«Серебряный темляк — это, конечно, круто! — съерничал Вася. — Я этого тесака в глаза не видел. И в летучем отряде он без надобности — с темляком или без. А вот насчет отставки можно и подумать. Как-никак, детки теперь на руках».
Приемыши из Ахульго серьезно зацепили Васино сердце. То ли момент такой выпал, то ли он созрел для отцовства. Он пока до конца не осознал случившейся перемены, но чувствовал уже и ответственность за детей, и мыслишки разные в голове возникали насчет дальнейшего житья-бытия.
— Сегодня выступаем в аул Унцукуль. Оттуда в Гимры, Темир-Хан-Шуру и далее в Чиркей. Люди рады?
— Ох, как рады, Вашество! Так намаялись в этой жаре и вони! Не чаем, как до Грозной доберемся.
— К Дорохову своему вернешься?
— Если разрешат.
— Разрешу! Нам трудные времена предстоят. Очень непростые. Задачи для его налетов найдутся.
Не дело генералу отчет унтеру давать. Или обсуждать с ним судьбу полка. У Пулло просто вырвалось. Накипело. Он вернет домой лишь половину людей — тех, кто в мае выступил в поход в составе Чеченского отряда. Как с такими силами продолжить нести службу на Сунженской линии?
С высот раздались орудийные залпы — последние в этом навечно мертвом месте. 101 салютационный выстрел в честь дня коронования Государя и, конечно, успешного окончания кампании. Войска покидали аулы Ахульго, превращенные в гигантский открытый морг-могильник под жарким солнцем.
… Чистый горный воздух после смрада, задушившего всех трупными миазмами, холодок на смену изнуряющей жаре — красота! Войска взбодрились и, не оглядываясь на опостылевшее Ахульго, дружно, с песнями зашагали к аулу Унцукуль. По новой дороге, проложенной для обозов из Темир-Хан-Шуры. Не беда, что лошадей критически не хватало. Что раненых пришлось нести чуть ли не на руках. Что нужно было гнать огромную колонну с пленными, принуждая их шевелить ногами. Благо, что одиноких детей расхватали по рукам. Пример поручика Варваци оказался заразительным. У многих командиров куринцев, кабардинцев, апшеронцев и ширванцев на передней луке седла пристроились или девочка, или мальчик. Офицеры взяли их на воспитание[2].
Тех, кому не выпал счастливый билет, несли солдаты. Каждый из Васиного взвода — его из помощников взводного уже временно назначили взводным из-за нехватки офицеров — боролся за право нести Дадо и Ваську. Договорились по очереди. Чтобы всем досталось по справедливости. Кормилицу пристроили в обозе — на полковой повозке.
С этой повозкой вышла накладка. Настоящая, ротная артельная, была оставлена на вершине Суук-Булак и, по слухам, уже находилась в Грозной. На весь полк выделили всего четыре арбы, запряженные волами — по одной на батальон. Туда свалили все имущество, накопленное за месяцы осады. Его было много, особенно, трофеев. Ругани и споров хватало. Поместилось далеко не все. Солдаты шли навьюченные как ишаки. Поглядывали с завистью на генеральских верблюдов, нагруженных, как казалось куринцам, слабовато.
В Унцукуле был устроен привал. Жители тепло приняли отряд. Кричали: «Якши, урус!» Они были в давней вражде с гимринцами и Шамиля не поддерживали. Впервые за три месяца в ротных котлах запахло мясом. Васин взвод скинулся и добыл молоко для детей. Фруктов — особенно, созревшего винограда — было завались. Унтер-офицеру Девяткину пришлось покрутиться, чтобы его подчиненные не переели.
— Прихватит в дороге брюхо, что будете делать?
Вовремя вмешался. На следующий день Чеченскому отряду выпало испытание. Сначала было легко. Шли через прекрасные сады, обирая по дороге виноградники. Потом дорога сузилась, превратилась в узкую тропу, зажатую между отвесных угрюмых скал-берегов Койсу. Тем, кому не посчастливилось оказаться в авангарде, пришлось долго ждать своей очереди. До глубокой ночи полки все тащились и тащились, пока не добрались до бивуака у гимринского моста. Все ежились. Здорово похолодало. Люди от такого отвыкли за жаркое лето под Ахульго.
Задержка движения объяснялась просто: впереди гнали еле передвигавшую ноги колонну пленных. Здоровые мужчины шли в оковах. Их ждала Сибирь, пусть привыкают. С теми, кто задерживался, обращались сурово. Выбившихся из сил и умирающих бросали на обочине без всякой жалости.
Гимринцы словно позабыли о своем непокорстве. Выразили свою преданность всеми возможными способами. Вечером перед генеральской кибиткой дети плясали лезгинку. Граббе не переставал радоваться:
— Я же говорил, что успех русского оружия произведет на горцев нужное нравственное впечатление!
Казалось, он и вправду сумел замирить край. К отряду съезжались делегаты гумбетовских обществ, чтобы подписать присяжные листы. Когда 3-го сентября Чеченский отряд добрался до Темир-Хан-Шуры, туда прибыли старейшины из Чиркея. Просили о прощении, не без оснований ожидая наказания за тайную поддержку Шамиля. Он и сам прислал странное письмо из чеченского аула Саясан. Обещал покорность от себя и от Ташев-ходжи.
Граббе торжествовал.
— Чиркеевцам надобно преподать урок. Мы, увы, не успеем построить крепость около их аула, как планировалось. Но демонстрация не помешает. Двинемся через чиркеевский мост прямым путем на Грозную.
— Как бы чего не вышло, — осторожно заметил Пулло. — Раньше они даже наших офицеров пропускали через аул с завязанными глазами. И в Шамилевых делах принимали самое живейшее участие.
— То было раньше. Нынче же они примчались вымаливать прощение. Я их не принял: пусть помучаются, — самодовольно ответил Граббе. — Мне написал Раевский с Правого фланга: у него тысяча больных. Мы несомненно счастливее[3], — Пулло изобразил полное согласие, но не преминул чертыхнуться про себя: можно ли считать счастьем потерю половины отряда? — Я собираюсь прокатиться по прекрасной местной равнине. Хочу в первый раз испытать лошадь Шамиля. Легкое животное. Вы со мной?
Коста. Аул Чиркей, 9 сентября 1839 года.
Какое счастье — вырваться на зеленые равнины из диких гор, таких высоких, что за ними не видно горизонта! Об этом мне говорили все офицеры наперебой, радуясь тому, на что раньше не обратили бы внимания. Облакам, свободно гулявшим по небу, а не цеплявшимся за огромные пики. Тучной золотой ниве. Приятной погоде.
У всех было приподнятое настроение. Даже у меня, хотя я провел под Ахульго меньше десяти дней. Лишь одно меня угнетало — Суммен-Вероника. Нет, девочка, конечно, была настоящей отрадой. Радовалась моему появлению, шутила, смеялась, немного проказничала. Как же мы с ней хохотали, когда она меня классно подколола!
— Зови меня мама, — сказал я серьезно.
— Какая же ты мама? — залилась смехом до слез Ника. — У тебя усы растут.
— Приедем в Тифлис, поймешь.
— Сейчас скажи, — надула губки капризуля.
— Так и быть, не стану тебя томить. «Мама» по-грузински — это папа.
— Врешь! — не поверила малышка.
— Истинный крест!
— Аллахом поклянись!
— Клянусь!
— А как будет по-вашему «мама».
— Дэда.
— Странные вы, грузины.
— Я не грузин. Я грек Коста. А моя жена, Тамара, грузинка. А будущие твои дяди и тетя — тоже греки. Их зовут Микри и Мики.
Я не хотел раньше времени грузить принцессе голову относительно ее будущих родителей. Доберемся до Тифлиса — разберусь.
— Мама Коста, — сказала с хитринкой в глазах Ника. — Я писать хочу.
Вот в этом и была моя проблема. Для ухода за девочкой мне нужна была женщина. Пока были в лагере, было не до того. Но в походе… Платон, денщик, мало чем мог помочь. Когда я привел в свою палатку Суммен-Веронику, он впал в полнейший ступор. Куда только девался его непоседливый бойкий нрав?
— Ваше Благородие… — он не смог больше произнести ни одного слова.
Одно дело стырить офицерскую фуражку у соседей, и совсем другое — одеть-обуть маленькую девочку. А чем ее кормить? С ней нужно гулять? А с большими-малыми делами как быть? Платоша спал с лица и застонал.
— Отставить панику! Найдем решение!
Денщик убежал к маркитантам на поиски деликатной еды, подходящей нежному девичьему желудку. Что-то бурчал себе под нос. Наверняка, костерил меня по чем свет или жалел свою несчастную судьбинушку, которой подкинули такую подлянку.
Кое-как справились. Первый день перехода вообще все прошло на пять с плюсом. Ника дремала у меня на руках, пока я ехал впереди колонны своей роты. Веселаго упросил меня покомандовать ею до прибытия в Грозную. То ли понравилось возглавлять батальон. То ли действительно сказывалась нехватка офицеров. Я не возражал: опытные прапорщики и подпоручики мне активно помогали, зауважав после штурма Ахульго.
Вечером под раскидистым орехом, как под зеленым шатром, был устроен обед у Граббе. Что делать? Оставил Нику с Платоном. Когда вернулся поздно ночью, увидел денщика в позе Билла из «Вождя краснокожих». Так и ждал, что он скажет:
— Сэм, бывают случаи, когда всё идёт прахом — и самомнение, и самообладание…
Денщик не был знаком с еще не написанным творением О’Генри, но от этого не выглядел счастливее. Он был раздавлен, полностью уничтожен.
— Легче тысячу шпицрутенов выдержать, Ваше Благородие, чем подобную муку!
— Играли?
Платон переменился в лице, хотя казалось, больше уже невозможно.
— А надо было? — спросил он, заикаясь.
Все с ним понятно. Наверное, его доконала необходимость высадить на ночь ребенка. Меня самого подобная процедура доводила до колик. Но где взять женщину⁈
— Вашбродь, может у Девяткина кормилицу переманить? — подсказал мне идею Платон.
Видимо, он, пока меня дожидался, перебрал уже тысячу вариантов.
— Переманивать не нужно! А вот договориться, чтобы здесь и там успевала — это запросто.
Сказано-сделано. Девяткин для вида побурчал, но согласился.
— Только уж вы, Вашбродь, не обманите! Раз уж обещали, что только до Грозной…
— Успокойся, Василий. Объединяем усилия лишь на время похода. И на повозках моей роты детишкам с кормилицей будет и спокойней, и удобнее.
— Так-то оно так. Но вот этак… В лагерь вечером пацанов можно забрать?