— Не вижу препятствий.
— Тогда по рукам!
Ни я, ни Вася не ведали, насколько счастливыми вышли наш договор и идея пересадить детей в обозную повозку. Натуральным образом, подфартило. Или то было Божье провидение…
… Чеченский отряд, оставив раненых в Темир-Хан-Шуре, выступил утром 9-го сентября к чиркеевскому мосту. Два батальона Ширванского полка были назначены в авангард походной колонны. Мы должны были пересечь село и встать за ним лагерем.
Я попрощался с Вероникой, которая уже откликалась на это имя. Наказал Платону следить за женщинами в обозе. Побежал догонять свою роту. Лошадь оставил. Офицерам приказали идти пешком вместе с солдатами, как положено по уставу.
Перед началом движения состоялся странный разговор между старшими офицерами, который велся в присутствии командиров ширванцев. Между Пулло и генералом Клюки фон Клюгенау. Он встретил Чеченский отряд у крепости Темир-Хан-Шура в полной парадной форме. Примчался поздравить Граббе. И напросился возглавить авангард. Очень энергичный оказался генерал, горел желанием, пыхтел, не мог дождаться… Застоялся боевой конь в Ахалцыхской провинции, куда отправился из-за разногласий с генералом Фези. Теперь же, назначенный командиром Левого крыла, жаждал отличиться.
— К чиркеевцам доверия нет, — предупредил его Пулло.
— Ерунда! — отмахнулся Клюки. — Они сами пригласили нас в аул.
— Там что-то непонятное происходит. Лазутчики слышали перестрелку.
— Мы на берегу, где их главные пастбища. И старейшины нас встретят. Опасности нет. Я не новичок на Кавказе, — хмыкнул генерал, прославившийся безрассудной встречей с Шамилем, на которой едва не лишился головы.
— Вы, Константин Спиридонович, все же поглядывайте, — с тревогой напутствовал меня Веселаго, знакомый с чудачествами генерала не понаслышке.
Казалось, опасения Пулло и капитана не имели под собой почвы. Ширванцы быстрым маршем добрались до моста через Сулак, оторвавшись от главных сил на пару верст. За рекой лежало самое большое и богатое село Салатавии — тот самый беспокойный аул Чиркей. В нем жило порядка четырех тысяч. Его старейшины встретили нас на правом берегу. Поднесли виноград и другие фрукты в знак приязни и гостеприимства. Голова колонны в составе двух батальонов Фельдмаршальского полка начала переходить деревянный мост, висевший на огромной высоте над Сулаком.
— Я — вперед! — азартно крикнул генерал и помчался за ротами.
Он хотел заслужить сомнительную славу первого русского генерала, прошедшего с войсками через Чиркей.
— Быстрее отправьте за ротами два горных орудия, — решил подстраховаться Веселаго.
А смысл? Единороги не были готовы к бою. На них навязали кипы сена и мешки овса. Случись неприятность, быстро их не развернешь. Уж насколько я был профаном в военном деле, но это и мне было понятно.
Пушки перевезли на другой берег, когда ширванцы уже начали подъем к воротам аула. Чиркей славился своими садами, обширными даже по меркам Салатавии. Они террасами, подпертыми стенками из грубого камня, спускались к реке. Над ними уступами возвышались башни и плотно прижатые друг к другу, прочные каменные дома с плоскими крышами, разделенные узкими улочками. Древние постройки сливались цветом с окружающими горами, и лишь узкие окна-бойницы и строгие геометрические формы выдавали человеческое жилье. Мы двигались по дороге, стесненной виноградниками и полями с кукурузой. Клюгенау впереди на лихом коне. За ним песенники…
Неожиданно, когда моя рота уже почти достигла ворот, крыши домов заполнились горцами с оружием в руках. Они открыли по нам огонь. Полная растерянность. Непонимание, что происходит. Лишь бравый Клюки быстро все сообразил и тут же поворотил коня. Под пулями помчался в обратном направлении. Рота смешалась. Никто не был готов к бою. Шли в походном строю. Не на битву, а так — покрасоваться! Быстро нам чиркеевцы объяснили, что здесь не Саратовская губерния!
— Боже, это восстание! Разворачивайте батальоны к бою! — крикнул нам на скаку генерал. Он торопился добраться до моста.
Я не имел опыта в подобных делах. Приказал рассыпаться цепью, укрывшись по обочинам дороги в садах. Но противник не мешкал. Тут же из селения высыпала толпа горцев, разбежавшаяся по винограднику. Чиркеевцы стали обходить нас справа и слева. Одна группа тут же бросилась через кукурузные поля к мосту и подожгла его. Сухая древесина вспыхнула мгновенно. Быть может, опоры были заранее обвязаны хворостом. Никто не удосужился проверить. Метким огнем были перебиты лошади при орудиях.
Были бы с нами Лабынцов или Пулло, они бы приказали двум батальонам ударить в штыки. Но с нами был — вернее уже не был — Клюки фон Клюгенау. Сбежавший на другой берег, чтобы устроить взбучку старейшинам и попытаться остановить кровопролитие.
Солдаты побежали, теряя папахи, фуражки, амуницию, штыки и даже ружья. Паника нарастала. Мост горел. Повсюду валялись раненые и убитые. Офицеры никак не могли справиться с сутолокой и беспорядком у входа на мост. Одно орудие, освобожденное от овса и сена, чудом перетащили на руках. Моя рота отступила к другому, в то время как батальоны, превратившиеся уже в неуправляемую толпу, прорывались через мост, грозивший в любую секунду рассыпаться. Хаос, суматоха, потеря управляемости войсками. Все, как по учебнику. Отчаявшиеся солдаты пытались спуститься вниз по скалам, чтобы спастись, уйдя от аула берегом, или прятались в кукурузе. Те самые солдаты, которые безропотно простояли полдня под пулями в Ахульго! Удивительные фортели порой выкидывает человеческая психика!
— Защищаем орудие! — надрывал я голос, помня, что потеря пушки всегда считалась позором в русской армии. — Где артиллеристы? Кто заклепает пушку? Шпилька, шпилька где⁈
Пушкарей не нашлось. То ли сбежали, то ли перебиты, то ли все бросились спасать первое орудие. Как угостить картечью предателей, встречающих гостей выстрелами из засады? Кругом вместо зарядов разбросанные мешки с овсом.
Я оглянулся. Мы уже остались одни. Батальоны нас бросили. Горцы их гнали до входа на мост, рубя запоздавших. Веселаго и другие офицеры с другого берега никак не могли нам помочь. Лишь затеяли бессмысленную перестрелку с укрывавшимися в кукурузе чиркеевцами, находясь в неудобной позиции — на открытом месте на низком берегу. К Сулаку подходили новые русские колонны с генералом Граббе во главе. Его ждал неприятный «сюрприз». Пусть полюбуется, как погибает грек и его солдаты, не побежавшие, как остальные!
Остатки моей роты сбились в кучу. Нас засыпали градом пуль. Они перебили мне обе руки. Я закричал от боли. Не мог ни воспользоваться револьвером, ни отбиваться шашкой. Упал грудью на орудие в надежде выиграть хоть несколько секунд. Рядом рухнул еще один раненый прапорщик.
С грохотом рассыпался горящий мост. С правого берега помощи ждать не приходилось. Почему-то молчали оставшиеся пушки, хотя могли засыпать сады с укрывающимися врагами градом картечи. Мне оставалось лишь крутить головой и с горечью наблюдать, как рубят моих солдат.
Нас атаковали с шашками наголо. Солдаты начали сдаваться в плен, видя бессмысленность дальнейшего сопротивления. Сильные руки вцепились в меня со всех сторон. Вздернули меня вверх. Радостные салатаевцы скалили зубы и трясли перед моим лицом здоровенными бебутами, с которых капала кровь.
Что сказать? Победа кинжала над штыком вышла у чиркеевцев полной и безоговорочной.
[1] Унтер-офицерский экзамен на офицерский чин был разделен на два разряда. Первый, самый упрощенный, представлял собой простое письмо под диктовку.
[2] Это не авторская выдумка. Так было на самом деле. Один из детей Ахульго, ашильтинец Хасан-Хаджио, был усыновлен в России состоятельным помещиком Парамоновым. Он попал в армию офицером и добился, чтобы его именовали Малачихановым. Н. И. Парамонов-Малачиханов встречался в Калуге с почетным пленником, имамом Шамилем. Служил в Колывановском и Ширванском полках. По одной из версий вышел в отставку полковником.
[3] Подлинная фраза из дневника Граббе. Жуткий тип!
Глава 7
Вася. Салатавия, середина сентября 1839 года.
Нет ныне старого аула Чиркей на земле Дагестана. Ушел под воду одноименного водохранилища. Но его слава до сих пор живет в сердцах потомков лезгин. Победители Бурунтая, Аргвани и Ахульго получили славный щелчок по носу от одного единственного вольного джамаата, сведя на нет все то «нравственное впечатление», о котором твердил Граббе. И так все хитро устроили, что пришлось генералу умыться, сделав хорошую мину при плохой игре.
Старейшины, находившиеся в отряде, усердно изображали раскаяние и потрясение. На коленях клялись всеми святыми, что не при делах.
— Это все глупые юнцы! — уверяли они. — Вышли из-под контроля, хотя мы их предупреждали. 200 абреков. Не могут же тысячи наших односельчан пострадать из-за двух сотен?
Ну, и что было делать Граббе? Признать, что два батальона сбежали, бросив пушку, от кучки молодежи значительно меньшей числом? Позорище! Он бы стер аул с лица земли, да вот незадача: переправиться на другой берег не было никакой возможности.
— Арестовать старейшин! Отправить казаков захватить весь скот жителей Чиркея! Немедленно организовать переход отряда к Миатлинской переправе! Обойдем горы и свалимся чиркеевцам на голову! Попомнят они свое предательство! — заходился в ярости обычно невозмутимый генерал.
На его глазах торжествующие чиркеевцы потащили в аул захваченное орудие и пленных, включая двух раненых офицеров. Он хорошо представлял, как возрадуются его враги в Тифлисе и столице. Как начнут его клевать, выставляя простаком, сначала упустившим Шамиля, а потом бежавшим от ополчения одного аула! Доннер веттер! Все этот идиот, Клюки фон Клюгенау! Увы, критичным мышлением Граббе не обладал, иначе спросил бы сам себя: какого черта⁈ Какого черта и каким местом думал генерал, отправляя батальоны в Чиркей в парадном строю, зная, о роли жителей непокорного села в защите Ахульго, о гибели там сотни мюридов-чиркеевцев и арестовав их старейшину Джамала из-за заговора против мирных переговоров⁈