Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы раскопать и откатить его тело. Под ним сыскался унтер-офицер Девяткин, державший за руку бездыханного мертвенно бледного Николая Лико[6]. Вася был без сознания, но пульс прощупывался.
Я закашлялся. Дым добрался до горла и вызвал болезненный спазм. Башлык не помогал. Я развязал его. Концы повисли вдоль груди.
Изредка меня окликали какие-то черкесы, рыскавшие в поисках поживы.
— Проклятое место! Никто сюда не придет жить! — сказал мне незнакомый шапсуг. — Тебе помочь вытащить товарища?
Предложивший помощь принял Васю за горца из-за его кавказского наряда.
— Сам справлюсь! — хрипло ответил я и потормошил унтера Девяткина. — Ну же, дружище, очнись!
Черкес удалился, бормоча ругательства, потому что решил, что я хочу ограбить тела. Мы остались с не отвечавшим Васей одни на Морской батарее. Я пытался быстро сообразить, как действовать дальше.
— Зелим-бей! — вдруг окликнул меня женский голос, в котором звучали радость и торжество.
Из грязно-серого облака над крепостью, никак не желавшего развеяться, вынырнула белая лошадь. На ней восседала счастливая и гордая Коченисса. Она объезжала взятую крепость, чтобы насладиться плодами своей мести. Месть удалась. Словно торт получила на праздник. И как вишенка на этом кровавом торте, проклятый Зелим-бей собственной персоной.
«И даже две! Васю она не меньше моего ненавидит. Вот уж напьется кровушки. До конца жизни хватит. Хотя… Хорошо, что Вася лежит лицом вниз, — подумал я вначале. — Не заметит».
Потом мелькнула неуместная мысль, совсем не к месту и не ко времени: " До чего же хороши лошади кабардинской породы! Никакую другую не заставишь проехать сквозь смрад и дым! А эта — проехала'.
И только после этого меня охватила дикая тоска, поскольку я чувствовал, что ничего хорошего в ближайшие несколько минут не случится, а, наоборот, разыграется очередная трагедия. И сознание этого подняло волну ненависти внутри. Мало было дьяволу сожрать столько жизней, стольких людей погубить за неполный день. Так нет же, еще и несчастную девушку привел сюда. Одну, без охраны. Видимо, ее верные нукеры все полегли в бою или от взрыва.
Коченисса между тем была уже совсем близко. И уже выхватила свою кривую турецкую саблю из сафьяновых ножен.
— Надеюсь, что ты справился со своими демонами, урум? Счастлив? Жена, дом, ребенок — все обрел? И я сейчас смогу взять твою жизнь? Пришло твоё время? Скажи. Или моли о пощаде. Мне радостно будет услышать твои новые оправдания!
Вместо ответа я привычным движением освободил винтовку от чехла. Направил его в сторону черкешенки, делая шаг вбок. Коченисса придержала коня. Не испугалась. Усмехнулась. Я шагнул в сторону еще раз, разворачивая ее от Васи.
— Трус! — выплюнула мне в лицо.
— Богом прошу тебя, Коченисса, не сейчас. Просто поверни коня и уезжай.
— Нет. Мы покончим с этим здесь и сейчас.
— Да чтоб тебя! — я заорал. — В кого ты превратилась, Коченисса? Ты же ничем, кроме ненависти, не живешь. Посмотри вокруг. Посмотри! Ради чего? Ради чего здесь полегли тысячи⁈ Ради чего тысячи таких же девушек, как ты, остались без мужей, братьев и отцов? Только ради того, чтобы ты утолила свою ненависть и убила меня? Меня одного? Не слишком большая цена? Спать после этого будешь спокойно? Думаешь, убьешь меня, убьешь своих демонов? Нет. Даже не надейся. Убьешь меня, и демоны тебя сожрут окончательно. Так что, еще раз прошу тебя, уезжай. Потому что в ином случае мне придется убить тебя. Иначе ты не остановишься. Иначе из-за тебя будут продолжать гибнуть ни в чем неповинные люди! Иди прочь!
Я опустил винтовку. Еще на что-то надеялся, хотя, казалось, сердцем ожесточился до крайности среди всей этой разрухи, моря крови и тысяч убитых. Погибших по вине этой девочки, которую бездна слопала с потрохами. Я знал, что, если она меня вынудит, выстрелю не задумываясь. Иначе предам память всех русских солдат — от рядового Осипова и казака Игнашки до Коли Лико, храброго грека из Балаклавы.
Коченисса закусила губу. Я смотрел на неё спокойно. В ней, как и в прошлый раз, началась внутренняя борьба. Большая часть её, стальная, требовала немедля пустить руку в короткий и резкий полет, чтобы кривая сабля, рассекая воздух со свистом, обрушилась на мою шею, чтобы покатилась моя отрубленная голова к ногам её лошади. Крохотная её часть — нежная, девчачья — была в смятении от справедливости обвинений.
Я не тешил себя надеждой. Понимал, что Коченисса вконец очерствела и возврата к той прежней юной, красивой, умной и мягкой девушке уже не случится. Заминка давала мне лишь пару минут от силы. Сейчас она затопчет нежность в своей душе окончательно, а после толкнет коленками в бока лошади.
— Коченисса! — неожиданно для нас обоих сбоку раздался Васин голос.
Мы оба обернулись. Видимо, Вася только пришел в себя. Был слаб. Сейчас лежал, с трудом держа голову и силясь приподняться.
— Прошу тебя, Коченисса! Послушай его! — прохрипел, с трудом поднимаясь на ноги.
— Ивась! — я услышал, как непроизвольно она прошептала позорную кличку.
Я видел, как после того, как сорвалось имя её ненавистного любимого, она закусила с силой губы и уже дрожала, пытаясь справиться с волнением и подступающими слезами. Потом сглотнула слюну.
— Какой сегодня великий день! — прокричала она небесам. — О, Аллах, благодарю тебя! Я думала, что нашла только одного своего врага. А ты собрал для меня их обоих в одном месте!
Лошадь, почувствовав нервную дрожь хозяйки, начала быстро перебирать ногами, хрипела от того, что Коченисса в своем волнении сильно натянула поводья, опустив на мгновение саблю.
Резко бросила кобылу в мою сторону. Я не успел отпрянуть. Винтовка, кувыркаясь, отлетела в сторону. Черкешенка ту же развернула лошадь, ткнула ее в бока, снова подняла саблю, нацелившись на Васю.
Я видел покрытые пеной губы прекрасного животного. Солнечный зайчик, отправленный острым лезвием кривой сабли, полоснул меня по глазам.
Выхода не было. Я выхватил из-под полы черкески маленький английский двуствольный пистолет, подарок Гудсона. Единственную вещь некавказского происхождения, которую захватил из дома из-за ее незаметности. Нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Осечки не случилось. Не подвело изделие лондонского мастера.
Перекручивать стволы не потребовалось. До девушки не было и метра. Пуля пробила сначала деревянные пластинки её корсета, потом вошла сбоку в грудь — там, где сердце — и, возможно, проникла дальше, в легкое.
Какая жестокая ирония! Девушку сразил пистолет, похожий на тот, которым были убиты оба претендента на ее сердце!
Коченисса резко выпрямила спину, чуть откинувшись назад. Оглянулась на меня. Взгляд её был по-детски недоуменным. С тихим вскриком она стала валиться на бок, не выпуская сабли из рук.
Я успел подбежать к лошади. Успел подхватить падающую девушку. Положил её на землю. Сел подле, приподнял её головку, положил к себе на колени. Она умирала. Уже захлебывалась в крови, которая тоненьким ручьем выливалась из её рта. Но не было страха в её глазах. А, кажется, только свободу сейчас она испытывала от того, что заканчивается весь этот кошмар. И, может, поэтому её лицо изменилось. Не было в нем уже ни строгости, ни жесткости, ни ненависти. Я несколько раз видел его таким, когда она вдруг отвечала на ухаживания Цекери и Курчок-Али, когда робко улыбалась. Она была такой, какой, думаю, её узнал Вася: юной, красивой, милой девушкой. Даже разжались ее пальцы на рукояти сабли.
— Ты… — прохрипела она.
— Молчи. Тебе нельзя говорить.
— Ты… Цекери… Месть…
— Да, Коченисса. Я убил того, кто забрал жизни Цекери и Курчок-Али.
— Хорошо.
Она улыбнулась, закрыла глаза. Больше не дышала. Кажется, ушла успокоенной.
— Зачем же вы, Константин Спиридонович? — Вася уже был рядом.
— А был другой вариант, Вася?
— Так мой грех. Я виноват. Мне и нужно было ответить. Зачем же вы?
— Ни в чем ты не виноват. Это из-за меня она такой стала. Мог ведь все изменить. Так нет, махнул рукой. Поддался своему горю. А нужно было сначала выпороть её, потом взять её за руку, отвезти домой. И ничего этого не случилось бы. Я такой сделал её! Так что это — мой грех, мне и отвечать.
Вася присел рядом. Помолчали. Потом он горько усмехнулся.
— Я тебя породил, я тебя и убью! — сказал неожиданно.
[1] (греб.) — зарница — утренняя звезда.
[2] У некоторых исследователей обороны Михайловского форта именно так и написано. Скорее всего, это поздняя выдумка.
[3] Иеромонах Маркел выжил, был захвачен в плен. Его почему-то сочли плотником и утащили в горы, нагрузив добычей. Когда черкесы разобрались, продали его армянам за полтора рубля. Последние переправили священника к русским.
[4] Сколько погибло черкесов во время штурма — вопрос спорный. Если верить Таузо-оку одних раненых было полторы тысячи. Для них едва хватило лошадей, оставленных в лагере под присмотром стариков и мальчишек. Яростное сопротивление русских и гибель такого количества людей впечатлили черкесов, но не остановили их.
[5] Подвиг рядового Архипа Осипова был увековечен двумя памятниками — большим чугунным крестом на месте его гибели и сложной композицией в Владикавказе. Последняя была уничтожена после революции.
[6] В реальной истории штабс-капитан Лико не погиб. Его утащили в плен, где он умер от гангрены.
Глава 19
Коста. Михайловское укрепление — долина Абина, конец марта — начало апреля 1840 года.
— Ты читал «Тараса Бульбу»?
— Конечно, — пожал плечами Вася. — В госпитале, в Поти, у офицеров брал литературные журналы.
Я задался совершенно неуместным сейчас вопросом: неужели Гоголь уже опубликовал свою повесть и фраза убитого горем отца стала так популярна?[1] Вася ни в чем не проявлял смятения. Ему вообще было не до того. Он явно до сих пор не отошел от боя и своей контузии.
— Причем тут Бульба, Вашбродь⁈ Окститесь! Кругом столько двухсотых и трехсотых! Что с Игнашкой? Что с Додоро?