Тамара! Тамара! Эта 18-летняя мелюзга за весь день и виду не подала, что он ей интересен или надоел. Да! Да! Пусть ненависть. Но только не равнодушие! А Тамара именно равнодушием его и уничтожала все это время. Не позволив себе ни одного невежливого слова или жеста. Выслушивала все его шутки, пошлости, анекдоты. Не хмурилась, но и не смеялась. Не зевала, но и не требовала (просила) рассказать еще что-нибудь.
Бахадур в какой-то момент, когда Дорохов решил подъехать бок о бок к Тамаре, попросту своим конем наехал на его лошадь. Отогнал, как надоедливую муху, и больше не давал приблизиться к своей дражайшей подруге. То есть проявил какую-то настоящую эмоцию! Тамара же и бровью не повела. И неизвестно, как бы долго еще Дорохов изгалялся, если бы в какой-то из моментов все-таки смог уловить короткий и живой взгляд Тамары. Но лучше бы и не ловил! Эта девушка посмотрела на него с жалостью! На Руфина Дорохова совсем юная девушка посмотрела с жалостью! И это был приговор! Окончательный и не подлежащий пересмотру!
Дорохов тут же заткнулся. Будто проткнули иголкой воздушный шарик. Он лопнул и тряпкой повис на ветке. Руфин тут же вспомнил Лосева. Его смех над пушкинской строкой. С ужасом осознавая, что поручик был прав. Что удел его, мнившего себя Ловеласом всея Руси, только лишь дуры! Что ни одна порядочная и умная девушка никогда не поведется на его заезженные остроты, позёрские позы, выспренные, а потому фальшивые слова. И сейчас лежа на земле в нескольких метрах от этой удивительной девушки, дОлжно было бы Руфину Ивановичу признать этот неутешительный факт, смириться, передумать жизнь свою, чтобы впредь избежать подобного конфуза. А только не хватало пока у него на это сил. Уязвленное самолюбие теребило, заставляло вскочить, броситься на решительный штурм, убеждая его, что еще не все потеряно, что весь сегодняшний день Тамара так вела себя для виду, для чужих глаз. А на самом деле, как и все остальные девушки, она не может устоять перед Руфином. Никак не может. И не устоит. Не устоит под покровом ночи, когда никто этого не увидит. Ослепленный разум убедил Руфина. Он тихо поднялся. Тихо пошел в сторону, откуда раздавался мощный храп Бахадура, за которым еле-еле можно было различить тихое дыхание юной девушки.
Коста. Туапсе, июль 1838 года.
Юный Соловей-разбойник меня порадовал сметливостью молодого поколения. Эх, не пропадет Россия, коль богата такими сынами! Его в 10-летнем возрасте захватили в казачьей станице, куда он с отцом прибыл по делам торговым. Помыкавшись в горах рабом полтора года, этот ушлый купеческий сынок умудрился сколотить капиталец! Как — история умалчивала. Наверняка, у кого-то украл в ауле ценную вещь. Или нашел прикопанное серебро, как любили делать черкесы[1]. Деньгами (или добычей?) распорядился мудрено. Подговорил армянина-коробейника его выкупить и перепродать поближе к русским укреплениям в надежде на обмен. Но его хитрому плану смертельный удар нанесла природа, подарив горцам нежданное богатство в виде трофеев с разбитых кораблей и рассорив их с русскими всерьез и надолго.
Прознав про странного урума Зелим-бея и его переговоры с тамадой, решил действовать. В конце концов, чем он хуже моряков. Такой же русский человек. И не меньше матросов мечтает вернуться в православный мир. И, желательно, в родной город, где его поджидало тятино наследство в виде крепкого лабаза с красным товаром. Если, конечно, что-то еще осталось после ушлой родни. Впрочем, видя хватку этого молокососа, можно было не сомневаться: если он вернется на родину, всем незаконным наследничкам придет амбец!
— Позже поговорим, пацан! У меня есть кое-какие мысли насчет тебя, — не стал я разочаровывать своего тайного собеседника, ерзавшего в колючках. — Лекаря с тендера знаешь?
— Встречались! — солидно, как ему казалось, прогундосил юнец, шмыгая носом.
— Держись к нему поближе. Я тебя сам разыщу.
… Ранним утром занял позицию в прибрежной зоне, с тревогой ожидая сигнала. Наконец, дождался. На берегу громыхнула пушка. Тут же рядом с ней взвился красно-сине-белый гюйс, он же бушпритный флаг, он же кейзер-флаг. Насмотрелся на него в Михайловском укреплении. Пора!
— Капитан-лейтенант Метлин! Николай Федорович! — представился мне усталый моряк в морском мундире с чужого плеча. — Панфилов, которого вы ждали, не смог подойти. Ему ногу сильно повредило при крушении. Вас уже ждут! Сам командир корпуса Головин, а также Раевский и командир отряда судов Абхазской экспедиции контр-адмирал Захарьин! Только что прибыли!
Ого! Представительная компания. Впрочем, меня высокими чинами не удивишь.
— Я, с вашего разрешения, на коне! — попросил я. Не хотелось ноги мочить в утихомирившейся Туапсе.
— Как вам будет угодно! Вас проводят! — козырнул мне на прощание Метлин. — И вот что еще! Мы все на вас молимся, Константин Спиридонович! Удачи вам и семь футов под килем!
Удача, оказалось, мне бы не повредила. Новый наместник Кавказа,[2] генерал-адъютант Евгений Александрович Головин, встретил меня холодно. Озадачил с порога, стоило мне зайти в палатку, где собралось золотоэполетная троица. Даже Раевский пребывал в сюртуке.
— Получил я странную бумагу, господин поручик. Пишут мне из Петербурга: офицера Эриванского полка поручика Варваци задержать по прибытии в Тифлис и оставить в городе под домашним арестом до прибытия флигель-адъютанта Государя, дабы мог он произвести некое секретное расследование. Растолкуй ты мне, старику, Константин Спиридонович, что сие значит?
Головин, действительно, выглядел уставшим от жизни стариком, которому назначение на Кавказ было поперек горла[3]. Мне не хотелось его огорчать.
— Ваше высокопревосходительство! Никак не могу ответить. На последней миссии действовал волей Его Императорского Величества!
— Нет! Так дело не пойдет! Я твой главный есть командир и ответ тебе держать передо мной!
— Царьград, — тихо пояснил я.
Мне было все ясно. Прилетела «ответка» из царских чертогов за убийство Сефер-бея. Не миловать меня будут, а казнить.
— Что Царьград? Ты о чем⁈
— Думаю, поручик пытается сказать, что исполнял поручение Государя за пределами вашей юрисдикции, Евгений Александрович, — пришел мне на помощь Раевский.
— А? — глуховато переспросил Головин. И обрадовался. — Так это другое дело!
— Нужно дать поручику закончить дело, порученное ему адмиралом. Лазарев обидится, если мы задержим его, — вмешался незнакомый мне контр-адмирал. По всей видимости, Захарьин.
— Как же быть? — растерянно спросил Головин. — Указания свыше изволь выполнять!
С моряками армейские ссориться не хотели. От них зависел успех и летней кампании, и будущие десанты. Раевский, как мне дал понять Эсмонт в Севастополе, ужом вертелся вокруг Лазарева.
— А вы напишите в отчете, что в лагерь прибыл не поручик Варваци, а лазутчик Зелим-бей и помог решить дело с выкупом пленных, — подсказал я решение.
— Ты што ль Зелим? — опешил командир корпуса. — Имечко же какое, прости Господи!
— Так точно, господин генерал-адъютант! — гаркнул я молодцевато.
— А ну цыц! — тут же откликнулся Головин и хитро мне подмигнул. — Не хватало, чтоб в моей палатке черкесы обращались ко мне, как положено офицеру!
— Так как же мне быть? — растерялся я.
— Зови меня «большой генерал», как все черкесские князья.
— Слушаюсь… Так то… Тьфу… Эээ…
— Докладывай! — махнул рукой Евгений Александрович.
Я с облегчением вздохнул. Арест и «казнь» откладывались. Быстро изложил суть дела и свой план. Генералы и контр-адмирал впечатлились.
Захарьин не выдержал. Подошел ко мне и крепко пожал руку.
— За одного моряка — уже тебе наша благодарность, Константин Спиридонович! А коль выйдет у тебя всех вытащить — особливо тех, кого под Сочей захватили — флот у тебя будет в неоплатном долгу!
Его поддержал Раевский:
— Во время шторма отличился здесь рядовой Девяткин. Своей властью наградил его Георгиевским крестом и унтер-офицерским званием. Его наши офицеры прозвали чемпионом. Быть и вам, поручик, чемпионом Черноморского флота!
… Обмен оставшихся матросов прошел, как выразился кто-то из офицеров, comme bonjour, то есть без сучки и задоринки. Предварительно поторговался для вида с тамадой. Сбил цену до 250-ти целковых за голову. Выторговал себе комиссию, чтобы не выглядеть полным лохом в глазах аульцев. Сидели, когда все закончилось, со старейшиной и делили притащенное мною серебро. Это тебе, это мне — все по канону! Моя доля — 200 рубликов. А жизнь-то — налаживается!
Вышел из кунацкой, позванивая мешочком с серебром. Отдал Кочениссе ее саблю.
— Ну⁈ — не выдержала она.
— Нет в крепости твоего Васи. Пострадал во время шторма. Увезли в Поти в госпиталь.
У девушки на глаза навернулись слезы.
— Не кручинься, душа моя! Все, что не делается — к лучшему!
— Ты не понимаешь! — выкрикнула мне в лицо.
Резко развернулась и пошла прочь. Я двинулся в обратном направлении, выглядывая юного махинатора. Заметил, что он крадется параллельным курсом. Сделал ему незаметный знак следовать за мной. Вышел к укромному месту. Парень, взволнованно дыша, примостился на корточках рядом. В тени, чтобы не заметили сновавшие по аулу горцы.
— Как тебя величать?
— Устин я. Семенов. Сын Тихона.
— Ты вот что, Устин Тихонович, должен будешь сделать. Ночью выведешь лекаря из аула и двинетесь по Каштановой щели. Шагайте по осыпи, чтобы не оставлять следов. Доберетесь до реки вдоль ручья. Там вас в засаде будет ждать отряд моряков.
Я быстро прутиком нарисовал план в пыли. Стер его ногой.
— Забоится Никодим Станиславович. Робкий он. Даром, что на лодке плавал по морям-океанам.
— Не на лодке, а на военном корабле! Ты ему скажи, что нормально все выйдет, вас прикроют. Если будет погоня — а она будет обязательно — с ней поеду. И буду свистеть громко — вот так, — я показал. — Услышите свист, прячьтесь. Лучше на дерево повыше забирайтесь. И ждите, пока погоня пройдет мимо.