Коста. Кавказское черноморское побережье, июнь-июль 1840 года.
— Рад тебя видеть живым и в полном здравии, — обрадовался я Коркмасу, когда его встретил. — Один ты у меня остался из нашей группы. Додоро погиб у лагеря черкесов на реке Тешебс, а Девяткин нынче топает, как мне сказали, в Грозную.
Застал кумыка в Бамборах. Не вышло у него самостоятельно добраться до родины. Греки перевезли его из владения князя Гечь в русскую крепость, но далее Коркмасу продвинуться не получилось. Показался подозрительным местному коменданту. Просидел на гауптвахте вместе с задержанными абреками почти четыре месяца. Лишь мое появление и вмешательство способствовали его освобождению. Впрочем, кумык зла на русских не держал.
— Как вышло с Додоро? — спросил он спокойно.
Я рассказал.
— Несчастная судьба у него. Он ведь моим кунаком был. Только из-за него и пошел к Дорохову в отряд, — поделился Коркмас наболевшим.
—?
— Додоро всегда отличался буйным нравом и веселыми похождениями. Связался с девушкой из Чиркея. Сладилось у них, но о свадьбе речи не было. Ее родственники пошли к кадию. Тот судил по Шариату. Приговорил Додоро к наказанию ста плетьми. Моего кунака привел в аул его отец. Потребовал от сына принять наказание с достоинством. Додоро выдержал, но позора не принял. Покинул дом отца и начал мстить. Знал бы ты, офицер, каких трудов мне стоило удержать его, когда мы тебя освобождали! Ведь дом того самого судьи находился впритык с башней, в которой тебя держали.
— Я встречался с этим кадием. Показался мне разумным человеком.
— Чиркеевцы — мастера двуличия. Черкесы, по крайней мере, джигеты, с которыми я общался, пока вас ждал, показались мне людьми открытыми.
— О, ты не видел князя Аридба!
— Видел. Приезжал он к Гечевым. Переговоры вел о примирении. И о том, что с русскими пора мириться.
— Так, так… Ну-ка расскажи мне поподробнее.
Новости Коркмаса оказались крайне занимательными, особенно, на фоне наших весенних неудач. Выходит, не вся Черкесия поверила в слабость русского оружия? Есть еще в аулах умные головы. Открывались интереснейшие перспективы. Абхазский владетельный князь Михаил, получивший вскоре после нашей последней встречи три года назад звание генерал-майора, упорно склонял джигетов к принятию русского подданства. И у него получалось! Если бы не Берзег. Убыхский вождь грозил карами отступникам. И имел возможность прорываться за Мздимту, чтобы силой подкрепить свои требования. Увы, укрепление Святого Духа не мешало переправляться через реку. Тут было над чем подумать и чем заняться.
Но позже. Ныне у меня было куда более ответственное задание. Нужно вытащить наших пленных, захваченных в четырех потерянных фортах. Знакомая мне миссия, отточил навыки, моряков вытаскивая. Вот только мне запретили покидать расположение наших войск.
— Скажи-ка мне Коркмас, а не хотел бы ты получить офицерский чин в русской армии?
— Кого за это нужно убить?
— Никого не нужно убивать. Наоборот. Нужно спасать. Выгорит дело, напишу представление в штаб ОКК. Станешь прапорщиком. Согласен?
— Готов!
Мне нравился этот кумык. С его рассудительностью у нас должно все получиться.
— Тебе предстоит опасная поездка на север через враждебные земли. Первым делом доберешься до гор над Навагинской крепостью и найдешь там аул джуури…
Коркмас скривился. Но промолчал. Мне была известно враждебное отношение кумыков к горским евреям, но выбора не было.
— Да, придется тебе сотрудничать с ними. Иначе никак. Там есть мой доверенный человек, Лаван бин Бэтуваль. Прирожденный торгаш. Он поможет…
… Июнь-июль пролетели незаметно.
Раевский мотался между погибшими крепостями, восстанавливая разрушенное и распределяя необстрелянные батальоны 15-й дивизии по гарнизонам. Пытался — без особого успеха — бороться с цингой и малярией. Требовал разводить огороды, высаживать виноград. Лично посадил тюльпановое дерево в Головинском укреплении[2]. Укреплял крепости блокгаузами. За пределами фортов закладывал отдельно стоящие каменные башни на наиболее опасных направлениях[3]. Ничто не свидетельствовало о том, что извлечены уроки из случившегося несчастья.
Я занимался, по согласованию с Коцебу, выкупом пленных. Действовал через лазутчиков, благо в связи с усиливающимся голодом добровольных помощников от черкесов резко прибавилось. Установил связь с Лаваном бин Бэтувалем, заслав к нему Коркмаса. Кумык смело пробирался в прибрежные аулы и договаривался об обменах, а где не мог договориться сам, подключал пройдоху-джуури.
Кто-то выбирался из неволи сам, но большинство пленных меняли и на продукты, и на соль, и на черкесов, захваченных в море. Последних регулярно доставляли азовцы и балаклавцы. Особым уловом они смогли похвастать, когда вступили в сражение с двумя галерами черкесов. Непростые то были суда. Азовские ладьи из Вельяминовского укрепления. Для азовцев было честью их отбить, а грекам лишь бы подраться. Жаркое вышло морское сражение. С перестрелкой из фальконетов и абордажем. Пленных могло бы быть и больше, но черкесы, попрыгавшие в море, вместо спасения норовили утащить в воду спасателей. Так их и бросили вдали от берега.
Моя работа по спасению русских солдат и казаков из плена, хорошее и правильное дело само по себе, имела еще одну, не менее благородную сторону. Я собирал показания о подвиге Архипа Осипова и передавал их Филипсону для доклада Государю. Нас поторапливали из Петербурга. Но было непросто. Показания во многом расходились и противоречили друг другу. Как верно заметил контр-адмирал Серебряков, трудно требовать правдивого отчета от людей, которые боролись за свою жизнь, а не глазели по сторонам. Постепенно картина вырисовывалась. Особенно помог отчет моего собрата по попаданству Васи Девяткина. Документ прислали из штаба генерала Засса. В итоге, все наши выводы были отправлены в военное министерство для доклада царю. Теперь оставалось лишь ждать результата.
Из-за летней жары в гарнизонах возобновилась эпидемия малярии. Я старался ночевать на борту выделенного мне парохода, опасаясь выбираться на берег. Несколько раз отвозил заболевших в Керчь, когда отправлялся с докладом к Раевскому. Нагло пользовался, так сказать, служебным положением. А как иначе? Одним из пострадавших оказался мой друг Федор Торнау. Здорово подкосила лихоманка отважного капитана. Еле довез его живым и сдал на попечение доброго самаритянина доктора Майера. На врача для «особых поручений» при генерале Раевском молились все офицеры, прибывавшие в Крым по болезни.
Ладно командиры, но что делать с рядовыми? С каждым днем непривычные к жаре и влажности кавказского побережья солдаты 15-й дивизии все больше выбывали из строя. Раевскому ничего не оставалось другого, кроме как сменить их тенгинцами. Я присутствовал при одной из высадок рот прославленного полка. На фоне заморённых «крымцев» мушкетеры Тенгинского полка выглядели бравыми молодцами. Не успели выгрузиться, как запылали костры на берегу, забулькала в котлах солдатская каша, заплескала водка в кружках, полились песни…
Ждать осталось недолго. Все вернется на круги своя: 15-ю дивизию выведут в места старых расположений. Крепости отстроят заново, наполнят новыми гарнизонами. Будут новые штурмы и новые кресты на погостах. Тысячи, покинувших эти берега, унесут с собой зародыши или последствия неизлечимых болезней. Для чего все? Для чего⁈
В который раз я задавался этим вопросом. В который раз я попадал в водоворот, в котором мысли и ответы выстраивались в бесконечную череду, нагромождались друг на друга, лишая покоя. И ладно бы, если только я боролся только с собой. Так нет же. В этом водовороте со мной уже кружились, захлебываясь, все любимые мной люди. И каждый из них также спрашивал меня о чем-то, о чем-то просил, умолял. Что-то требовал. Угрожал. Жена, Бахадур, Микри, сестра… Все они, перебивая друг друга, обращались ко мне. И в одном все сходились единогласно. И тогда их голоса звучали единым хором: «Умоляем тебя, Коста! Заканчивай эту свою эпопею! Хватит! Возвращайся домой! Стань обывателем! Живи со своей семьей в любви, счастье и достатке!»
Их хор в этом случае уже напоминал песню сирен. Эта песня проникала в меня, завладевала мной так же, как и завладела попутчиками Одиссея. И я был уже на грани. Я не затыкал уши, не привязывал себя к мачте. Я хотел! Хотел прислушаться к сиренам, отдаться их сладким голосам, похерить все, сесть на коня, сказать всем «адьос, амигос!» и умчаться! Скакать, не останавливаясь, срывая с себя военный мундир или сбрасывая черкеску, папаху, освобождаясь от пистолетов и кинжалов. А потом напялить цивильный костюм, ввалиться в родной дом, обнять жену и сказать: «Все, милая! Все! Я с тобой до конца! Никуда от тебя ни на шаг! Будем рожать детей, женим Бахадура! Будем ездить в гости к сестре! Так. И только так! И я больше не то что на день, я на час, на минуту тебя не оставлю одну. Я все время буду рядом!» Как же мне хотелось так поступить!
И какую же злость я испытывал в эту секунду, когда понимал, что все равно я так не поступлю. Не смогу. Жену, Бахадура, Микри и сестру водоворот утягивал на дно, скрывая их от меня. Сирены замолкали. Я чертыхался, матерился на судьбу, на то, что оказался так повязан своим, мне до сих пор до конца неведомым долгом и обязательствами. Тем, что я до сих пор не мог понять — зачем меня сюда забросило, и верно ли я понимаю свое предназначение? Надо ли было мне так во все это вживаться? И вжиться так, что теперь не получится отодрать себя от этого времени и событий. А, если и получится, то только вместе с кожей и с потерей всей крови. Не возомнил ли я чего ненужного? Не взвалил ли на себя ношу, которую не смог бы вынести ни при каких условиях? Может, все было гораздо проще? Шутка Господа. И меня сюда направили, как обычного туриста. Чтобы поглазеть. Получить удовольствие, чувствуя себя избранным, прокатившимся на машине времени. И только. А я шутки не распознал. Воспринял все всерьез. Господь присвистнул: «Ну, ты даешь! Хочешь так? Ладно, — пожал плечами. — Твой выбор. Хотя, я имел в виду совсем другое! Но раз ты настаиваешь. Но только теперь уговор: иди до конца! Или, как ты любишь говорить, назва