переливались из-за попадающих в коридор с улицы солнечных лучей.
– Все закончилось, Реймонд, – сказал он мне. – Все теперь хорошо.