[1] В Стамбуле было запрещено убивать голубей. Коста напрасно беспокоился. Хотя кто их, турок, знает?
Глава 6Царица
Черная феска провел пальцем по горлу. Более чем понятно. Стало ясно, что битву взглядов я проиграю. Пришлось отойти от окна.
Сделал пару шагов, поднял голову и столкнулся со знакомым незнакомцем в отражении мутного зеркала. Внимательно изучая свой новый облик, думал лишь об одном.
«Бог мой! А я, ведь в первый раз за эти два сумасшедших дня один. Один! И никто за мной не гонится, никто не хочет меня убить. Черная феска не в счет. Пялится и угрожает — да и черт с ним! Я стою вымытый, побритый налысо, сытый посреди своей комнаты, а не бегу по кривым улочкам, не ползу по узкому лазу, не дрожу от холода в черной воде цистерны! Мои руки чисты, на них сейчас нет крови!»
Словно пытаясь убедиться в этом, взглянул на свои руки. Крови нет.
«Но все-таки кровь на моих руках. Я человека зарезал надысь. Какое прекрасное и смачное слово — „надысь“! Я! Я! Я зарезал человека! Я, тот пацан, который рыдал в детстве, когда мама рубила голову курице, но не отказывался от жареной ножки. Тот юнец, который отворачивался, когда на празднике в деревне в честь Успения Богородицы резали баранов. Хотя потом с наслаждением ел со всеми вкуснейшую хашламу».
Пульс участился.
«И, вообще, кто убил? Я, как Спиридон Позов? Или я, как Коста Варвакис? И, вообще, кто я?»
В зеркале — знакомая лысая башка, точная копия дедовской, Спиридона Лазаревича Варваци. Сестра всегда смеялась: Спиря, раз у тебя голова по форме, как у деда, то жить будешь, как он, больше 90 лет!
У меня, у Спири, был «идеальный череп» — это многие признавали. И волосы я стремительно терял: настоящий «бильярдный шар» уже присутствовал, несмотря на молодые годы. Правда, я уверял себя, что лысый череп мне… к лицу!
Нетрудно догадаться, что все Спиридоны, и дед, и я, и незнакомый Коста — одного корня. Выходит, я в теле пращура, того самого знаменитого хорунжего, неведомым образом превратившегося из Косты Варвакиса в Константина Варваци и погибшего в 1853-м? Почему тогда Стамбул?
Я заметался по комнате. Мысли в голове заскакали подобно мустангу во время объездки.
«Я все помню, все знаю. И хотя из зеркала на меня сейчас смотрит Коста, весь Спиридон во мне. И знакомый мне Спиридон никак не мог совершить и десятой части того, что было совершено за эти ничтожные пару дней. Мной управлял дух прапрадеда? Меня, вообще, для чего сюда кто-то призвал? Чтобы я исправил свои ошибки — здесь, в прошлом? Бред! Или чтобы я исправлял ошибки прапрадеда, заново проживая его последние почти двадцать лет жизни? Здесь, стоп! А с чего я… А с чего мы (или все же я?) решили, что все закончится в 53-м? А не сегодня или завтра, например? А если в 53-м? Господи, 'мне что, всю жизнь теперь по этой пустыне мотаться⁈» А, значит, еще много и много раз убегать, убивать, ползти в грязи, плавать в дерьме, все время пытаясь выжить⁈…"
Голова была уже готова взорваться.
«Стоп еще раз! — приказал я сам себе. — Здесь без ста граммов не разберешься!»
Приведя дыхание в порядок, вышел из комнаты.
На улице совсем не обратил внимания на Черную феску, чем несколько его озадачил. Было не до него сейчас. Хочет зарезать, пусть режет, брыкаться не стану. Сейчас я хочу выпить! И только! И поэтому не буду больше ни о чем думать, а уж тем более, куда-то бежать или рубить головы. Пошли вы все!
Зашел в ту же лавку, в которой брал полотенце и подобие зубного порошка. Хозяин узнал.
— Что-нибудь забыли, господин? Или полотенце не такое мягкое, как бы хотелось?
— Да. Хотелось бы что-нибудь не помягче, а покрепче. Гораздо крепче, — мне было совсем не до дипломатических оборотов.
Лавочник улыбнулся.
— Раз «гораздо крепче», то, наверное, бузу вам не имеет смысла предлагать?
Я не знал, о чем шла речь, но по его тону понял, что, действительно, не имеет. Отрицательно покачал головой.
Лавочник задумался, разглядывая меня.
— Судя по вашему состоянию, полагаю, и вино вам сейчас не поможет, — кажется, был недюжинным психологом. (А, впрочем, какой из тебя успешный лавочник, если ты не разбираешься в людских страстях⁈)
Я кивнул.
— Ну, что ж…
Лавочник взглянул мне за спину. Я по инерции оглянулся тоже. Никого в лавке, кроме нас двоих не было. Лавочника, как ни странно, это обрадовало. Он наклонился и достал запечатанный кувшин[1].
— Думаю, это в самый раз…
—?
— Ракы! Не буду врать, что лучшая в городе, но весьма достойная и очень крепкая, — продолжая улыбаться, пояснил старик.
— Назовите цену, — согласился я и почему-то добавил, ляпнув. — Торговаться не буду!
— Ай-яй-яй, — покачал головой лавочник. — Так уж плохи дела? Впрочем, не стану совать свой любопытный нос в чужие проблемы. Но и наживаться на беде уважаемого господина я тоже сейчас не буду. Но если еще раз как-нибудь заглянете ко мне в счастливом расположении духа, то тогда — не обессудьте… Обязательно вас разведу на несколько лишних монет! — лавочник рассмеялся.
Поневоле и я не смог сдержать улыбки после изящной и остроумной речи старика. Расплатился, поблагодарил, вышел вон.
Опять не обратил внимания на Черную феску, чем, кажется, вообще сбил с него спесь и грозный вид.
«Бог мой! Как же все-таки часто люди слабы и примитивны в своем поведении, реакциях. Взять, к примеру, эту Черную феску. Ничего не боится, взгляда не отводит, всегда готов к драке… А стоило только пару раз не обратить на него внимания, и вот уже растерян, и „белки глаз уже дико не вращаются“, как пишут, порой в книжонках. Да что он⁈ Я еще с десяток минут назад чуть не „взорвался“ (кстати, тоже из чтива сравнение) от мыслей, разглядывая себя в зеркале, а стоило послушать остроумную речь хитрого старика, как уже…»
— Ай! Верблюд!
Я вздрогнул и от неожиданного удара, и от женского восклицания. Весь в своих мыслях не заметил, как при входе на постоялый двор в дверях столкнулся с женщиной, так несправедливо окрестившей меня. Мой поступок заслуживал звания не верблюда — я же не плевался, — но точно осла.
— Простите, простите меня! — я тут же бросился горячо извиняться, всем своим видом демонстрируя и искреннее раскаяние, и неподдельное почтение. — Я задумался, не заметил вас, уважаемая… (О, черт! Как её называть: сударыня? Ты — идиот⁈ Может, ханума⁈ Ты — точно идиот!) госпожа! Госпожа! Чем я могу исправить свою ослиную неловкость? Любое ваше наказание я восприму, как дар небес!
Госпожа, выслушав мою пламенную речь, перестала растирать ушибленный бок и стала пристально меня рассматривать. Я, не переставая выражать рабскую покорность, занялся тем же.
Мы были в неравном положении. Я — как на ладони. Она — вся укутанная с ног до головы, только глаза и видны. И я совсем не Дон Жуан, которому было достаточно женской пятки, чтобы составить цельный образ. Но то, что мне было разрешено лицезреть, все-таки хватило, чтобы сделать несколько выводов.
Глаза были невероятно красивыми. Большие и удивительного цвета: изумрудно-зеленые. Она была чуть выше меня, и я подозревал, что это не из-за высоких каблуков. Просто чуть выше меня. И хотя положенный ей бесформенный балахон не обтягивал её фигурку и мог меня обмануть относительно стройности и прямизны её ног… ножек, этот балахон все-таки не мог скрыть их длину, общую пропорциональность всего тела и большую, но не огромную и высокую грудь…
«Роскошная женщина!» — все, что пришло мне в голову через несколько мгновений. И я уже понимал, что на моем лице к глуповатой рабской покорности невольно добавился и неприкрытый восторг.
Она все это заметила, поняла и не оскорбилась. Наоборот. В ее глазах появилась смешинка, выдавая улыбку под накидкой.
— Любое наказание, как дар небес? — игриво переспросила она.
Закивал сразу, отметив про себя, что и голос её был невероятно будоражащим.
Она задумалась, будто оценивая меня. Глаза ярко вспыхнули. Она быстро оглянулась по сторонам. Потом сделала шаг назад, пересекла черту, войдя в ворота двора, и, тем самым, отсекла всю улицу и все случайные и любопытные взгляды. Я оставался стоять на месте, чувствуя, что это ее желание и требование: не двигаться. Она еще раз оглянулась, теперь осмотрев внутренний двор. Никого не было. И только после этого, она медленно отвела накидку. Настоящая красотка медленно поднесла руку к губам и послала мне длинный и легкий выдох.
— Я дарю тебе свою чуму! — сказала она, рассмеявшись, вернула накидку на место, развернулась и двинулась прочь.
Я пошел за ней. Она не оборачивалась. Уже пересекла линию, отделяющую женскую половину, куда ход мне был заказан. Я остановился на самой границе, внутри арки, разделяющей два двора. Смотрел, как она, не оглядываясь, уже поднималась по лестнице. Только маятник её бедер чуть увеличил амплитуду.
«Вот, зараза, — с восхищением подумал я, — знает же, что смотрю, вот и задвигала бедрами энергичнее!»
Шла уже по галерее второго этажа. По-прежнему не обращала на меня внимания. Но знала, знала, что я не отвожу взгляда. Вдруг остановилась, дойдя почти до края. Повернулась, сделала шаг вперед, положила руки на перила между арками. Вгляделась в меня. Убедилась, что только что награжденный ею мужчина в идеальном для нее состоянии — смотрит не мигая восторженными глазами и не смеет даже дышать. Она кивком выразила свое удовлетворение. А потом… Я застыл! Она кивнула еще раз. Но уже чуть в сторону. Нет, не в сторону! Она кивнула, указывая себе за спину. («О, Господи, неужто приглашает меня!») Потом развернулась на 180 градусов и по прямой сделала несколько шагов, исчезнув из вида. Но знала, что я услышу сильный хлопок двери и догадаюсь, какой.
«Она точно зовет меня к себе!» — на полусогнутых ногах, я поплелся к себе в номер, понимая, что прямо сейчас у меня не хватит ни сил, ни, прежде всего, трезвого ума, чтобы воспользоваться этим приглашением и не попасть под страшные жернова мусульманской этики.