— Не волнуйся. Мы мимо моего дома проезжать будем. Я тебе нарву, — Вахтанг с улыбкой посмотрел на Спиридона и добавил. — Это бесплатно!
— Спасибо большое!
— О чем ты говоришь⁈ Такое дело! Святое дело!
Помолчали.
Добрались прямо на рассвете. Свернули с дороги, не доезжая села, как только пересекли мост через Натанеби — так себе наметил Спиридон, долго изучая карту. Выехали почти к самому берегу моря, остановившись на опушке сосновой рощи.
— Подождешь меня?
— Зачем спросил, дорогой? Делай свое дело, а я пока посплю.
Спиридон, придерживая охапку колючих роз и дорожную сумку, медленно пошел к просыпающемуся от первых солнечных лучей морю. Ноги вязли в песке, усыпанном сосновыми иголками. Может, тут Константин Спиридонович Варваци, хорунжий Черноморского Казачьего войска, принял свой последний бой?
Голубые волны, накатываясь на серый песок, покачивали на воде десятки лепестков роз. Это было так красиво, так пронзительно грустно и так завораживающе, что Спиридон не мог остановиться и бросал все новые и новые лепестки в море, про себя считая: 120, 121. 122… Каждый лепесток для него означал чью-то жизнь, потерянную здесь, на этом пляже, 150 лет назад.
Теперь, когда с цветами закончено, нужно выпить вина — привез с собой из Салоник специально для такого случая вместе с двумя пузатыми керамическими стаканчиками. Так требует обычай.
Одному не хотелось, Вахтангу нельзя, зато метрах в трёхстах он заметил громко спорящих грузин. Спиридон поплелся к ним, потирая исколотые розовыми шипами пальцы и прислушиваясь к обычному среди гурийцев разговору на повышенных тонах. Нетрудно догадаться о чем: выборы на носу, сошлись поклонники Мишуко и Абашидзе.
— Ребята! Выпьете со мной? — спросил Спиридон и пояснил. — Предка поминаю.
— Отчего не помянуть, наливай! — согласился один с красными от недосыпа и перепоя глазами. Второй, здоровенный, уже был хорош, сидел на песке, широко разбросав ноги и смотрел зло, щуря глаза. — Кого поминаем?
— Прапрадеда моего. Его вместе с русскими солдатами и гурийскими милиционерами 150 лет назад тут турки и кобулетцы зарезали, — честно признался Спиридон и лишь потом сообразил, какую опасную фразу произнес.
Бугай тут же вскочил на ноги и громко на весь пустынный пляж стал выкрикивать грязные ругательства:
— Кобулетцы?…мать,мать… Русские?…мать, мать…Ты за кого тянешь, гяур? Я сам из Кобулети… собачий сын… мать, мать…
…От первого удара матерящегося Спиридон увернулся. Тот пролетел мимо, упал. Все-таки был пьян. Второй не ожидал, что его собутыльник так сразу полезет в драку, немного растерялся. Спиридон воспользовался этим, ничего сложного не выдумывая, врезал ему ногой в пах. Второй завыл, схватился за яйца, свалился на бок.
«Пару минут выиграл», — усмехнулся Спиридон, оборачиваясь к матерщиннику и роняя на песок бутылку и стаканчики, чтобы освободить руки.
Бугай уже стоял. Начал соображать.
«Сейчас до него дойдет, — думал Спиридон, — что он раза в полтора тяжелее меня и что ему нужно не кулаками махать, а просто обхватить и навалиться на меня».
Бугай, действительно, сообразил. Развел широко руки и двинулся вперед. Спиридон попытался отскочить в сторону, но бугай успел схватить его за левую руку. Отбиться не получилось, болтавшаяся на плече дорожная сумка помешала, бугай схватил и правую. Теперь со стороны могло показаться, что два взрослых мужика затеяли хоровод.
«Цугцванг! — подумал Спиридон. — Увы, для меня!».
Бугай в этот момент бросил взгляд Спиридону за спину.
— Бей! — заорал.
Спиридон обернулся. Второй, конечно, не совсем еще оправился от удара по причинному месту, но уже стоял на ногах и держал в руке булыжник. И уже занес эту самую руку…
…Русские говорят: «На роду написано». Греки говорят: «Было записано». И греческий вариант Спиридону всегда нравился больше. Он считал, что «было записано» — тоньше по смыслу и с большим количеством нюансов передает предопределенность судьбы…
«Так вот как выглядит тот самый тоннель!» — подумал я, едва разлепив глаза. Тут же закрыл. Свет в конце тоннеля тысячами иголок воткнулся в зрачки.
«Не торопись, Спиря. Теперь уже некуда торопиться! Черт! Не богохульствуй! Прости, Господи, но как же все еще болит голова! И в ушах шумит! Я думал, что уже ничего болеть не будет. Так, ладно! Я лежу на боку. Стоит чуть повернуть голову… ».
Я повернул голову к земле. Опять открыл глаза.
«Мать сыра земля. Грязная какая! Неровная. И почему так много стеблей соломы⁈ Лужица. На мочу похоже по запаху. Запах! Я чувствую запах!»
Мимо пронеслись грязные голые детские пятки. Потом мужские ноги в сапогах.
«Прямо скажем, пока не впечатляет!»
Я взглянул наверх. Отшатнулся. На меня с любопытством взирала длинноухая ослиная морда. Тут же чья-то рука дернула осла за шею. Тот послушно двинулся, открыв мне обзор. Полукруглая арка. Кирпич. Грязь.
«Очень странно. Совсем не так я все это себе представлял!»
Сделав усилие, присел. Голова безвольно повисла. Потянул руку к голове. Запекшаяся кровь.
«Ну, хоть не хлещет! Стоп! Откуда копна волос? На тот свет — с кудрями до плеч, как в 18? Я же лысый последние лет пять!»
Попытался встать. Что-то звякнуло под животом. Сунул руку. На ощупь кожаный мешочек. Достал. Так и есть. Открыл. Какие-то неведомые мне монеты, золотые, одна, вроде, похожа на английский соверен.
«А говорили, что в гробу и в саване карманов нет! — подумал, перебирая монеты грязными пальцами. — Это что: плата за проход?»
В следующую секунду я застыл. Перестал заниматься монетами. Вернул мешок на место. В ушах перестало шуметь. Слух вернулся. И то, что «докладывали» мои уши, меня совсем не устраивало.
«Это же муэдзин поёт⁈»
Я напрягся. Ошибки быть не могло. Муэдзин. Посмотрел на цепочку людей, двигавшихся мимо меня к свету и не обращавших на меня никакого внимания. Прислушался.
«Я их понимаю! И это очень плохо! Потому что они говорят на турецком!»
Я взвыл.
'Да вы что — издеваетесь⁈ Вы меня ко входу в мусульманский рай забросили, что ли⁈ Господи, за что⁈ Еще этот осел… Нет, нет, нет…"
Я сделал усилие, цепляясь за грязную стенку поднялся на ноги, чуть постоял согнувшись, ожидая, пока перестанет кружиться голова. Поменяв руки, развернулся к свету. Перебирая рукой по стене, на полусогнутых ногах поплелся к выходу из-под арки. Наконец, дошел. Осторожно выглянул.
Увиденное ошарашило. Страшно влиться в бредущую толпу разряженных, как на карнавал, людей, словно сбежавших из погорелого театра. Смуглые, черные, белокожие. Облаченные в безумную смесь всех стилей и фасонов, словно из костюмерной голливудского исторического блокбастера. Бордовые фески. Белые, бело-голубые и зеленые тюрбаны. Колпаки, малахаи, тюбетейки. Зонтики, прикрывающие женщин, закутанных в кисею и кашемир так, что видны лишь глаза.
Это разноцветье то и дело рассекали черные тени оборванцев-мальчишек. Неторопливо шествовал важный господин во вполне европейском платье, окруженный троицей гордо вышагивающих усачей в странных белых юбках и с большими кривыми кинжалами за широкими красными кушаками. Им уступали дорогу и похожие на армян бородатые мужики в халатах-накидках без рукавов, и узнаваемые греческие попы в расшитых рясах, и смуглые молодцы в кавказских черкесках, вооруженных кинжалами и саблями в богатых ножнах…
Вокруг — теснота. Кривые узкие улочки, заваленные нечистотами. Дома, будто наспех сколоченные из досок немыслимых расцветок, цепляются друг за друга уступами. Окна домов заколочены. Кругом следы пожаров и руины, которых никто не прячет. Вынесенные на улицы лавки с товарами. Брадобреи, тут же стригущие и бреющие своих клиентов. Столики харчевен… Все это лишь способствовало толкотне и беспорядку. Тощие собаки шныряли под ногами. Ни одного дворца, мечети, красивого парка или фонтана, за которые можно было бы зацепиться глазу. Лишь невероятная толпа и гомон сотен языков, из которых ухо улавливало знакомые звуки анатолийского турецкого, на котором говорили в моей семье. Куда я попал⁈
Я осторожно влился в этот поток: мои лохмотья никого не впечатлили. Лишь пару раз кто-то брезгливо оттолкнул меня к ближайшей стене. Теперь я настороженно крался вдоль домов, стараясь оставаться незаметным.
«Лохмотья? Где мой модный французский костюм⁈».
Ближайший перекрёсток принес надежду. В глубине очередного кривого тупика — судя по всему торгового конца, заставленного мешками с крупами и ящиками с какими-то сухофруктами, прятался небольшой фонтанчик, пристроенный к дому. Я бросился к нему в надежде увидеть, наконец, свое лицо, смыть кровь и прилипшую грязь, которые стали уже невыносимы. Но мое отражение в воде интересовало меня в первую очередь.
Украшенная резьбой в восточном стиле арка, высеченная прямо в стене и изрядно потрепанная временем, моего внимания не привлекла. Куда важнее — большое каменное прямоугольное корыто, куда стекала вода из краника на стене. С ее глади на меня смотрело чужое лицо в обрамлении копны темных волос, нечёсаных и слипшихся. Я словно превратился в Шарикова, лишь с греческим колоритом и более молодого. И так же, как он, я поднял руку к виску в немом вопросе: кто же я такой?
Не в силах разглядывать чужую мне рожу, я зачерпнул воды и попытался привести в порядок лицо, скорее размазав, чем отмыв грязь и кровь. Еще раз опустить руку в корыто мне не дали. Резкий удар по ногам заставил меня отпрыгнуть от фонтанчика.
— Дувар чешмерли не для вшивых гяуров! — грозно наступал на меня какой-то старик в чалме и плотном халате, размахивая клюкой и будто выплевывая турецкие слова. — Смотрю, твои щиколотки уже знакомы с палкой.
От стены дома отвалился толстый торговец скобяным товаром и горшками всех размеров, в широкой рубахе до пят и в красной феске.
— Поди прочь, глупый старик! В Империи все равны. Нашелся тут ревнитель обычаев! Помню тебя: когда тут ходили русские солдаты за водой, ты не был столь грозен. И не смел их гнать от воды. Да что там! И видно тебя не было, гордый осман!