— Передайте в свои роты, господа офицеры: будет новый приступ. Всем отдыхать, кроме караульных взводов. После полуночи — все под ружье!
— Как будем расставлять людей, Николай Константинович? — спросил подпоручик Краумгольд, командовавший 9-й ротой Тенгинского полка.
— Ничего нового изобретать не будем. Встанем, как при первом штурме. Линейцы — на фасах справа и слева, тенгинцы — между Богатырской и Кавалер батареями, новагинцы — между Кавалер и Джубской батареями. Сорок человек из новагинцев — в резерв у порохового погреба и цейхгауза.
На новагинцев и тенгинцев была вся надежда. Свежие войска. Успели за зиму восстановиться, морды отъесть, с лихоманкой расправиться. Рыбки азовской отведали на полковых квартирах, погуляли на Рождество. Богатыри! Не подведут! Для них Михайловский форт — не пустой звук. Сколько раз они здесь служили! Сколько товарищей успели похоронить на местном погосте! Их выставили на самое опасное направление.
Обер-офицеры хмуро кивнули. Побежали отдавать приказы и надевать лучшие свои мундиры. Весь гарнизон облачился в чистое белье. Каждый понимал: завтрашнее утро многие не переживут.
После полуночи роты стали строиться на банкетах. Отец Маркел ходил вдоль рядов, окропляя солдат святой водой.
— Пусть люди через одного прилягут отдохнуть, — распорядился Лико.
— Собаки лают с десяти вечера!
— Накапливаются, — спокойно пояснил комендант. — Хотят с трех сторон атаковать. Вот начнут собаки лаять во рвах, тогда барабанщикам — стучать «тревогу».
Со рвами была беда. Рогатки разбросаны, частью покорежены собственными картечными выстрелами, когда отражали первый штурм и добивали отступавших горцев. Оставалась лишь надежда на разбросанные доски с торчащими гвоздями.
Ярко светила луна. Тумана не было, но подходы к крепости просматривались плохо. Собачий лай все усиливался и усиливался, действуя на нервы.
— Хотелось мне, Ваня, посмотреть, высоко ли зарница[1] сегодня взойдет. Да боюсь, не выйдет, — вздохнул Игнашка, лежавший на спине и вглядывающийся в звездное небо. — Опять чечен безобразить начнет.
— Это не чеченцы, братуха. Это черкесы.
— Какая разница? Все одно басурмане!
В четвертом часу раздался первый ружейный выстрел с северного бастиона. Тут же ночную тишину разорвал истошный гик горцев. Громыхнули пушки, рассыпая картечь. Пороховой дым окутал брустверы. Атака началась.
… К рассвету стало ясно, что основную часть крепости не удержать. Как в 38-м году буря опрокинула русскую эскадру, так и 22 марта 1840-го человеческая волна за волной захлестывала земляные валы Михайловского форта, тесня его защитников все дальше и дальше.
Сперва горцы предприняли ложную атаку у реки Тешебс. Подожгли баню, изобразили желание переправиться на крепостной берег. Орудие поливало их картечью, стреляя от ретраншемента через банкет, но ружейный огонь линейцев был бесполезен — далеко. Тем временем, началась атака с удобного для штурма северного и северо-восточного фасов. Несколько раз тенгинцы и навагинцы отбрасывали штыками супостатов. Горцы показывали спину. И натыкались на конный заградотряд из убыхов и людей Кочениссы. Те лупили шашками плашмя по головам и плечам и требовали снова и снова атаковать. Ров уже был заполнен трупами, но, прыгая по телам павших товарищей, черкесы к рассвету ворвались в крепость.
Пришлось защитникам отходить к ретраншементу, бросив госпиталь на расправу штурмующих. Орудия заклепали. Провиантские бунты подожгли. Лишь Кавалер-батарея еще держалась. Там сопротивлялась часть роты тенгинцев, растеряв убитыми всех офицеров. Командовали рядовые из разжалованных дворян.
В свете пожарищ — уже горел госпиталь с больными, подожженный черкесами — яростная схватка не утихала ни на минуту. Все больше красных черкесских значков украшали отбитые валы. Но есть в бою момент, когда требуется передышка и нападавшим, и защитникам. Стихла стрельба. Горцы, желая потянуть время, подобрать брошенные в начале штурма ружья и пошуровать в солдатских палатках, выслали парламентера. Того самого шапсуга Колубата, который вешал лапшу на уши штабс-капитану Лико.
— Сдавайся, урус! — закричал он, глумясь по праву победителя.
— Русские не сдаются![2] Стреляй его, ребята! — закричал комендант, смахивая кровь с левого глаза. В самом начале боя ему рассек бровь черкесский кинжал. Но он не терял ни духа, ни управления боем.
Унтер-офицер Девяткин и казак Игнашка тут же разрядили ружья в грудь обманщика.
Калубат упал.
Бой возобновился.
— Ваше благородие! — спросил срывающимся звенящим голосом Архип Осипов. — Не пришло время⁈
Он все время сражения старался держаться рядом со штабс-капитаном, ожидая страшного приказа и не расставаясь с гранатой. Но комендант еще надеялся. Даже если не удастся удержать форт — надежда на счастливый исход таяла с каждой секундой, — нужно было нанести противнику максимальный ущерб. Пороховой погреб был расположен прямо посередине широкой части укрепления — напротив баррикады. Его взрыв покончит с защитниками Кавалер-батареи, как и со всеми атакующими ретраншемент. К погребу еще не добрались. Лишь отдельные смельчаки-горцы прорывались к его входу и пытались сломать дверь. Рыли землю, рассчитывая попасть внутрь сверху. Ковыряли найденными мотыгами стены. Русские поражали их метким огнем.
— Еще не время, Архип! Придет твой…
Штабс-капитан не успел закончить. Громко закричал от боли. Случайная пуля, пролетев через щель между брусьями баррикады и землей, раздробила ему кость над стопой. Он упал бы, если бы унтер-офицер Девяткин не подхватил его на руки.
Густая шевелюра штабс-капитана была взлохмачена, черные бакенбарды слиплись от крови. Он был почти на грани — в том состоянии, когда тонкая линия между прошлым и будущим не имеет ровно никакого значения.
— Morituri te salutant! — предчувствуя, что еще немного, и он выпадет из реальности, крикнул Лико. — Тенгинцы! Пришло время доказать, что вы лучшие! Пробейте путь рядовому Осипову! Делай свое дело, Архип!
Солдаты были готовы превратиться в берсерков. Столько смертей вокруг! Столько боли! Позабыв про боевой клич «Ура!» сорок смертников молча бросились вперед. Позади бежал Осипов, одной рукой прижимая к груди, как ребенка, гранату, а в другой неся горящий фитиль. Иеромонах Маркел[3] крестил спины уходящих на смерть.
Горцы дрогнули. Откатились. Пробравшиеся в погреб и уже выносившие драгоценный порох были тут же подняты на штыки. Осипов, срывая пластырь с гранаты, скользнул вниз по ступенькам, мокрым от крови.
Что им двигало, когда он вызвался добровольцем? Отчего солдат готов был обречь себя на славную смерть? Никто не мог дать ответа. Слишком личное, слишком что-то потаенное в душе бросает человека на вражескую амбразуру или побуждает, как Скарятина, ждать с пистолетом в руке ужасного конца в корабельном пороховом погребе. Но это мгновения, минуты, час. Архип Осипов ждал своей очереди почти неделю. И не дрогнул. До самого конца остался верным клятве.
— Пора, братцы! Кто живой выйдет, помни мое дело!
Убедившись, что взрывник доставлен, оставшиеся в живых тенгинцы бросились обратно к баррикаде. Еще не все успели перебраться на другую сторону, как раздался страшный взрыв.
(неосуществленный проект памятника Архипу Осипову и штабс-капитану Лико)
Коста. Михайловское укрепление, 22 марта 1840 года.
Идея самоподрыва форта зародилась в умах армейских офицеров после общения с моряками в июне 1838 года. Много разговоров ходило о несостоявшемся подвиге брига «Меркурий», о его капитане Казарском и о моем знакомце, Скарятине, простоявшим в крюйт-камере во время неравного боя с турками. И вот пришло время и у армии вписать в свою летопись яркий пример отчаянного самопожертвования. Был не просто уничтожен порох, чтобы не достался врагу. Погибли все, кто был рядом — и русские, и черкесы. Уцелеть в таком аду было невозможно.
Но форт не бриг. Кто-то обязательно должен был выжить. Я бросился к крепости, выбросив все посторонние мысли из головы. Лишь повторял про себя: «Спасти! Спасти!»
Навстречу двигался поток черкесов. Кто-то радостно скалился, подталкивая нагруженного мародеркой пленного. Кто-то нес раненых и убитых товарищей. Таких было куда больше. Взрыв поразил сотни, если не тысячи. Слишком много жаждавших крови и добычи набилось в узкое пространство за валами. Вот они и поплатились[4].
Дорогой ценой достались черкесам жалкие крохи, найденные в крепости. Ни пороха, ни продуктов. Солдатские и офицерские пожитки, заклепанные пушки, военная амуниция — та, которую не покорежило взрывом. Ров был доверху завален телами убитых картечью и пулями. Перебраться через него не составило труда.
Я целенаправленно двигался в дальнюю часть крепости. Если кто-то и уцелел, то только там. Госпиталь жарко пылал. Криков не было. Внутри уже все погибли. Смрад от горелой человеческой плоти смешивался с удушливой кислой пороховой и дымной вонью. Пришлось замотать нижнюю половину лица башлыком, чтобы хоть как-то дышать. Ничего не видно. В воздухе кружил пепел, какие-то горящие обрывки бумаги от пыжей и клочки парусиновых палаток. Двигался на ощупь, то и дело спотыкаясь о трупы и обломки кирпичей и брусьев.
Добрался до баррикады, обогнув глубокую воронку на месте порохового погреба. Спи спокойно, рядовой Осипов! Ты сделал, что обещал![5]
— Вася! — позвал я громко, уже особо не скрываясь. — Игнат! Коля Лико!
Взрыв снес баррикаду. Разбросал ее на всем узком пространстве у Морской батареи. Орудие отбросило почти к самому брустверу. Офицерские флигели сложились как карточные домики. В этой мешанине из обломков и тел в форме Тенгинского полка было трудно что-то разглядеть. У многих отброшенных взрывом солдат почему-то не хватало одного-двух сапог.
Васи не было, как и штабс-капитана. Отыскался лишь Игнашка. Казак лежал на спине. Из груди торчала здоровенная щепа, пробившая его насквозь, как копье. Его мертвые широко раскрытые потухшие глаза невидяще смотрели в небо. На утреннюю звезду, еще заметную в прозрачной голубизне.