лся груздем — полезай. Новый контракт!»
И уже поздно к нему обращаться, бить себя по голове, оправдываться, просить вернуть первоначальный. Действительно — назвался. Теперь — только до конца! Иначе — никак. Никак!
В водоворот откуда-то сверху, подняв брызги, сверзился Вася. Долго отплевывался.
— Никак, Константин Спиридонович, — сказал, шмыгнув носом. — Так-то и я мог уйти на покой. А ты меня отправил дальше колесить по этому миру. А сам хочешь на покой⁈ Не, не пойдет! Не по-пацански это!
— Знаю, Вася, знаю. Не уйду, успокойся.
— Слово?
— Слово! А теперь исчезни! И без тебя тошно!
Вася исчез.
Я вздохнул. Вспомнил где-то вычитанное: «Бесславно все: слова, дела и жертвы!». Про меня. Как не пытаюсь, все — бесславно. И все равно не остановлюсь. Буду биться и дальше в эту стенку головой. Результат известен. Скорее всего, наверное, голову разобью. И стена останется. Но только хоть какой-то урон и ей будет. Пусть даже этот урон для неё будет в виде неглубоких трещин. Но я-то знаю, что каждая такая трещина — спасенная жизнь. А это уже не так и плохо. Это уже придает большой смысл моему биению головой в бетон. Так, что: вперед и с песней! Так просто я не смирюсь. Так просто я не сдамся.
Я потряс головой, отгоняя все лишнее, пытаясь сосредоточиться, думая, что сейчас необходимо сделать. Шестеренки в голове провернулись вначале со скрипом, но потом закрутились в ровном и мерном кружении.
«Итак: что мы имеем с гуся? Куды податься? Как снискать хлеб насущный? Нужно мыслить! И не про себя. Чем больше людей вовлеку, тем лучше. И людей не простых, а способных принимать хоть какие-то решения. Да, это правильно. Я, конечно, уже не в легком весе, не "муха», но в такой мясорубке от меня толку мало. Нужны тяжеловесы.
Коцебу! Оксюморон: Коцебу — тяж! Но он крут. С таким ростом до таких высот! Характер, ничего не скажешь! С ним в первую очередь. Нужно все изложить на бумаге. Все что я думаю про наши возможности, перспективы. Упирать на то, что ситуация уже другая. Совсем другая. Все изменилось, а верхи работают по старым учебникам. Того не видят, что война на Кавказе приобрела всеобщий характер. Стала народной. Это — раз. Два. Это уже не тот враг, которого можно шапками закидать из-за того, что он неорганизован. Проще говоря, с нами воюют уже не простые разбойники и лесные братья. Они сейчас научились. Организовались. Князь Берзег стал вводить принципы единоначалия и деления на отряды, завел себе артиллерию по совету англичан, изобретает все новые и новые способы штурма фортов. А это значит, что чем быстрее мы примем решение по черноморским укреплениям, тем больше жизни русских солдат мы спасем. Тут все, конечно, завоют! Непременно завоют! Заявят, что чуть ли не на святое руку заношу! И их можно понять! Годами выстраивали эту линию, а тут приходит умник Варваци и говорит им: все зазря, все нужно похерить! И доводы у меня не военные, привычные им, а политические. Но нужно. Нужно внаглую. Переть танком. Поставить вопрос ребром: зачем все эти потери, если мы не можем избежать повторения событий весны 1840 года? А даже если и избежим, как это поможет покончить с войной в Черкесии? Не лучше ли действовать шаг за шагом, начав с присяги тех же джигетов на юге, а на севере — с шапсугов, наладивших связи с анапской крепостью?
Может, и прислушаются. Хотя бы — задумаются. Может, посею маленькое сомнение в головах. Подложу кнопку на их стулья. Будут чертыхаться, но задумываться: «Чем черт не шутит, а, может, и в чем-то прав этот грек⁈» А, если я еще чем-то смогу подкрепить, так точно начнут кумекать. Это — да. Это было бы хорошо. Доклад — бумага. Которая, как известно, все стерпит! А вот если я им пример какой приведу, успешное дело, доказательство своих доводов, то появятся козыри на руках.
Лучший вариант сейчас — князь Гечь! Его, а значит, и его народ, смогу уговорить перейти под русскую руку. Он созрел для мира. И тут без Коркмаса не обойтись. Никак. Но тут должно получиться. Тут у меня козырей, как у дурака махорки! Я предложу кумыку мое владение и титул узденя первой степени! А это — о-го-го какое предложение! Должен, должен он на него согласиться! Еще повоюем, господин штабс-капитан!"
[1] 14-го марта генерал-майор Пулло с куринцами дал бой Шамилю у аула Алхан-Юрт. Разбил отряды имама, но того это не остановило. Всю оставшуюся половину марта Шамиль нападал и жег аулы вокруг с. Алды, в пяти верстах от Грозной, отправляя их жителей в горы.
[2] Существует до сих пор.
[3] Странно, но эти каменные башни со временем исчезли, как не были. А ведь они сыграли важную роль в защите фортов вплоть до Крымской войны. Не исключено, что их уничтожили вместе с укреплениями при эвакуации в 1853-м.
GrekoБыло записано
Глава 1
Вася. 29–30 июля 1840.
Скоро, очень скоро вся Русь святая выучит географию Чечни и Дагестана, названия никому неизвестных речушек, глухих лесов и затерянных в чащобах и горах аулов. Никто из образованной публики прежде и слыхом не слыхивал про Ахульго, Дарго, Гергебиль, Гойтинский лес, реки Гехи или Аварское Койсу, Аргунское ущелье. Но так закрутится кавказская воронка, что тысячи семей узнают и перестанут интересоваться у знатоков, где то черное место, где погиб сын, брат, муж или отец. Откуда узнают? Из скорбных списков, напечатанных в газетах. Из писем от полкового командира. Часто даже не зная, где затерялась могилка и не осталось ли тело без должного погребения. Имея лишь смутное указание: в лагере у такого-то аула или урочища…
О солдатских потерях и вовсе ничего, как правило, не сообщали. Если чья жена, годами не получая известия от мужа, решит навести справки, могли и ответить. Обязанность объявлять женам о смерти мужей, на военной службе состоявших, возлагалось на 2-е отделение Канцелярии Губернского Правления. Кто же знает, сколько длилась переписка между гражданским и военным ведомством и не гнали ли чиновники просительницу? Сколько лаптей износила солдатка, таскаясь в губернскую столицу? Сколько медных копеечек перепало чинушам из Правления, пока выясняла она, что уже не соломенная вдова, а самая натуральная?[1]
Никто не знает доподлинно числа жертв среди нижних чинов на Кавказской войне. С офицерами картина яснее.
И еще. На войне этой погибал цвет русского офицерства и его отбросы. Блестящие гвардейские офицеры, выпускники Академии Генштаба, пока не имевшие такого почета, как впоследствии, подающие надежды армейцы… и шулера, бежавшие от позора на Кавказ, и их жертвы, проигравшиеся и наделавшие долгов, пьяницы, дебоширы и погнавшиеся за длинным рублем. Придумал кто-то в ведомстве Чернышева выплачивать двойные подъемные переводившимся в кавказские войска. Ничего путного из этой идеи не вышло…
Чеченская или черкесская пуля не выбирала достойных или негодяев. Гибли и те, и другие.
— Модно стало отправляться на Кавказ среди аристократов-гвардейцев, — ехидничал Дорохов, беседуя с Лермонтовым в ожидании сбора отряда. — Рвутся в Куринский или Кабардинский полки за наградами да чинами. И того не знают, что из прошлой экспедиции в Ахульго не вернулся каждый второй. Мы-то, Мишель, здесь не по своей воле.
Командир налетов уже знал, что Михаил Юрьевич был выслан из Петербурга на Кавказ за дуэль с сыном французского посла. Наказан очень строго. Переведен из гвардии в Тенгинский полк за пустяковую историю без традиционного повышения в чине, но пристроился в Чеченском отряде.
— Мечтаю об отставке, — признался поручик. — Да кто ж мне ее даст?
— Так в чем же дело стало? Будет перестрелка, высунь ногу из-за загородки. Уйдешь из армии, как пишут в приказах, «за болезнию»…
— Так невозможно, хотя признаюсь, мысли подобные приходили в голову. Но это путь бесчестный.
— Славы ищешь?
— К чему она мне? Я переболел детскими болезнями.
— Ой ли?
— Шалопайничал я в Петербурге изрядно. Но это все в прошлом…
— Да, уж. Репутацию свою, мой друг, изрядно подмочил ты в юнкерские годы. Как там у тебя? «Но без вина что жизнь улана? Его душа на дне стакана. И кто два раза в день не пьян, тот, извините! — не улан».
Лермонтов поморщился. Его юношеские стихи — шутливые, озорные, подчас неприличные и предназначенные для узкого круга — стали как Каинова печать. Сомнительная слава. Даже в столь фривольном обществе столичной золотой молодежи.
— И чем же ты занимался, вернувшись с Кавказа? — не унимался Дорохов, причем было неясно: то ли он скучал по светским удовольствиям, то ли отринул их, повзрослев. — Собутыльничал в Тавриде[2], упражняясь в злословии, шутил над бесцветными дочерьми какого-нибудь действительного статского, положившего на тебя глаз? А девы юные? Их влечет красивый военный мундир и усы…
— Или фортуна, свившая гнездо в дипломатических бакенбардах, — усмехнулся Лермонтов.
— Признайся, ты не вылезал с улицы любви?[3]
— Актрисульки? Кутежи на казенных квартирах? Паркетные офицеры — не моя компания. Для них у меня есть одни остроты на грани злых сарказмов. Мне тошно, друг мой, и от праздного наигранного веселья гвардейцев, и от стеснений службы. Представь! Один офицер в нашей компании такую нарисовал картину: «взяли меня портные за бока рейтуз и начали потряхивать вверх. Один стал тянуть ремень, взявши его в кольцо по талии, так, что едва я мог дышать. Другой обтягивал колет. У меня не осталось ни одного мускула, чтобы он был свободен. Ни клочка тела, чтобы его не сдавливало от боли. Я чувствовал онемение во всем теле». Вот и я так! Боль и онемение — мои неизменные спутницы. Ты-то нашел себе призвание. Начальников над тобой нет…
— Я запорожец в душе! Отчасти ты прав: командовать летучею командою легко, но не малина.
— Боже…
Перед офицерами собрался отряд охотников. Рваные черкески, высокие папахи — такие, что верхушка свешивалась набок — и кавказское оружие, блестевшее на солнце дорогой отделкой.
— Как тебе мои башибузуки?
— Это ж голь кабацкая, если в расчет не принимать отсутствие длинных волос! Разный сброд…