… Отряд Крюкова стоял бивуаком напротив крепости Внезапная, за рекой, в большом кумыкском ауле Эндерей, которое русские прозвали Андреевским. Селение Миатлы находилось на расстоянии дневного перехода. Его окружали высокие горы. Поблизости находилось самое глубокое в мире ущелье. Внизу протекала рука Сулак. На ней была устроена стратегически важная переправа, соединявшая Внезапную с крепостью Темир-Хан-Шура.
Пулло предложил хитрый план. Обмануть возможных лазутчиков, оставив весь обоз в лагере под охраной роты куринцев и 10-го кавказского линейного батальона. Остальным же скрытно двигаться быстрым маршем с таким расчетом, чтобы на рассвете окружить аул и атаковать.
Так и поступили.
Крюков лично возглавил авангард, состоявший из батальона куринцев под командованием Пулло. Верстой позади шли главные силы — кабардинцы, кавалерия из казаков и девять горных орудий — под начальством полковника Пирятинского, командира Кабардинского полка. Шли тихо, без песен и плясунов. Лишь изредка раздавались недовольные, негромкие окрики офицеров, требовавших подтянуться. Или глупый казацкий конь, не слушаясь приказов, мог заржать.
Дорога была убийственной, особенно, для артиллерии. Зарядные ящики приходилось то и дело тащить на руках. Стволы орудий везли навьюченными на лошадей. Станину тянули парой. Удобные проходы указывали два нанятых проводника из местных. Благодаря их подсказкам, на рассвете вышли к спящему аулу.
Согласно отданному на марше приказу Миатлы было решено охватить с трех сторон. Справа изготовились куринцы с тремя сотнями казаков и тремя орудиями. Слева — батальон кабардинцев и сотня казаков. С фронта — Пирятинский с еще одним батальоном кабардинцев и шесть орудий. Все маневры были выполнены так тихо и незаметно, что в ауле никто не среагировал на грозящую опасность. Многим из четырех тысяч жителей аула оставалось жить последние минуты.
Селение окружали роскошные виноградники и сады. Как только зазвучало пение муэдзина, знаменующее рассвет, из фруктового великолепия вырвались языки пламени. Девять орудий отряда, развернутых на возвышенностях, открыли убийственный огонь по деревне. Следом за ядрами и гранатами двинулись ощетинившиеся штыками цепи.
Вася шел в стрелковой цепи своей роты. Солдаты весело переговаривались с соседями, разделенные рядами виноградных лоз. Срывали на ходу поздние ягоды, оставленные рачительными хозяевами немного подвялиться на осеннем солнце. Направление движения было понятно без команд: ориентир — минарет мечети.
Навстречу начали выбегать полуголые жители, напуганные орудийной пальбой. Безоружные мужчины и простоволосые женщины с голыми младенцами на руках. Мужчин кололи штыками. Женщин валили на землю, срывая с них одежды. До насилия еще дело не дошло, но Вася понимал, что до него недалеко.
Сердце стучало, как бешеное.
«Я на такое не подписывался!» — хотелось ему закричать изо всех сил.
Он словно попал на съемки «Апокалипсиса» в исторических костюмах XIX века. На душе было тошно. Не было никакой возможности остановить эту мерзость: люди ему не подчинялись. Вышагивающий рядом юнкер Всеволожский, хоть и таращил глаза на творимые безобразия, но как воды в рот набрал.
Вслед за жителями повалил скот. Тут же подоспели казачки, принявшиеся ловить разбежавшихся коров и баранов. С гиканьем сгоняли в одно плотное стадо, отсекая его от аула. Позднее было подсчитано: всего было захвачено 500 голов рогатого скота.
Унтер-офицер Девяткин с перекошенным бледным лицом перешагнул через скрючившееся тело миатлинца и снова застыл. Ему открылась картина улицы аула, по которой метались обезумевшие жители, домашний скот и куры, путавшиеся под ногами. Артиллерийский гром стих, и сквозь крики мирняка прорвались звуки выстрелов. Из нескольких дворов поднялись в воздух облачка порохового дыма. Мимо просвистели пули, никого не зацепив. Аул попытался огрызнуться. Но организованного сопротивления не вышло. Слишком внезапным вышло нападение. Сакли, из которых стреляли, были обречены. Солдаты рванули в эти дома, и вскоре оттуда понеслись страшные крики домочадцев. Щадить в таких усадьбах никого не стали.
Аул умирал быстро. Немногим удалось сбежать. Захваченных пленных сгоняли к окраине, окружив казаками. Туда же принесли двадцать тяжело раненых кумыков.
Офицеры собрались на площади перед мечетью. Помыли руки в фонтане для омовения. Расселись кружком на барабанах. Денщики забегали. Быстро ощипали два десятка цыплят, отобрав их у солдат. Насадили их на шомпола. Развели костер из всего что под руку попалось. Принялись жарить кур для командиров.
— Завтрак в пороховом дыму — это прекрасно, господа! — радостно провозгласил Крюков. — Какие потери?
— Есаул Бычков и 17 нижних чинов убитыми, ранеными и контуженными, — тут же доложил ординарец.
Больше всего пострадало людей из-за собственных ядер, выпущенных с правого фланга. Они пробивали сакли насквозь и долетали до цепи кабардинцев.
— И девять лошадей убито! — тут же быстро добавил Пулло.
— Как же так вышло?
— Попали под разрыв нашей гранаты!
Пулло соврал. Лошадей погибло всего две. Остальных «убитых» он планировал использовать для перевозки добычи, доставить в полк и продать. Все никак не мог решить, делиться с Крюковым или нет. Судя по хитрому взгляду генерала, Крюков все понял, но возражать не стал.
— Сколько пленных?
— Двадцать человек обоего полу и дети. 90 жителей убито.
Командир куринцев снова лукавил. Захваченных пленных было гораздо больше. Их потом выкупят родственники. Но в официальном отчете будет указано именно такое число.
— Пусть солдаты полностью выгребут из каждой сакли все ценное и сносят на площадь. Потом аул сжечь!
— В ауле проживает шесть верных нам людей, включая наших проводников, — решил уточнить Пулло.
— Эти дома не трогать. И мечеть. С ней поступим иначе.
Генерал-майор наклонился к Лосеву и поставил задачу. Судя по расширившимся глазам поручика, задание он получил непростое.
На площадь стали сносить захваченное имущество — ковры, бочки с вином, красивую посуду, богатое оружие, серебряные украшения и чаши. И разный хлам, недостойный внимания. Денщик Пулло тут же подскочил. Выбрал лучший ковер и стал складывать на него самые ценные вещи. Денщики остальных старших офицеров от него не отставали. Иногда возникали споры. Ругались тихо, чтобы не привлекать внимания полковников и генерала.
— Бом! Бом! Бом! — раздался стук барабана, напугавший своей неожиданностью офицеров.
Какой-то офицер из столицы, напросившийся в отряд — тот самый измайловец Грушевский, любитель горной природы, — так торопился отведать халявной закуски генерала, что привязал свою лошадь к барабану. Испуганный конь мотал головой, ударяя барабаном о землю и еще больше пугаясь. Его едва успокоили.
— Ваша работа, милейший? — грозно спросил Крюков нашкодившего офицера, из-за которого прервалась дегустация местных вин. — Je vois, je vois, vous avez un nouveau cheval, tout rempli de belles qualitées comme vous même[1].
Завтрак продолжился как ни в чем не бывало. Пришло время кофе и реквизированного горного меда в сотах, которые принесли на чистой дощечке.
Когда офицеры наелись, была дана команда отступать к миатлинской переправе через Сулак и устроить там лагерь. Офицеры предвкушали прекрасный обед из годовалого теленка. Солдат ждала их «крошенка» и печеные в глине куры, которых набрали в большом количестве, посворачивав им шеи. Настроение у всех было приподнятым.
Сразу задымили сакли. Казаки скакали по улицам, раскидывая горящие факелы. Кабардинцы весело шагали, распевая «эх, егеря, егеря!». Васина рота в полном составе гадила в стенах мечети. Потом осквернила фонтанчик на площади и бросилась догонять отходившие к реке войска.
Милов топал вместе со всеми, не в силах посмотреть кому-либо в глаза. Его мучила мысль, как в людях может уживаться вместе возвышенная любовь и откровенное скотство? Те, с кем он только начал служить, с такой искренней заботой относились к вверенным его попечению Маньке и Буланке. Заводили питомцев, на которых они, вырванные из родных деревень, переносили свою любовь, не имея возможности ее растратить на собственных детей. И эти же самые люди только что совершили святотатство и теперь весело распевают. Как⁈
… На утро в лагерь пришли уцелевшие жители. Слезно просили разрешить им отстроить аул на пепелище. Благодарили, что не вырубили 70 десятин их прекрасных садов. Выкупили пленных, не попавших в общий список. Клялись в будущей верности. Крюков милостиво принял их подписку с присягой в покорности.
История разгрома аула Миатлы на этом не закончилась. В Петербург помчался жаловаться генерал-майор русской службы кумыцкий князь Муса-Хасай. Было назначено расследование. Крюков был отрешен от должности, но оставлен при армии. В 1840 г. уволен в отставку с мундиром и пенсией и вскоре умер. Пулло получил повышение по службе и стал начальником Левого фланга Кавказской Линии, как герой штурма Ахульго. Во время расследования он все валил на Крюкова.
Через полтора года отстроившийся аул сожгут мюриды Шамиля.
Коста. Метехский замок-тюрьма, октябрь 1838 года.
Утро красило красным цветом стены древнего замка, превращенного в тюрьму по приказу Ермолова. Я проснулся на голой шконке. Потянулся. Зевнул от души. Настроение отличное! Депрессии — как ни бывало! И казематом меня не напугаешь! Сиживал, знаю! В каменном мешке анапских казематов было пострашнее. А тут — курорт в сравнении с подземельем. Солнышко в окошко светит. Камера тесная — то не беда. Чувствовал себя как на экскурсии в будущее. Быть может, именно в этом узком пенале через 70 лет сидельцем станет главный экспроприатор Российской Империи, революционер Камо?[2]
Посетил парашу. Как опытный арестант, быстро размялся. Не успел я помечтать об утренней баланде на завтрак или, на худой конец, о кружке воды, тихо лязгнули засовы. Дверь беззвучно отворилась на смазанных петлях. В камеру вошел свежий и благоухающий кёльнской водой Александр Андреевич Катенин.