Циклауров, каменная глыба, а не человек, расчувствовался. Шмыгнул носом незаметно. Откашлялся. И строго сказал:
— Задание выполните — подумаю!
— Так точно, Ваше Благородие! — гаркнул унтер-офицер Девяткин и побежал придумывать, как половчее убить кучу людей, чтобы спасти две маленькие жизни.
Подполковник смотрел ему вслед и думал, ничуть не удивленный: «О, Боже! Спасибо тебе, что проливаешь свой свет на эти черствые души! Этот Девяткин… На вид варнак варнаком, вылитый душегуб! Иных у Руфина в отряде и не водится! А ведь поди ж ты… О детях печется!»
… Васе ничего придумывать и не нужно. Он, что, фильмов не видел про штурм квартир спецназом?
— Делаем, ребята, так! — просвещал он свой полувзвод в таинства тактики при атаке в условиях высотных каменных джунглей. — Первым делом — подавление.
— Это чо?
— Напугать до усрачки!
— Так бы и говорил. Придумал мудреное слово!
— Штуцер мой видели?
— Богатый! Знатное ружьишко! Эка ты снял горца на реке!
— У него один ствол стреляет жеребьем. Нам нужно побольше мелких металлических осколков найти.
— А чаво их искать? Весь аул ими завален, только копни!
— Отлично. Тогда, — повторил, — делаем так…
Васю спустили на веревке чуть в стороне от входа в пещеру. Двое наверху уже приготовились спускаться вслед за ним с гранатами в руках.
— Отпускай! — махнул Милов рукой.
Качнулся и полетел мимо входа в пещеру. На лету разрядил картечь прямо в вытянувшиеся от удивления лица мюридов, стерегущих укрытие. Тут же спустились гранатометчики. Закинули чугунные шары. Громыхнуло. Из пещеры повалил удушливый дым. Из черного зева вырвались крики и стоны, детский испуганный плач. Вниз уже спускались члены штурмовой группы. Зачистка очередной пещеры прошла без потерь.
Без потерь со стороны нападавших. А укрывавшихся в пещере обычно знатно косило свинцом и осколками чугуна. Без разбора на мирных и воинов. Солдаты вымученно улыбались, радуясь, что никого из своих не потеряли, и стараясь не замечать очередную отлетевшую на небеса детскую душу.
Одна услада оставалась: вернуться в расположение отряда и понянчиться с малыми.
Старший, Дадо, уже обжился. Когда запаливали вечером костерок из сухой виноградной лозы и щепок, за которыми втихаря бегали в разорённую Ашильту, ох и лихо отплясывал лезгинку пацан в кругу уставших до предела мужиков. Хлопали от души в ладоши. Свистели. Подходили офицеры навести порядок и застывали от редкого зрелища. В игре тени и пламени кружилась невысокая фигурка Дадо, выделывающего коленца.
— Вася! — жарко дышал в ухо очередной куринец. — Беда с младшим! Чем кормить? Горянки до двух-трех лет от сиськи не отрывают. А у нас с ентим делом сам понимаешь… Потеряем парня!
— Что ж я могу сделать? Кашицу не пробовали?
— Пучит малого с сухарей! Орет! Зубами мололи-мололи — ни в какую! Молоко надоть. Эх, была бы коза…
— Где ж я вам козу найду⁈
— Кормилица нужна! Так испокон веку заведено!
—?
— Так в лагерь пленных сходи! Нешто там баб с молоком нету?
— И чо? Кто ж мне бабу отдаст?
— Сходи, братец, все миром просим! Офицеров попроси. Тебя они уважают.
— Ага! Особливо генерал! Волком смотрит. Шамиля упустил!
— Только ты надежа, Вася! Выручай!
Вася почесал в затылке. Вот напасть! Как в мужском коллективе выходить годовалого⁈ И ведь не бросишь теперь. Может, и правда, найти в лагере пленников ту, кто выручит?
Коста. Ахульго, конец августа 1839 года.
В обоих аулах в плен попал разный люд. Не только мюриды и их семьи, воспитанные в духе шахидства. Среди четырех тысяч, засевших в Ахульго, скрывались жители окрестных сел — в первую очередь, из Ашильты и Чирката. Просто сбежавшие, спасавшие свои жизни из страха перед урусами. Были заложники-аманаты, которых Шамиль забирал не дрогнувшей рукой из обществ, которые колебались. Были домашние рабы-камилы, слуги и случайно попавшие под раздачу, не имевшие к мюридам никакого отношения. Выжили под обстрелами и во время последнего яростного штурма. Теперь они стали пленниками и не знали, что с ними будет. Тем более, что не они определяли лицо лагеря, в котором их собрали.
Его устроили в теснине меж двух гор. Под открытым небом, задыхаясь от зноя и миазмов из Ашильтинского ущелья, люди лежали вповалку — раненые, больные, опустошённые… Их окружили строгими караулами. И, тем не менее, дня не обходилось без эксцессов. Возбужденные заключенные — те, кто не смирился — никак не были готовы считать себя побежденными. Каждый день доставляли все новых и новых. И среди них, в этой возбужденной толпе фанатиков и непричастных, ни на секунду не прекращалось бурление.
— Сегодня привели сотню, — рассказывал мне дежурный офицер. — Чуть оклемаются — и давай бросаться на охрану. Вчера один ранил переводчика — изрубили. Другой — прямо на ружья караульных. Так и повис на штыках. Женщины! Женщины кидаются на штыки. Чистые дикари!
— Кормим?
— А как же⁈ Не хотят пищу от нас брать. Думают, мы свинину им суем.
— Что с детьми?
— Все плохо!
Я замер перед огромной тысячной толпой, из которой доносился несмолкающий ропот. Наверное, это ужасно — считать себя свободным, пусть и под не утихавшим день и ночь артобстрелом, и вмиг оказаться на положении бесправного раба⁈ То, что ты спасся, сохранил жизнь — эта мысль придет позже. А пока все ждут ужасного. Насилия над женщинами, убийства детей, добивания беспомощных раненых. У меня не было ни сил, ни слов, чтобы успокоить этих несчастных.
Сотни непонимающих, что происходит, и видевших столько ужасов детских глаз! От них — мороз по коже. Какая судьба их ждет?
Сотни потухших женских глаз. Их владелицы потеряли все — отцов, братьев, мужей… Многие — детей. Как вернуть их к жизни?
Мерзкая изнанка войны! Я схватился за грудь. За то место, где лежало письмо Тамары. Только оно мне придавало сил на задуманное. Помогало вырваться из круговорота мыслей о том, что мы преступники. Мерзкие, гадкие позабывшие Бога людишки, отправившиеся в горы нести свет цивилизации.
Цивилизации? Мы принесем блага⁈ Мы, искупавшиеся в крови и нечистотах⁈
Я больше всех на этом свете, в это безумное время для моей родины, знал, что в итоге, после всей пролитой крови и страданий как русских, так и кавказцев, в выигрыше останутся все. Почти все! Те, кто выживут в мясорубке Кавказской войны. Их дети, внуки, правнуки… Появятся дороги, больницы, школы. Люди перестанут бояться за жизнь своих близких. Самые буйные смирят свой нрав. Будут в аулах праздновать свадьбы и рождение первенцев. Гордиться собранным урожаем…
А потом придут те, кто захочет оживить тени прошлого. Перевернув с ног на голову все, что было. Надругавшись, если разобраться, над честью и славой предков. Извратив саму суть ислама…
Я вздрогнул. Из толпы на меня смотрели детские глаза. Глаза Богини. Той самой богини Кавказа, которую я встретил в ауле убитого мной в поединке княжича Бейзруко. Которую он хотел отдать за мои револьверы. Богини, которой еще не достало одеться в мрамор, как той девушке из кунацкой, заставившей всех гостей умолкнуть при одном взгляде на нее. Глаза принадлежали девочке, которой не нужно ждать, пока распустится с годами, как водная лилия при свете солнца. Она уже абсолютно обворожительна. Прекрасная, как только может быть прекрасен ребенок, окутанный в невинное кокетство в сознании своей будущей власти над мужчинами. Неосознанной, но данной ей Богом при рождении. Идеальные черты лица в обрамлении черных кудряшек, блестящие черные глазенки — и непередаваемая игра мордашки, менявшая свое выражение ежесекундно. От готовности разразиться горькими слезами до желания смеяться над чем-то забавным.
Охренеть! Ведь ей лет шесть-семь, не больше!
Я неслучайно нарядился в черкеску, в мою такую привычную черкесскую броню Зелим-бея. Даже эполеты цеплять не стал. Ко мне уже присмотрелись за неделю. Моя лысая голова слишком выделялась среди офицеров четырех полков, включенных в Чеченский отряд. И в русском лагере подобную вольность с формой позволяли многие. Особенно те, кто прибыл из столицы. Грубости от караулов я не опасался. А для пленников я выглядел если не своим, но и не чужим. Мунафиком в глазах мюридов или обычным горцем — в глазах остальных.
— Есть тут кто, говорящий по-турецки? — громко крикнул, привлекая всеобщее внимание.
К моему восторгу, ко мне, расталкивая оцепеневших пленных, протиснулась будущая богиня Кавказа. Ну, как протиснулась? Она просто вышла ко мне, к линии караулов, словно ледокол, рассекающий толщи ледяных торосов. Люди перед ней расступались. Непростая девочка, ох, непростая. Ей здесь не место.
— Я знаю турецкий, эфенди. И немного арабский, чтобы читать Коран. И аварский, конечно. На нем говорят в моем ауле, в Коло.
— Кто ты, о, прекрасная дочь гор?
Девочка потупила глазки. Вместо нее ответил какой-то старик.
— Это дочь Сурхая, великого ученого и мудрого кадия.
Сурхая? Того самого Сурхая, который создал систему обороны Ахульго и чьим именем названа гора, обильно политая русской кровью? И это его дочь⁈ Она явно выделялась из толпы своим нарядом и своими властными манерами девочки, привыкшей отдавать приказы прислужницам.
— Где мой дада? — требовательно спросила мини-богиня.
Я сглотнул. Весь русский лагерь знал, что Сурхай убит при штурме совсем недавно. Неужели дочери об этом не сказали?
— Где ее мама?
— Погибла, — ответил старик и уставился на меня, будто я был виновен в смерти неизвестной мне женщины.
Так-так, передо мною сирота…
— Я спросила! — требовательно сказала девочка, не отводя от меня своих глаз. — Где мой папа?
— Как зовут юную принцессу?
— Не называй меня принцессой! Папа учил меня скромности! А зовут меня Суммен.
— Суммен! Какое красивое имя! А что оно означает?
— Прежде ответь на мой вопрос.
Несмотря на ужасную ситуацию, я не мог не восхититься тем, как держалась, говорила и вела себя эта шестилетняя девочка. Может от того, что только что «разговаривал» с Тамарой, подумал о том, что Суммен уже обладает всеми теми качествами, которые в будущем сделают её блестящей женщиной. Такой же, как моя жена. Еще пожалел, что нет у меня стирателя памяти, как у «людей в черном». Сейчас бы щелкнул и не нужно было бы отвечать на вопрос девочки, открывать ей страшную правду.