Мысль была вполне здравой. Лютой завистью разило от каждой строчки отброшенного письма. Из столицы Кавказ выглядел землей обетованной, где каждый командир полка делал себе за год состояние.
Делал! Еще как делал! Вознаграждал себя за годы лишений. Когда поручикам, капитанам, майорам и подполковникам приходилось продавать эполеты, чтобы иметь что-то к обеду. Вот полковники и отрывались! Могли продать, как сослуживец, слетевший с соседнего полка, все сукно, выделенное на целый полк, заявив, что затонул корабль с доставкой. Могли, как князь Дадиан, свой заводик винокуренный поставить в глуши. Могли и попроще… Например, фуражные деньги на подвижный состав. Овса полковые лошади не видали и в походах. Зачем? Сена кругом море. Из 60 рублей, выделявшихся на лошадь, полковнику оставалось не меньше полста. Опять же палатки… Когда их брали в поход? Чем шалаш плох? Но инструкции требовали менять палатки раз в полгода. А коль какой-то умник придумал получать с комиссариата за них деньгами, каждый походный лагерь лишь с одного батальона любому командиру полка давал более семи тысяч дохода. На больных выделялось 15–17 копеек, а в действительности выходило не больше трех. За последнюю экспедицию на госпитальной экономии выйдет не меньше десяти тысяч. Тысяч тридцать-пятьдесят в год сами падали в руки, и вот все это богатство взять и пустить по ветру⁈[2] По прихоти инспекторов военного департамента⁈
— Зовите ко мне Дорохова! Бегом! — приказал генерал денщикам.
Коста. Грозная-Владикавказ, конец сентября 1839 года.
Двигались на Назрань напрямик, вдоль Сунжи, через многочисленные селения надтеречных чеченцев и карабулаков. Река значительно измельчала. Несколько раз переходили ее вброд. Вокруг, куда ни кинь взгляд, убранные поля и многочисленные стада. Во влажный воздух поднимались многочисленные дымы в аулах с добротными домами. Левее, до самых хребтов, плотно окутанных облаками, простирались бесконечные зеленые леса, составленные из древесных гигантов.
— Богато живут надтеречные, — заметил я. — Кто бы мог подумать, что чеченцы превратились в землепашцев.
Милютин блеснул знаниями:
— Много лет назад верным нам офицерам-туземцам[3] выделили землю с условием принимать горцев, желающих мирной жизни. Вменили им в обязанность защищать Терек от набегов. Люди все идут и идут. Уже земли не хватает.
— За Сунжей в лесах аулы тоже не бедствуют. На древесине процветают. Плоты отправляют со строевым лесом к Каспию. Все виноградники вдоль Терека обустроены с помощью местного леса — и подпорки для лозы, и материал для бочек, — добавил офицер-конвоец.
— Выходит, можем с горцами жить в мире? Взаимовыгодная торговля куда лучше войны.
Все согласно кивнули. Но по сторонам поглядывали. Набеговую систему горных чеченцев никто не отменял.
Милютин в силу молодости был оптимистом. Рассчитывал за сутки добраться до Назрани. Был бы он один, может, и добрался бы. Но с ребенком на руках? Пришлось ночевать в промежуточном пункте, у казацкого старшины. Его добрейшая жена расчувствовалась при виде уставшей Суммен-Вероники. Взяла на себя все хлопоты. Даже вымыла девочку и уложила спать в своей комнате.
Нам то было на руку. Платоша был совсем плох. Укачало с непривычки. Да и у меня руки разболелись.
— Отдыхайте, гости дорогие! — суетился вокруг нас хлебосольный хозяин.
Он не знал, как нам угодить. Для меня была вновь местная традиция привечать всех проезжавших по Линии путников. Кормить их, обихаживать их лошадей. Делиться новостями. И расспрашивать. Ахульго был у всех на устах. Приказы о подвигах и награждении героев зачитывались в войсках по всей России, даже в военных училищах.
Послушав наши рассказы, старшина загрустил.
— Горцев приструнили — оно так. А вот этак — дело плохо. Голову-то не срубили. А ну как Шамиль Иванович снова Чечню взбаламутит?
Его беспокойство передалось и нам. Утром мы недосчитались половины конвоя и серьезно напряглись. Чем ближе продвигались к Назрани, тем меньше оставалось наших азиатцев. Исчезали, как привидения. В глубоких сумерках, на подъезде к Назрани, обнаружили, что от всего конвоя осталось всего четверо карабулаков и два офицера. Да и те, смущаясь, просили их отпустить.
— Ингушы не поддерживают ни чечен, ни лезгин, зараженных мюридизмом, — уверяли они. — Когда Кази-мулла тут баловал и получил отлуп, местные бросились за ним вдогонку и славно изрубили разбойников.
Что поделать? Отпустили, думая, что нам осталось ехать всего ничего. Сильно мы просчитались. К воротам крепости добрались глубокой ночью, встревоженные до крайности. Из меня боевая единица никакая (револьверы-то — тю-тю), бедный трясущейся Платон, как и денщик Милютина — еще того меньше. У Милютина на руках ребенок.
Бог миловал! Добрались! Даже смогли постовых уговорить открыть нам ворота. Переночевали в какой-то халупе. Вероника спала без задних ног, завернутая в бурку. Кажется, ей переход от Грозной дался легче всех.
Утро нас встретило солнцем, прекратившимся дождем и радостной новостью: до Владикавказа можно было добраться на повозках. Наняли две тройки и домчались до Владикавказа с ветерком. 30 километров пролетели быстро. Прибыли в воскресенье. Народ выходил с обедни. Нашли гостиницу, похожую скорее на постоялый двор. И там столкнулись с дорогим моему сердцу Федором Федоровичем Торнау.
Как мне обрадовался капитан! Как я обрадовался видеть его здоровым и бодрым! Расспросов и воспоминаний хватило до глубокого вечера.
Конечно, Федор Федорович вцепился в нас, как клещ, стремясь вызнать все подробности взятия Ахульго. Солировал Милютин — и как прошедший всю экспедицию от начала и до конца, и как выпускник Академии Генштаба, куда лучше меня разбиравшийся в военной науке.
— Все наши действия носили характер непродуманности и какого-то лихого кавалерийского натиска. Штурмовать без подготовки крепости неприятеля, которому помогает сама природа? Что за глупость⁈ Отсюда и огромные потери, и ложь в отчетах.
— Граббе — мой учитель, наставник в военных делах. Мне неприятно слышать ваше осуждение, — возразил Торнау. — На войне всякое случается.
— Согласен! Тогда подведем итоги. Чего мы добились?
— Горцы получили серьёзнейший урок, который не скоро забудут, — выдал я общепризнанную мысль.
Милютин поморщился.
— Я бы не был столь категоричен. Ни одна из целей компании не достигнута.
— Как это? — хором удивились мы с Торнау.
— А вот так! Мы покинули земли гумбетовских обществ, не заложив там укреплений. Что помешает местным лезгинам и далее поддерживать мюридов? Мы получили щелчок по носу у Чиркея. И там крепость не построили, хотя она была в планах. То есть весь поход — это бессмысленная трата людей и материальной части, не принесшая нам никаких выгод. Только и остается генералу рассуждать о «нравственном влиянии».
В рассуждении молодого офицера было зерно истины. Он, несмотря на свой возраст, производил впечатление серьезного и вдумчивого человека.
— Я вам больше того скажу. Из разговоров с офицерами, чьи полки служат на Линии, я сделал вывод: наша боеспособность после всех потерь в батальонах крайне ослабла. Если продолжится война в Чечне и Дагестане, выполнять поставленные задачи будет просто некому.
— Но и у горцев неисчислимые потери! Самые стойкие, отважные и опытные сподвижники Шамиля сложили головы в Аргвани и Ахульго. Тысячи! Убиты его «генералы» — Али-бек и Сурхай. Кто теперь поведет в бой его войска? — не удержался я от разумного возражения.
— Только на это и надежда, — согласился со мной Милютин. — Видимо, Авария пока выпала из-под влияния имама. Но чует мое сердце: теперь пришла очередь Чечни. Недаром Шамиль туда сбежал.
— А Чечне противостоит Куринский полк, потерявший половину состава, — задумчиво сказал я.
— Коста! И ты туда же? — не выдержал Торнау. — Ладно Милютин, он молод и судит поверхностно. Но ты? Разве ты не видел своими глазами, как в Причерноморье и на Кубани мы малыми силами давали урок за уроком черкесам?
— Брат Федор! Лезгины не черкесы. Ты бы видел их в бою! Они не отступают. Бьются до последнего. Быть может, чеченцы пока похожи своей манерой ведения боя на адыгов. Та же партизанская тактика. Натиск на арьергард и моментальный отход. Но это пока… Поверь, я знаю, о чем говорю. Нас ждут десятилетия кровавой борьбы.
Что я мог еще сказать моим собеседникам? Предупредить их о том, что Шамиль еще скрутит в бараний рог весь восток Северного Кавказа? В его победах многое сложилось воедино — и его гений, и яростная жажда свободы народов Дагестана и Чечни, и… глупость русских генералов, вроде Граббе. Я давно понял, что остановить ход истории здесь — все равно, что заливать пожар в доме из детского ведерка…
— Вы правы, господин поручик, — согласился со мной Милютин, вырвав меня из рассуждений. — Именно так и действовали чеченцы, когда мы возвращались в мае во Внезапную. Наше отступление напоминало бегство.
Торнау удивленно смотрел на нас. Понимал, что мы не гадаем на кофейной гуще, а, пропустив через себя множество эпизодов боестолкновений, сделали свои выводы. Очень серьезные выводы, а не досужие допущения диванных стратегов.
— Куда ты дальше, брат Федор? — спросил я, прерывая тягостное молчание.
— На Черноморскую линию.
— Трудные места. Здоровья лишиться можно запросто. Тебе ль не знать?
— Мы люди подневольные. Куда прикажут, туда и двину.
— С разведкой — все?
— Хватит с меня подвигов! — рассмеялся капитан. — Послужу по обер-квартирмейстерской части. А ты?
— Сам пока не знаю. Пока в свой полк, а там будет видно.
— Жди повышения в чине. Боевое ранение как-никак, — кивнул Торнау на мои руки.
Я пожал плечами. Впереди полная неизвестность. Словно закрыл последнюю страницу книги, и теперь пришла пора новой.
— Возьмете попутчиком до Тифлиса? Мне ваша компания по сердцу.
— Мог бы и не спрашивать! Где думаете, господа, остановиться в Тифлисе?
— К немецким колонистам сунемся. Или поспрашиваем знакомых офицеров. Может, примут на постой.