— Що, шутку зашутили с тобой, солдатик? Знатно угостили тебя ябедницы с коровода? — раздался в темноте женский голос.
Милов быстро приблизился к крепкому забору из жердин, отделявшему турлучную казарму от соседней усадьбы. Над самой кромкой ограды белело молодое женское лицо в темном платке.
— Виноградцу сладкого пока нет, хоть пряником с медом пчелиновым угоститься, — зазывно-просительно протянула незнакомка.
— Держи!
— Сам подай!
Вася, недолго думая, перемахнул через забор.
— Экий ты здоровенный, — с придыханием молвила казачка.
Милов слов на ветер тратить не стал. Сунул пряники в руки хозяйке. Тут же сграбастал в охапку и крепко к себе прижал.
— А я люблю военных, красивых, здоровенных, — пропел ей на ушко.
Женщина не вырывалась. Наоборот, тяжело задышала и прижалась к Васе.
— В дом проводишь? — обнаглел Милов, шаря руками по крепкому телу и чувствуя ответную дрожь.
— В избу нельзя! Не банила я два дня! И образа… Айда в избушку.
Потянула Васю к маленькому срубцу под соломенной крышей. Не разжимая объятий, ввалились в «избушку». Женщина опрокинулась на спину, вытягивая бравого унтера на себя. Он, уже мало что соображая, задирал на ней рубаху. Не утруждаясь ласками, сразу вошел. Ускорился, двигаясь резкими толчками и кусая соски полных грудей. Женщина стонала, впиваясь ногтями в Васину спину. Помост, на который они обвалились, лишь немного был приподнят над земляным полом, и натиск Милова выдержал, хоть и со скрипом.
— Испозорил юбку, раздобравый молодец, — с усмешкой молвила страстная казачка, когда схлынул первый любовный шторм.
Она зажгла свечку.
Вася с удивлением понял, что «избушка» — нечто вроде летней кухни, а «ложе любви» — низкий обеденный стол на брусках. Вокруг кухонная утварь, кувшины, предметы для стирки. И разбросанные чурбачки, заменявшие стулья. Женский угол в усадьбе, короче.
— Как тебя звать, красавица?
— Глафира!
— Глаша, значит. А я Вася! Вот и познакомились! — хмыкнул Милов, сладко потягиваясь.
— Я знаю. Еще по свету заприметила. Прикройся. Пряма срамота адна.
— Вот еще! — хмыкнул.
Казачка засмеялась в ответ низким радостным смехом.
— Подкрепись, алошный!
Сунула в руку Васе кувшин с вином.
— Родительский, не побрезгуй. На тебе пирог с харчом. Закуси, ана и хорошо будет.
Милов, не отводя взгляда, отпил прямо из кувшина так, что вино потекло по голой груди (когда рубаху успел скинуть?). Откусил от пирога. Разжевал. С говядиной!
— Вкусно?
— Ты вкуснее. Иди ко мне, вина попьем вместе.
— Моя тело белая нравится тебе?
— Ты моя, сладкая. Пчелиновая? Так сказала?
Глаша приникла к Васе, прижавшись всем телом к мокрой от чихиря груди. Ее мягкие полушария рожавшей женщины сводили его с ума.
— Придешь еще? — дыхнула ему в шею. — Побочином моим станешь ли?
— Обязательно! Но я в Грозную завтра.
— Ничего. Я подожду. Дачки мне принеси. Казенного холсту. Сошью тебе новую рубаху.
— Рубаха подождет. Тебя хочу!
— Друг друга целуемся, аж сердечко трепещет, как птичка![2]
Глаша тяжело задышала. Обвила Васю руками. Жарко стало в «избушке».
… Два чеченца в ночной темноте энергично резали кинжалами плетневую изгородь внешнего ограждения станицы Червленой. За крепкой оградой, уступавшей под натиском стали, был скотный загон. Овцы тихо блеяли, заглушая звуки воровской работы. Баранта! У переправившихся через реку горцев пошла своя жара.
Терек бурлит — казак лежит. Терек молчит — казак не спит. Но как поймать момент, когда вода только-только спала?
Коста. Аул Хаджико на реке Аше, август 1838 года.
В среднем и нижнем течении реки Аше раскинулось огромное селение Лыготх, включавшее в себя девять аулов, в которых проживало порядка десяти тысяч жителей. Нас интересовал тот, который карабкался по северному склону хребта, защищавшего речную долину в средней ее части. Хаджико. Место, куда, по информации Лавана, увезли кавторанга Рошфора. Здесь, на Аше, жили убыхи и шапсуги вперемежку. К вопросам безопасности относились наплевательски. Думали, что их численность — достаточная гарантия. Этим стоило воспользоваться.
И медлить нельзя. В любой момент от князя Берзега мог прибыть гонец с требованием увезти пленника выше в горы. Пойди найди его на альпийских лугах или в дремучих лесах, где дикая виноградная лоза обвивает деревья так, что ни пройти, ни проехать.
Мы добрались до аула затемно. Селение спало. Ни огонька. Лишь в саклях слабые отсветы очагов. Сколько раз русские так заставали врасплох черкесские деревни и громили все подряд. Пора бы уже народу адыге подумать о ночных патрулях. Но нет. В одиннадцати километрах от моря жители Хаджико чувствовали себя как у Христа за пазухой. Напрасно. Особенно, если молишься Аллаху.
В последние годы магометанство все больше укреплялась в Черкесии. Когда приходят тяжелые времена, люди бросаются к религии за утешением. Православие, еще жившее в народе, постепенно сдавало свои позиции, как вера главного врага. Языческие верования, пронзавшие тысячами нитей жизнь адыгов, еще были живы. Но эмиссары из Турции действовали все активнее, неся свет истины Аллаха. Вот и в Хаджико уже стояла новенькая мечеть с тонким минаретом, выделявшимся светлым карандашом в ночной темноте. Другим ориентиром служила река, белевшая каменистыми осыпями берегов у подножия селения.
Мы зажгли две сотни факелов и огненным потоком устремились с утесистого заросшего лесом кряжа на улицы аула. Казалось, весенний праздник Диора вернулся вопреки времени года. Залаяли собаки, тревожно замычал разбуженный скот, закричали напуганные жители. Но выстрелов не было. Мои бойцы получили указание не проявлять — а еще лучше, вообще избегать — насилия. Нам был нужен дом тамады. Я не сомневался, что Рошфора прячут именно там.
Старейшину, как правило, выбирали из числа самых богатых жителей аула. Получив власть, он становился непререкаемым авторитетом. Даже для тех, кто был его старше. Помощники тамады разносили его указания по домам. Или люди собирались у него во дворе послушать, что он скажет. Отсюда уходили в набег, если таковой был задуман. В этой системе была и сила, и слабость черкесского образа жизни. Блокировав дом старейшины, мы фактически получали контроль над всем селением, лишенным руководства.
Моим людям удалось бескровно захватить дом тамады. Никто не оказал сопротивления. Слишком внезапным вышло нападение. И численное преимущество не стоило сбрасывать со счетов. Как и манеру южан, о которой мне сказали еще в ауле Хоттабыча — брать силой то, что не желают отдать добровольно.
Старейшина стоял на пороге дома, удерживаемый моими телохранителями. Подслеповато вглядывался в наши лица, плохо различимые в свете дымных факелов.
— Где русский офицер? — спросил я без обиняков.
Тамада скорчил презрительную мину.
— Князь Берзег вас на куски порежет.
— Зелим-бей! Иди сюда, — позвал меня Башибузук с ружьем без чехла под мышкой и с факелом в свободной руке.
Он посветил мне на глубокие ямы на заднем дворе. Из одной быстро выглянула и спряталась бритая голова.
— Хлеба! Дайте хлеба! — раздался жалобный голос.
— Пленники, — пояснил мой зам. — Один встает на плечи другого. Только так могут посмотреть, что происходит.
— И долго их так держат?
— Примерно год. Если выкупа не дают, превращают в рабов. Могут и женщину для хорошего работника купить. Доставать их? Могли туда засунуть твоего офицера?
— Сомневаюсь. Слишком важная птица. Этих — доставайте! Если русские, возьмем с собой. Других отпустим.
Башибузук с удивлением на меня посмотрел, но комментировать не стал. Отправился раздавать указания. Я вернулся к тамаде.
— Еще раз спрашиваю: где русский?
Старейшина гордо отвернулся и пробормотал ругательство в крашеную хной бороду.
— Обыщите здесь все. Особое внимание помещениям с крепкими внешними запорами.
Мои люди разбежались по усадьбе.
Вскоре меня позвали. Один из наших нашел вход в подвал под домом тамады. Мы проникли внутрь. Все помещение было завалено каким-то хламом. Пахло гнильем и мышиным пометом. Казалось, здесь негде спрятать человека.
— Рошфор! Капитан Антуан Рошфор! — крикнул я громко.
В ответ лишь шорохи разбегающихся грызунов.
— Месье Рошфор! Où étiez-vous? Где вы?
Идея спросить на французском оказалась благой. Антуан — тень человека, а не цельная личность — очнулся на мгновение от своего забытья. В его уснувший мозг целительной иглой воткнулись звуки родной речи. Он попытался отозваться — скорее стон, чем ответный крик.
Мы услышали. Бросились к куче наваленного тряпья и поломанных корзин. Раскидали их. Под ними нашелся полузадохнувшийся кавторанг — практически голый, с клочками грубо отрезанных волос на голове и с куцей бородкой, окрашенной в какой-то немыслимый рыже-зеленый цвет.
Меня он не узнал. Подслеповато щурился. Дрожал. Кажется, решил, что пришел его последний час.
Мы вывели его наружу. Кое-как отмыли. Накинули бешмет на плечи. Выдали шаровары и сапоги с портянками. Рошфор был бесполезен, как малый ребенок, и не мог ничего сам сделать. Даже с сапогами ему пришлось помочь.
— Дайте ему поесть и выпить! — распорядился я и пошел договариваться с тамадой.
Старейшина был непреклонен. Ничего не желал слушать. Ни брать отступного — деньги, лошадей, оружие, — ни прислушаться к доводам разума.
— Скажи, ты совершаешь намаз? — тамада хмуро кивнул и отвернулся. — Давай пригласим сюда муллу, и он мне растолкует, какими сурами Корана оправдывается издевательство над человеком? Молчишь? Сам можешь ответить. Аллах запрещает подобное непотребство!
— Врагам не было и не будет пощады!
Бесполезно! Здесь, на всем Северном Кавказе, все пропитано злобой и ненавистью. Для черкесов русские — хуже бродячих псов. Их традиции, обычаи и странные дары цивилизации — все это чуждо для настоящего горца. Он желает, чтобы его оставили в покое. Чтобы можно было жить, как заповедано пращурами.