— Это можно устроить! — загорелся Филипсон. — Нет, вы серьезно⁈ Готовы рискнуть⁈
— Мне нужна команда. Одному соваться в Черкесию в моем положении смерти подобно. Без нее нечего и думать о серьезной разведке. Мне, возможно, понадобится пробраться к Соче или дальше.
— Кого же я вам найду? Могу дать только черноморских пластунов. Но они все больше по линии соприкосновения. Подобраться к противнику — в этом они спецы. Но дальше…
— Нет, мне нужны люди, способные на глубокий рейд внутрь Черкесии.
— Я знаю только одного такого человека. Это барон Торнау. Но он вряд ли согласится.
— Зато я знаю. На Левом фланге действует летучий отряд Дорохова. В этой банде сорвиголов есть группа, которая меня вытащила из вражеского аула, пройдя по чужой территории. Они привыкли к одежде горцев. Выучили их повадки. Их примут за своих. Всего четверо, но стоят десятка, а то и сотни. Группа унтер-офицера Девяткина.
— Говорят на каком-нибудь местном диалекте?
— Трое из них знают татарский. В Черкесии полно выходцев из Чечни и Дагестана и русских дезертиров, влившихся в местные банды. Сойдут за своих. Тут важнее не язык, а манера держаться. Носить оружие. Одежду. Много времени потребуется, чтобы их вызвать?
— Месяца полтора-два. Окажетесь с ними в Джигетии в начале февраля. Я немедленно вышлю запрос в Грозную с вашими греками. Нет! Сделаю лучше! Отправлюсь сам на пароходе «Молодец». Заодно посмотрю своими глазами, что происходит. Вы со мной? Могу вас довезти до Редут-Кале. Оттуда уже проложили приемлемую дорогу до Тифлиса, и есть почтовая служба. Вас домчит моей фельдъегерь.
— Я хотел бы навестить сестру. Она здесь, в Крыму.
— Боюсь, у нас мало времени. Отправимся немедленно.
Я вздохнул. Прости, Мария, Янис, Умут! Не в этот раз.
Глава 14
Вася. Грозная, конец декабря 1839 года.
Поход в Чечню куринцев в конце года позднее назовут торжественным шествием генерала Пулло. Прошли 28 аулов и множество хуторов. Без единого выстрела, без штыковых атак завалов и засек, без напряженных арьергардных боев и конных сшибок, без штурма непокорных селений. Чеченцы выказывали полное смирение. Без ропота кормили войска, выплачивали подати и сдавали винтовки. Пулло докладывал: аулы выдали 3779 рублей, 455 ружей, двух дезертиров и — неслыханное дело — 97 абреков. Освободили семерых пленных. Урусы потребовали аманатов — и тут спорить не стали.
— Назначу вам приставов из числа ваших соотечественников, зарекомендовавших себя на русской службе, — предупреждал командир Сунженской линии в каждом большом селении. — Будут смотреть за вами, а вы будете им повиноваться.
Старейшины безропотно соглашались. Даже те, кто прибыл из предгорий. Из ранее непокорных аргунских аулов.
— Пусть приезжают. Примем их с почтением.
Генерал-майор подозревал, что дело нечисто. Но приказ Граббе никто не отменял. Пристава назначались. Удивительно, многие из них даже не сообразили, что их отправляют на смерть. Наоборот, радовались, что поправят свои дела поборами со смирившегося населения. Благодушие было полным.
Сколько прикарманил себе в походе генерал-майор осталось неизвестным, но слухи ходили, что немало. В их разжигании усердствовали тайные подсылы Шамиля. Беглый имам уже включил на полную катушку проверенные способы обработки населения. Распространение дезинформации о противнике, давно проверенный метод аварских ханов, лидеры газавата использовали с успехом. Пустили слух, что Пулло отнял бриллиантовые серьги у какой-то богатой чеченки.
Точно также Ахмет-хан Мехтулинский оболгал перед русскими Хаджи-Мурата, чтобы устранить соперника. Последнего уже арестовали и везли в Темир-Хан-Шуру. Молодой аварец знал, что его должны убить по дороге. Он сбежал, списался с Шамилем, получил приглашение и прощение за участие в убийстве Гамзат-бека. Так у русских появился новый противник, один из лучших в будущем военачальников имамата.
Чтобы генерала вконец запутать, старшины притащили подложное письмо. Якобы какой-то хаджи привез из Египта. В письме утверждалось: армия Мухаммеда-Али идет к берегам Дуная, чтобы воевать с русскими и отнять у них Крым[1].
— Надеюсь, вы в эту чушь не поверили?
— Конечно, не поверили, сераскир!
— И правильно. Египетский паша воюет с султаном, которого вы, как мусульмане, должны почитать как наместника Магомета. Мухаммед-Али есть мятежник, враг Высокой Порты, нашего союзника.
Старейшины прятали глаза, чтобы не выдать себя. Чем-то эта история напоминала их собственную борьбу. Их тоже называли мятежниками и главным среди них — Шамиля, чье слово неслось по заснеженным равнинам и горам Чечни, вызывая живой отклик в горячих свободолюбивых сердцах. Далеко не у всех, но у многих. Даже у тех, кто, вроде, привык к мирной жизни.
Пулло оказался слеп. От новостей Дорохова об эмиссарах Шамиля в Гехи отмахнулся. Лишь велел прибывшим к нему старейшинам аула вырубить лес вокруг селения и наладить дорогу. Он писал своему начальнику: «еще два-три года, и полностью очистим край от оружия». То ли решил сообщать Граббе лишь то, что тот хотел услышать. То ли действительно поверил, что чеченцев запугали. Генерал-адъютант радовался и доносил в Петербург: «Соображая настоящее положение Чечни и Дагестана есть большая вероятность, что, при выполнении предположений на 1840-й год на левом фланге, отряд не встретит никакого сопротивления и возведение укрепления при Чиркее обойдется без боя. Затем, и в Чечне не предвидится в нынешнем году каких-либо больших волнений или общего восстания».
Как же это по-человечески — убеждать себя в том, во что веришь, на что надеешься! Как же это непростительно для лиц, облечённых властью!
… «Серые шинели» не были столь наивны. Годы войны на фронтире приучили их не доверять чеченцам. Не забывать: насколько они лживы с гяурами, настолько честны между собой. Такой народ! Можно сказать, национальная черта![2] Чеченская поговорка гласит: «голодный и напуганный человек всегда бывает смирным и молчаливым, но стоит ему отойти от голода и испуга, и он лишается и благородства, и благодарности».
— Нечему тут удивляться, — рассказывал Додоро, процитировав эти слова. — Мы-то с Коркмасом знаем их как облупленных. Веками бок о бок жили — что кумыки, что салатаевцы. И кунаки были в их аулах, и на торжищах встречались. Ичкерийцы и прочие столь ценят свою свободу, что свое мнение ставят выше других. А от этого самолюбивы до крайности и считают себя главными на Кавказе. Шамиля если и стерпят, то выговорив тысячу уступок.
Васина четверка сидела в избе у Игнашки и праздновала возвращение из похода. Летучий отряд, чтобы не засветиться, в экспедиции Пулло участия не принял. Сразу, как воссоединились с русскими войсками, вернулся в Грозную. Пока куринцы мерзли в лесах за Сунжей, дороховцы отдыхали. Игнашка предложил собраться у него в Червленой.
Казак расстарался. Проставился от души и с уважением к гостям. Расселись в кружок на ковре, сложив ноги по-татарски. Вымыли руки, лица, усы и бороды, черпая воду из большой лохани. Вытерлись полотенцем, прополоскали рот. Глаша внесла огромное блюдо с тонким чуреком и мисками с конской колбасой, купленной у местных чеченцев, с квашением, соленой сомятиной, твердым сыром, сметаной и медом. Выставила угощенье на низкий столик. Все выпили по рюмке кизлярки, кроме кумыка, выбравшего айран. Закусили, вытирая рот чуреком. Потом пришел черед вареных яиц и отварной курицы.
— Курицу сам резал? — с подозрением спросил Коркмас.
— Сам-сам! Не волнуйся! Все по правилам, — ответил Игнашка.
Глаша притащила тонкие квадратные листы теста, выдержанного в кипящем бульоне не более полутора минут, и большой кус разварной баранины. Додоро принялся его мелко крошить. Каждый посыпал этим крошевом квадратики и, сложив лодочкой, отправлял в рот. Запивал горячим бульоном.
— Якши хинкал! — довольно крякнул Додоро.
Веселый он был парень и весь на шарнирах. Спокойно усидеть за столом не мог. Его кипучая натура постоянно требовала действия. Хотелось курить, но он знал, что гребенцы обидятся, даже если во дворе задымить. Оттого и ерзал.
— Додоро! Да сходи ты на улицу, покури свою трубочку, коль невтерпёж, — догадался Вася. — Только из усадьбы выйди за ворота.
Решили отправиться вместе, чтобы проветриться. Пока салатаевец травился махоркой из лавки, остальные дышали всей грудью, наслаждаясь чистым морозным воздухом.
— Отчего у тебя, братуха, бани нету? Эх, сейчас попарились бы…
Казак так удивленно посмотрел на Васю, будто он предложил на сковородку к чертям сигануть.
— В бане мыться есть большой грех, ибо она царство нечистых духов. Нет у станичников в заводе баню держать.
Девяткин аж крякнул: баня, выходит, грех, а жене побочина иметь — нормально? Поди, пойми этих старообрядцев!
— Может тебе с лопушинкой подсобить, Игнат? — спросил Вася.
— Сам справлюсь. Да и лов основной прошел. Припозднился из-за похода.
— Зачем с нами пошел, коль горячая пора?
— Так отряд же! — удивился казак столь странному вопросу.
— Ты зачем вообще к «летунам» прибился? Ваше казацкое дело потруднее будет.
— Тебя хотел стрельнуть!
Вася вздернул бороду. Почесал под папахой лысую голову.
— Отчего?
— От обиды. Нас с тобой станичники молочными братьями прозвали.
— Что ж не стрельнул?
— Так… Передумал!
— И под аулом помог. Я не поблагодарил. Спасибо.
— Завсегда, пожалуйста!
— Выходит, спину тебе доверить можно?
— Не сумлевайся!
У ворот незнакомый казак осадил заморенного коня.
— Эй, хозяин! Не у вас люди юнкера Дорохова?
— Тут мы, тут, — отозвался Вася.
— Вас в штаб-квартиру вызывают! Бумага из Тифлиса пришла по вашу душу!
— Погуляли на Рождество! — сплюнул в сердцах унтер Девяткин.
Коста. Тифлис, рождество и январь 1840 года.
Меня всегда занимала мысль: что чувствует приговоренный к смерти? Конечно, литература тут была мне в помощь, но можно ли ей верить? Все индивидуально. И сообразно обстоятельствам.