— Кровь пустим аульцам?
— Как пойдет, — пожал плечами Вася. — Но думаю, без крови не обойдемся.
— Якши! — удовлетворённо кивнул салатаевец и прикрыл глаза.
— Нужно так нужно, — флегматично ответил Коркмас.
— Я с вами, — кивнул Игнашка и лихо закрутил ус.
Насчет него у Васи были кое-какие сомнения. Языка местного не знает. Столкнется в ауле с местными, придется ввязаться в бой. И широкая борода лопатой… Казацкая борода, у лезгин поаккуратней будет, крашенная и подровненная. Хотя, черт их знает, какая у чиркеевцев мода⁈ Скорее сам Вася был слабым звеном — без языка и с трехдневной щетиной.
«А, плевать! Ночью все кошки серы!»
— Меня с собой возьмешь? — азартно выдал Дорохов.
— Руфин Иванович! Побойся Бога! Кто отрядом будет командовать⁈
— Вечно так! Как жаркое дело, так Дорохов мимо, — притворно пожаловался Руфин. — Все кресты — Девяткину! Признайся, добыл славы в Ахульго? Ладно, не хмурься, это я для порядка спросил.
Ладно — не ладно, было видно, что горячая душа командира лихих налетов рвалась туда, где больше опасность.
«Отчаянный!» — с любовью подумал Вася.
— Как стемнеет, двинемся, — сказал тройке помощников.
Коста. Аул Чиркей, 10–11 сентября 1839 года.
Прапорщик Коля из моей роты был совсем плох. Его ранили несравнимо тяжелее, чем меня. Бедный парнишка бредил. Просил воды. Напоить его было нечем. Нас, притащив в аул, заперли в какой-то каменной халупе с голыми полами из плит с узкой бойницей под потолком вместо окна. Утрамбовали нас плотно, вывернув по дороге все карманы наизнанку. Плакали мои револьверы! В плен попало несколько десятков солдат. И постоянно приводили новых. Их до вечера отлавливали в кукурузных полях.
Все были растеряны и подавлены. Всё случилось слишком неожиданно и быстро. Вот рота шагает в гору, поспешая за бравым генералом. Вот стрельба. Все бегут. Короткий бой — и плен.
— Меня, пока от берега, волочили, успел насмотреться, — рассказывал кто-то из вновь прибывших. — Детишки сбежались. Шарят по солдатским сапогам. Абазы ищут у убиенных.
— Что с нами будет? — обеспокоено спросил меня унтер из второго взвода, перевязывая мне обе руки обрывками моей рубашки. Свою, грязную, он не решился использовать.
— Не знаю, — честно признался я. — Все очень непонятно. Чего они добиваются?
Руки болели. Одна прострелена навылет. В другую пуля попала на излете и застряла, ударившись в кость. Вытаскивать ее в окружающей антисанитарии я не позволил.
День тянулся медленно. Люди страдали от голода и жажды. К нам никто не заходил, ничего от нас не требовал. Что происходит вокруг аула? По крайней мере, пушечная стрельба давно затихла. Неужели нас бросили?
Эта мысль волновала всех солдат. На меня они уже смотрели без особой надежды. А что я мог? Потребовать гуманного обращения? Было бы кого спрашивать. Хорошо хоть принесли кувшины с водой и мешок с лепешками. Солдаты подкрепились, но не повеселели.
Так прошел день, ночь и утро следующего дня. Внезапно в помещение ворвались несколько лезгинов. Сразу направились ко мне. Грубо схватили за руки. Потащили на выход. Я застонал.
Узкие улочки аула были забиты возбужденными людьми. Дети визжали и норовили кинуть в меня камни. Мои конвоиры их отгоняли. Женщины выкрикивали оскорбления. Много вооруженных воинов расступались перед нашей группой, что-то злобно выкрикивая. Почти у всех папахи были перевязаны белой тканью.
— Видишь, урус, как много у нас тех, кто способен держать ружья. Всех вас перебьем! Я, Багил Иса, лично убил 12 солдат! — бахвалился тащивший меня здоровенный горец самой бандитской наружности.
— Откуда русский знаешь? — еле выдавил я, скрипя зубами от боли.
— В Сибири был, — охотливо пояснил лезгин.
Меня так и тянуло обозвать его каторжной мордой, но я благоразумно промолчал.
Добрались до высокой башни, к которой были пристроены несколько домов. Чтобы попасть внутрь, нужно было подняться по приставной лестнице. Или шагнуть в дверной проем с плоской крыши двухэтажной каменной сакли, в которую меня втолкнули через широкие открытые ворота. Мы поднялись на второй этаж, пройдя через стойла для скота и отделения для сена и дров. Вышли на открытую галерею. На просторной крытой тесом террасе на фигурных столбах собралась компания стариков. Во взглядах многих из них светилось беспокойство.
— Мир вам, почтенные! Процветания вашему дому, здоровья — близким! — обратился я на турецком к собравшимся, отметив про себя, что совершенно спокоен.
— Присаживайся, урус, — без угрозы предложил один на том же языке. — Ты ранен? Иса, позови хаккима.
Я почтительно склонил голову. Уселся по-татарски напротив старцев, отложивших на время свои посохи. Отдававший команды довольно кивнул.
— Знаком с нашими обычаями, — утвердительно молвил старец. — У тебя кровь течет. Можешь говорить? Или подождем врача?
— Хотелось бы понять, что произошло. Нас пригласили в гости. Встретили пулями. Так в Чиркее принято встречать гостей?
— Ты зол, это понятно. Но и нас пойми. Многие семьи потеряли в Ахульго своих родственников. 100 наших односельчан оставили там свои жизни — да примет Аллах их жертву! Люди сердиты. И боятся, что русские построят крепость у нашего селения.
— Теперь русские придут сюда с пушками и не оставят здесь камня на камне. Сравняют аул с землей. Пропадет труд многих поколений.
Старики сердито заворчали. Быстро обменялись репликами на неизвестном мне языке.
— Ты не в том положении, чтобы нам угрожать! — зло бросил мне один, сверкая глазами.
— Я не угрожаю. Просто объяснил, что теперь будет.
— Не боишься?
— Смерти? Я в вашей власти.
— Хватит! — вмешался тот, кто заговорил со мной первым. — Давайте успокоимся. Тебе, урус, ничто не грозит под крышей моего дома. Мы собрались здесь, чтобы найти выход.
— Предлагаешь приползти к русским на коленях и просить пощады? — вскочил на ноги один из стариков. — Джамал арестован, старейшины пропали…
— Встану и на колени, если не останется иного! Старейшин задержали из-за вашего безрассудства!
— Где твоя гордость, кадий⁈ Пока подобные тебе тряслись от страха за стенами своих домов, мы убили 55 русских. Убьем еще больше!
— Если ты, Гази Мухаммад, продолжишь и далее подстрекать молодежь, от векового труда наших предков ничего не останется. Настоящий чиркеевец славен своей серьезностью и трудом на благо семьи, а не молодечеством. Постоянно устраивает свой быт, думая не только о себе, но и о потомстве. Что ты хочешь оставить нашим детям? Руины? Чтобы исчезли наши великолепные сады? Купальни? Мельницы? Хотите повторения 31-го года, когда русские разрушили пушками половину аула?[3]
Бурное обсуждение прервало появление хаккима. Он осмотрели мои раны. Покачал головой. Что-то спросил хозяина дома. Тот утвердительно кивнул.
— Мне сказали, ты знаешь турецкий, — обратился ко мне врач. — Пойдём в предназначенное тебе жилище. Сможешь подняться по лестнице?
— Постараюсь.
Я уважительно попрощался со стариками. Мы с врачом в сопровождении буйного Исы спустились вниз. Подошли к простой лестнице, приставленной к башке. Я полез наверх, сдерживаясь, чтобы не закричать. Хакким поднялся за мной. За ним карабкался Багил, держа в одной руке большой кувшин с водой и злобно ругаясь.
В пустом помещении среднего этажа башни было неуютно. Лишь охапки соломы на каменном полу. Лестница на верхние этажи была предусмотрительно убрана.
Хакким извлек пулю из моей руки. Посыпал обе раны каким-то порошком. Наложил повязки. Он удивительно был похож на кумыцкого доктора Чурукая, который лечил меня в кубанской станице.
«Не удивлюсь, если они родственники. Какая ирония судьбы — меня лечат только кумыки в независимости от того, кто меня ранил, черкес или лезгин».
В башню подняли прапорщика. Коля был без сознания. Хакким над ним поколдовал. Было видно, что обеспокоен.
— Время — лекарь, — грустно сказал. — Молодой. Да пошлет ему Аллах сил справиться с ранением.
Доктор помыл руки и удалился. Багил Иса остался меня стеречь. Он уселся в дверном проеме, болтая в воздухе ногами и напевая что-то заунывное. Меня не боялся. В моем состоянии я не справился бы и с ребенком. Лежал на холодном камне, привалившись к стене.
Снова потекли часы ожидания. Я пытался задремать.
— У тебя мать есть? — вдруг спросил бывший каторжник.
— Нет, я сирота.
— Плохо. Некому будет за тебя выкуп заплатить.
Снова замолчал.
«Странно, почему он не спросил про братьев и сестер? Или про жену?» Переспрашивать не стал. Общаться с Исой не было никакого желания.
В ауле отзвучал вечерний азан. Стемнело. Иса спустился вниз. Принес охапку хвороста и небольшой хурджин, пахнувший бараниной. Бросил его мне под ноги. Я, превозмогая боль, достал из мешка кусок мяса и лепешку. Багил занимался очагом и не сделал ни малейшей попытки мне помочь.
Глубокая темная ночь окутала Чиркей. За дверным проемом ничего не было видно. Лишь слышался шум непрекращающегося дождя. Откуда-то издали доносились звуки выстрелов. Моего охранника они не насторожили.
— Иса! Дай мне напиться воды, — попросил смиренно. Я сомневался, что удержу тяжелый кувшин ранеными руками.
Лезгин нехотя поднялся, поднял кувшин и вдруг уронил. На его лице застыло удивленное выражение. Он повалился в мою сторону лицом вперед. Кувшин разбился. Иса не шевелился. Из его спины торчал нож.
[1] (нем.) — все они мошенники, всех их надо повесить.
[2] Удивительно, но служебной карьере Клюки фон Клюгенау позорная ретирада из-под Чиркея нисколько не повредила. Он на время удалился с Кавказа, но потом снова всплыл, чтобы еще не один раз опозорить славу русского оружия, о которой так пекся на словах.
[3] Войска генерала Н. П. Панкратьева осаждали Чиркей в 1831-м году. Но штурма не было. После продолжительного обстрела с правого берега Сулака, чиркеевцы запросили мир. С тех пор действовали всегда хитро, постоянно заявляя о своей покорности, но тайно помогая Шамилю.