Но легко сказать — рвать когти. Как⁈ Ну, допустим, малый крепкий. Так просто на милость хвори не сдастся. Бороться будет. Но и тут — ресурсы ограничены. Какой бы здоровяк ни был, а малярия, дизентерия или какая другая зараза рано или поздно на лопатки положат. Лекарств нужных нет. Денег! Денег нет! А без них вообще никаких планов строить нельзя. Одна надежда была. На Раевского. Визита генерала в госпитале ждали. Ходили такие слухи.
«Раевский! Не может он не сдержать слова! У него в руках моё спасение, — думал Вася, медленно прохаживаясь по внутреннему дворику. — А если не появится? Или появится, но только, чтобы глаза мне закрыть? — Вася поморщился, и тут же отогнал такие мысли. — Нет! Раевский не таков. Он — человек слова. Не обманет. Мне главное дождаться его и не окочуриться прежде. А там, с деньгами, я уже что-нибудь придумаю. Отсюда точно вырвусь!»
…Укрепившись в вере подобным образом, Вася больше не отвлекался на мрачные рассуждения. Предпочитал не валяться, полагая, что так точно свыкнется с положением больного, а там и до апатии один маленький шаг. Благодарил судьбу за то, что от природы совсем не был брезгливым. На радость фельдшера, стал по старой привычке помогать, ухаживая за совсем немощными. Никон уж так расхваливал Васю, что всерьез предлагал бросить службу, на которой каждую секунду можно поцеловаться с пулей-дурой, и заняться тем, к чему у Васи есть явная предрасположенность — лечить и поднимать на ноги людей. Вася, не забывая благодарить, с улыбкой отказывался. Все-таки ружье он при любых обстоятельствах всегда предпочел бы ночному горшку.
Готовность Васи прийти всем на помощь, конечно же, вскоре сделала его любимцем госпиталя. Он завел кучу знакомств. Разговоры вёл и просто так, чтобы лясы поточить, и с умыслом. Рассуждая, что никогда не вредно прощупать почву, узнать про новые пути-дорожки. Наматывал на ус.
Одного из офицеров Куринского полка, поручика Лосева, непонятным образом занесло в Поти из крепости Грозной, а следом и в госпиталь. Он, прознавший про Васины геройские дела, стал усиленно агитировать его, чтобы рядовой Девяткин перевелся к нему в полк.
— Сам посуди, — словно змий эдемский нашептывал Лосев, — ну что тебе делать в двух топорах⁈[1] Так и будешь бегать между битвой и госпиталем. Ты человек, конечно, геройский. Но толку что? Совершишь очередной подвиг, опять малярию подхватишь в этом гнилом краю. И понеслась: от койки до туалета. Так и сгинешь, все внутренности высрав. А мы, куринцы, сидим в Чечне. Там не то, что здесь. Хоть воздухом здоровым подышишь.
— И что я там буду делать?
— Что умеешь! — рубанул офицер, прищурившись. — Воевать. Но не так, как сейчас.
— А как⁈ — удивился Вася.
— Мы по крепостям не сидим, комаров угощая. Каждый год — новая экспедиция!
— ⁈ — Васю слово «экспедиция» ввело в ступор. Представить куринцев в роли геологов или археологов у него не получалось.
— Походы, Вася, походы, — пояснил Лосев. — Да, не скрою. Жизнь опасная. Но — вольная! А с твоей храбростью и умением… Это — твоё! Грудь в крестах! Думай, думай. Решишь, сразу поедем в Грозную, через Тифлис!
— Подумаю! — уверил офицера Вася.
Сам, между тем, услышав про Тифлис, практически был уверен, что согласится. Вопрос выживания. С Никоном же много разговаривал. Знал, чтобы победить проклятую малярию, нужен хинин. А Никон сразу осадил.
— Эк, ты загнул! Хинин! Кабы он был, лежали бы вы тут друг у друга на головах!
— А где он есть?
— Это только если в Тифлисе. — ответил Никон. — Там — точно есть. Немалых денег стоит. Откуда у тебя капитал?
— Награды жду, — буркнул в ответ Милов.
Теперь Тифлис для Васи стал путеводной звездой, местом, куда ему, кровь из носу, нужно было бы попасть. Если, конечно, не придёт спасение с какой-либо другой стороны.
…Вася свободно передвигался по всему госпиталю. Без сомнений и какой-либо робости заходил в любую палату, в том числе и к разжалованным, среди которых, как он быстро определил, было много людей вовсе не простых. Или офицеры бывшие, или кто-то, открывший не к месту рот на правительство, а то и Государя. Студенты всякие и прочая образованная публика из благородных. Ему было интересно сидеть в сторонке, слушать их разговоры на чистом, высоком, изящном русском языке, а не на том простом, зачастую корявом, пересыпанном большим количеством мата, на котором он привык разговаривать последние месяцы. Поначалу даже удивлялся такому своему восприятию родной речи. Потом понял, что в этом аду любое проявление настоящей красоты поневоле радует и придает силы.
Бывшие офицеры и дворяне к нему привыкли. Относились хорошо. Многие по-свойски беседовали. Позволяли брать у них на время литературные журналы и книги, удивляясь грамотности простого солдата.
Вася теперь читал запоем, все ловчее с каждым днём пробираясь через все эти «яти» и «еры». Перечитав «Путешествие в Арзрум» Александра Сергеевича, остолбенел на миг. Просто в голову пришла простая мысль, что и пары лет не прошло со дня смерти Пушкина. Что вполне могло и так случиться, что Вася мог застать «наше всё» живым, а, может, и столкнуться с ним. Наверное, именно в этот момент, Вася Милов принял целиком и полностью то время, в которое попал. Раньше об этом ведь не задумывался. Вначале слишком сильный шок испытал. Потом нужно было бороться за жизнь. И теперь нужно было. Но теперь он боролся за неё, уже считая это время своим.
«Это как с брезгливостью, — вдруг подумал он. — Я могу сколь угодно долго ворочать нос от этого времени. Только мне же и будет хуже. Время никуда не денется. А я рано или поздно надорвусь, отворачивая от него нос. Так что тут — как с ночным горшком. Не хочешь, чтобы он переполнился, стоял рядом с твоей кроватью, не давал дышать, так, подними задницу и вынеси! Такое время. Теплого туалета нет! Слива воды нет! Все сам! Зато жить будешь и со всем справишься! — тут усмехнулся. — Жаль, конечно, что Пушкина не застал. Но чем черт не шутит, там, глядишь, может, повезёт, и с Лермонтовым винца как-нибудь попью!»
Улыбаясь, он пошёл в палату к разжалованным, чтобы вернуть журнал. На пороге остановился, услышав знакомый голос. Как обычно, обладатель этого голоса говорил громко, уверенно и где-то даже нахально.
«Он-то сюда как попал⁈ — задал себе Вася наивный вопрос. — Вот же — неугомонный!»
Выглянул, надеясь, что ошибся. Нет. Все так. В центре большого кружка, совершая непонятные манипуляции, во всю разглагольствовал рядовой Тенгинского полка, бывший штабс-капитан Руфин Иванович Дорохов. Насколько Вася слышал в туапсинском лагере, от этого типа стоило держаться подальше.
Коста. Анапа, Пшада, конец июня 1838 года.
Мохнатые тени лениво разлеглись на Меновом дворе. Окруженный густой железной решеткой, так что и руку не просунешь, он служил местом обмена товарами и пленными в крепости Анапа. Сюда после сдачи оружия на склад пропускали черкесов для совершения торга и для переговоров о выкупах. Тем, кто уже заслужил доверие, разрешали выходить со двора и напрямую договариваться с вольными торговцами. Но сегодня, поздним вечером, другой случай. Представительная толпа старейшин стояла за решеткой в ожидании странной встречи. Со мной.
— Видите каменный флигель внутри Менового двора? — быстро, на ходу вводил меня в курс дела плац-майор. — Там мы содержим пленников, захваченных в горах во время вылазок или при отражении набегов.
— Когда я был в Петербурге, там все наперебой спрашивали меня: «Правда ли, что черкесы в плен не сдаются? Что они скорее умрут, чем променяют свою свободу на жизнь и неволю?» Я лишь плечами пожимал в ответ: на войне чего только не бывает.
— Коль всегда было б так, стали бы мы возводить флигель? Головы столичной публики забиты романтическими бреднями покойного господина Марлинского. Если ваши переговоры увенчаются успехом, мы вас в этот домик переведем. Хватит уж вам изображать из себя Шильонского узника.
— Это было бы очень кстати! Признаться, ваши казематы навевают уныние и беспричинную тоску. Как только люди годами выдерживали пребывание в каменных мешках без солнечного света и не видя и клочка зелени⁈
— Нам сюда! — Новиков указал на калитку в железной ограде Менового двора.
Штабс-капитан выстроил нужную мне встречу по правилам мелодраматического театрального искусства. Охрана вокруг решетки с примкнутыми штыками. Масляные фонари, скорее нагнетавшие атмосферу, чем освещавшие Меновой двор. Лязг цепей на моих руках и ногах. Неловко семеня ногами, я прошел внутрь.
Старейшины-тамада из шапсугских и натухайских родов в количестве двадцати человек стояли полукругом. Смотрели на меня сочувственно-тревожно. Предмет предстоящего разговора им не сообщили. Просто от коменданта поступило приглашение прибыть на важные переговоры и на встречу с известным в Черкесии лицом. То, что это лицо окажется пленником и в цепях, стало для них сюрпризом.
Я почтительно приветствовал собравшихся. Представился. Белобородые старики, не утратившие силы, все еще готовые запрыгнуть на коня и закрутить над головой шашку, зашептались между собой. Меня узнали.
— Как так вышло, что ты попал в плен, Зелим-бей? — тут же последовал вопрос.
— Возвращался из Константинополя. Кочерму захватили.
Все облегченно вздохнули. Потери чести не случилось, в море отступать некуда. Я не сдался в бою как трус. А захват в море — дело обычное. Скольких уже так схватили? И тех, кто ехал домой после торгов в Стамбуле. И тех, кто завершил хадж. И тех, кто вез важные письма от Сефер-бея, Дауд-бея и прочих вождей.
— Письма вез от англичан? — предположили вожди. Они знали, что я имел дела с инглезами.
— Нет. Спешил принести весть о смерти Сефер-бея!
Собравшиеся на Меновом дворе ахнули. Пусть Сефер-бей давно сбежал в Турцию, все-таки он был местным князем.
— Убит? — уточнили.
— Да! Но его убийце мы отомстили.
— Кто⁈ Кто⁈
— Наемник. Столичный стражник. Есть предположение, что приложили руку англичане.