инский бой. Совершенный успех». Отчасти он был прав. Потери, вопреки ожиданиям, оказались невелики. Убиты один штаб-офицер и пятеро обер-офицеров, унтеров — 21, рядовых — 113. Ранены генерал, 2 штаб-офицера, 21 обер-офицер, 57 унтеров и музыкантов, 418 рядовых.
Непролазные леса. Непреодолимое ущелье. Невозможный спуск. Неприступная твердыня. Все эти выражения с «не» были, в случае с русским солдатом на Кавказе, всего лишь гиперболой, призванной подчеркнуть мощь его усилий. Чеченский отряд уже знал, что его ждет новое испытание. Еще более сложное. Сложнее всего того, что было совершено. Крепость Ахульго.
Коста. Лондон, середина мая по н. ст. 1839 года.
Ночью я, конечно, не удержался. С жаром все выложил Тамаре. Ожидал охов и ахов. Моя грузинка на восклицания не расщедрилась. Взглядом охолонила меня. Я знал этот её взгляд. Такой, который отправляет тебя из натопленной парной в ледяную прорубь.
— Что? — пыл и жар, с которым я рассказывал ей про мою догадку, уже исчез.
Тамара покачала головой.
— Что???!!! — я уже кричал.
— Сам не догадываешься?
— Я дурак, знаю! Ты это хотела сказать, судя по тому, как смотришь на меня.
— Да.
— Почему?
Тамара опять вздохнула.
— Как ты меня называешь часто в таких случаях? — начала допрос.
Я задумался.
— Ну, любя и поражаясь твоей проницательности… — предварил на всякий случай. — Ну, чаще всего — «заразой»!
— Да! — кивнула Тамара. — Еще, уверена, думаешь про себя, мол, вот змея! Так?
— Да, — я не стал отнекиваться. — И при чём тут наши отношения?
— При том, дорогой мой муж, что ваша Виктория змея и зараза похлеще моего!
— Тамара!
— Вы, мужчины, наивные. Вами вертеть легче легкого, — Тамара проводила ликбез. — Стоит нам чуть открыть рот, изобразить восхищенный взгляд… Смеяться над вашими плоскими шутками. Все время вам поддакивать… Говорить о том, какие вы умные, смелые… И все! Вы в ловушке! Перестаете соображать! Верите во все, что мы вам говорим! И уже не понимаете того, что на вас уже надет ошейник, а поводок в наших руках!
— Тамара!
— Что не так? — Тамара усмехнулась. — Или я, девушка, выросшая в Грузии, ошибаюсь?
— Нет. Это и так. И не так.
— И почему — не так?
— Ну потому что есть и настоящая любовь! Как у меня с тобой, например.
— Да, есть. Конечно! Иначе бы мир уже давно опустел. И это счастье, что у нас с тобой именно так. Но не у Виктории и Александра.
— Почему ты им отказываешь в таком же счастье⁈
— Потому что я чувствую её. Вижу насквозь. Она фальшивит.
— Зачем ей это нужно?
— А почему бы и нет? — Тамара усмехнулась. — Он же не захудалый абхазский князек. Он — наследник самого большого престола в мире. Отчего же такого жирного зайца в силки не поймать? Она — девушка в поиске жениха! Все так говорят.
— Том, ну… Это ты уже совсем.
— Нет. В самый раз. — Тамара покачала головой. — Вот скажи мне… Вы же там вдвоём стояли с англичанином?
— С Гудсоном.
— Да. Судя по твоим словам, ты ошалел, когда понял, что там в ложе «зарождается любовь»! — Тома не преминула передразнить меня. — Я так и представляю, как ты посмотрел на Гудсона.
Тут Тамара опять меня спародировала, как она это умела: изобразила отвисшую челюсть и придурковатый вид.
— Тамара!
— Что, не так?
— Ну, почти. К чему ты опять?
— А как он на тебя посмотрел?
Я напрягся.
— Он улыбнулся.
— И что за улыбка была? Только честно.
— Довольная. С неким превосходством, — вспомнив Гудсона, вынужден был это признать.
— Да, — спокойно констатировала моя блестящая жена. — Потому что он, в отличие от тебя, на все эти её вздохи, смех, ручки к прическе не купился. Он понял, какую игру она ведет. А, может, и знает. Может, они все это давно решили. И теперь просто загоняют Александра в приготовленный для него ошейник.
… Кажется, Цесаревич был не прочь напялить на себя этот ошейник, настолько он был непривычно оживлен за завтраком.
— Королева меня пригласила к себе в ложу и была весьма мила ко мне.…Интересно и странно смотреть на эту маленькую королеву, которая, несмотря на то, что так мала и молода, имеет-таки свою волю.
— Вы написали отцу о своих свиданиях с королевой? — поинтересовался Юрьевич.
— Да. Ограничился короткой строчкой. Что она удостоила меня двумя танцами. Что она пляшет очень мило.
«Вот его заклинило на слове „мило“. Когда женщина некрасива, только и остается, что указывать: она вызывает умиление», — похихикал я про себя. Следующие слова наследника смыли с меня благодушие, как проливным дождем.
— Я, кажется, влюблен в королеву, и она разделяет мои чувства.
Юрьевич закашлялся. Достал платок и отер большой с залысинами лоб.
— Ваше высочество. Признаться — неожиданно. Дайте мне пару дней на размышления.
Цесаревич будто его и не слышал. Он витал в облаках, не замечая, как капает на блюдце с ложки желток от яйца всмятку.
— Сегодня нас ждет банкет в London Tavern, организованный русской торговой компанией[3]. Ожидается премьер-министр лорд Мельбурн, — напомнил я нашу программу.
Оба не обратили внимания на мои слова.
… Большой зал с коринфскими колоннами в здании на улице Бишопс-гейт вмещал в себя 355 гостей. Из-за их наплыва я чувствовал себя не в своей тарелке. Взял с собой Бахадура на всякий пожарный. Ждал какой-нибудь неприятности, и предчувствия меня не подвели. Когда карета с Цесаревичем приблизилась ко входу в трехэтажную таверну из толпы зевак выскочил какой-то мараз с плакатом в руке. На нем было написано: «Принадлежать России есть истинное несчастье!»[4] Он стал размахивать им, что-то выкрикивая.
Я подмигнул Бахадуру.
— Под локотки — и за угол! Без шума, пыли и — главное — без крови!
Алжирцу дважды повторять не пришлось. Мы выскочили из коляски, на которой ехали за каретой. Подскочили к протестанту. Схватили его под руки и фактически занесли в ближайшую подворотню. Схваченный болтал ногами в воздухе и не имел ни одного шанса вырваться.
— Пся крев! Что вы себе позволяете⁈ Здесь свободная страна!
— Поляк? — уточнил я.
— Москаль! — выплюнул он.
— Нет, я грек! Ошибочка вышла, господин хороший!
— Немедленно меня отпустите!
— А то что? Папе римскому пожалуешься?
Поляк разразился потоком ругательств.
— Что случилось⁈ — в переулок ворвался запыхавшийся Гудсон.
— Мешал Его Императорскому Высочеству пройти в Лондон Таверн.
Я вырвал из рук поляка плакат и огрел его по голове.
— Правильно! — неожиданно поддержал меня Джемс. Он заорал на поляка. — Вам что было сказано⁈ Сидеть и не высовываться! Кто поручил? Чарторыйский?
Протестант испуганно втянул голову в плечи. Я вздохнул: «Эх, сюда бы автозак или демократизатор на худой конец!»
— Как мы с ним поступим, господин Гудсон?
— Накостыляем по шее и отпустим!
— Есть вариант лучше! Бахадур, разверни его лицом к улице.
Алжирец дернул поляка так, что он еле устоял на ногах. Я с наслаждением влепил ему поджопник. Получилось четко. Мой напарник считал мои намерения и отпустил руку поляка в тот момент, когда моя нога встретилась с его задом. Протестант улетел вперед и шлепнулся в уличную грязь.
— Идемте, мистер Гудсон. Я не хочу пропустить речь Цесаревича!
— После вас, дорогой мистер Варваци!
Мы вошли в зал как раз вовремя. Александр по-английски произносил ответный тост:
— С удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы гласно заявить, как тронут я приемом, оказанным мне в этой благородной стране не только королевой и министрами ее величества, но также — смею сказать без аффектации, но с гордостью — каждым англичанином в отдельности. Никогда, никогда, это не изгладится из моей памяти. Прошу дозволения предложить тост за преуспеяние русской торговой компании и за здоровье всех ее членов и, сверх того, за продолжение дружбы между Великобританией и Россией!
Зал встретил его слова овацией. Слово для ответного тоста тут же взял лорд Мельбурн. Понеслось то, что англичане прозвали «обществом взаимного восхищения».
Премьер-министр, холеный породистый мужчина из тех, кто умеет красиво стареть, поставил свой бокал на стол. Внимательно оглядел зал, отмечая реакцию каждого.
Мне показалось или нет? Когда его глаза встретились с моими, он мне подмигнул. Что бы это значило, черт побери⁈
[1] Ракеты Конгрива конструкции русского инженера-артиллериста А. Д. Засядько успешно применялись в ходе русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Засядько разработал одиночные и шестизарядные пусковые системы. Одиночная — наиболее распространенная — представляла собой вертикальный тонкий брус на крестовине, к которому крепилась 2, 2.5 и 4-дюймовые фугасные, зажигательные и осветительные ракеты. Дальность — 1.6–2.7 км. Эффективно применялись против скоплений противника, а также по складам. Во время дождя были практически бесполезны, потому что гасли.
[2] Как ни странно это звучит, но тактика перекатных цепей применялась на Кавказской войне. Ее создателем, что, впрочем, не доказано, называли И. М. Лабынцова. «Вечная» война с горцами способствовала разработке сложных тактических приёмов, неизвестных остальной армии Российской империи, остававшейся закостенелой, все более отстающей от современных требований, что и доказала Крымская война (6 патронов в год для обучения стрельбе!). Справедливости ради заметим, что соединения Отдельного Кавказского корпуса, переброшенные в Крым, также столкнулись с неизвестными им способами ведения боевых действий и особо не выделялись на общем фоне. Опять же справедливости ради добавим: наибольших успехов в этой войне Россия добилась на кавказском фронте, а взятие Карса помогло избежать куда более унизительных условий мира, чем планировали союзники.
[3] Знаменитое, но не сохранившееся место, где часто устраивали разные сборища. На одном, к примеру, был решен вопрос о ширине ж/д колеи. Тем, кому довелось ждать, пока в Бресте поменяют колеса, можно помянуть Лондонскую таверну недобрым словом.