У Малики были выдающиеся формы. Да, как и всякая восточная женщина, она была чуть полновата. Но полнота её благодаря и росту, и идеальным пропорциям всей фигуры просто терялась. Потому что ты уже не мог отвести глаз ни от её лица, ни от её груди, ни от её длиннющих и прямых ног, ни от идеального треугольника.
Её настоящий запах я еще не смог ощутить должным образом. И когда лег на нее и начал свое сладостное путешествие, я не только не торопился, памятуя о её желании, я не проявлял жадности. Даже если бы она меня не предупредила. Такой подарок судьбы, как Малика, можно было только смаковать — так долго, как это возможно.
Я медленно спускался по ее телу, ненадолго останавливаясь на каждом миллиметре этой роскоши, целуя и вдыхая. Запах из-за множества благовоний был непривычно терпким для меня, но совершенно точно — не отталкивал. Вызывал любопытство и желание привыкнуть к нему.
Повернув ее на живот, я, наконец, обнаружил чистый кусочек её тела, куда рука не успела нанести ни капельки чего-либо постороннего. Несколько раз глубоко вдохнул и замер на мгновение в полном восторге! Какой запах! И чтобы уже окончательно в этом убедиться, повернул ее обратно на спину, медленно спустился к бедрам. От левого, через живот, к правому. Еще одно короткое движение вниз…
Она задышала чаще и уже начала чуть сбиваться с ритма, когда поняла, где в следующую секунду окажется моя голова и мой язык. Не удержалась и впервые чуть вскрикнула, когда язык сделал первое движение…
В одно мгновение вокруг меня все исчезло. Будто кто-то стер, как тряпкой со школьной доски, комнату Царицы, стены древнего хана, нелепые дома старого района, великие мечети и дворцы с их сокровищами и обитателями… Сам город, вся Турция, весь мир — всё исчезло, как и время. Мое прошлое будущее и нынешнее прошлое слились в один узел. Сконцентрировалось в одной точке, к которой Малика все сильнее прижимала мою голову.
Я повиновался ее тайному приказу и ускорил ритм.
В такт моим движениям она вскрикивала, и каждый следующий ее вздох и крик был громче и громче. А потом и крик, и вздохи изменили ритм и стали почти без пауз. Было очевидно, что еще чуть-чуть — и она достигнет пика блаженства. Крик ее станет беспрерывным, и от ноты на первой линии нотного стана он пронзит еще с пару октав, чтобы потом, успокаиваясь, вернуться обратно. Но именно в это мгновение, когда до пика оставался, быть может, один вздох и один крик, она резким движением рук оттолкнула мою голову, содрогаясь, несколько раз глубоко вздохнула, успокоилась, улыбнулась. Отбросила руки в стороны.
Мне было позволено начать наше новое восхождение с тем, чтобы я, идущий впереди в связке с ней, не ожидая от нее помощи, опять довел её до пика.
…Малика не лукавила. Она любила, когда долго. Еще три раза в течение последующих — я уже не понимал сколько времени прошло — минут, я доводил её до вершины. Но она так и не делала последнего шага, не вступала на эту вершину, опять срывалась вниз, к исходной точке. И, Боже мой, какой же восторг при этом испытывал я! Не было усталости, утомления. Я наслаждался этой женщиной, которая таким образом доказывала мою мужскую состоятельность и мою власть над ней в эти минуты.
После третьего спуска, я, чуть отдышавшись, улыбнулся пришедшей мне в голову мысли. Резко встал, отрываясь от Малики полностью, так, чтобы ее никак не касаться. Малика не испугалась и улыбнулась, выказывая поддержку.
Установилась полная тишина. Я не шелохнулся. Малика перестала улыбаться. Задышала часто. С завязанными глазами она не видела, что я сейчас предприму, где окажутся мои губы, руки… Воспользовался этим сполна. И вдруг мои пальцы нежно и быстро проносились вдоль ее ножки, сразу же вызывая волну мурашек и её содрогающиеся вздохи. И вдруг губы обхватывали сосок на ее груди и тут же исчезали, чтобы в следующее мгновение «приземлиться» на ее коленке. Или выше…
И все это распалило Малику не меньше, чем вся предыдущая часть. В какой-то момент этой игры, когда я целовал её губы, она не удержалась: крепко обхватила меня руками, заставила лечь на себя, вытянувшись во весь рост, чуть шире раскинула свои изумительные ножки.
— Можно, — только и прошептала.
… Нет таких слов, чтобы описать мой восторг, когда я только вошел в неё. Нет слов, чтобы описать наши взаимные крики — радостные крики от взаимных ласк. Нет слов, чтобы описать то ощущение приближающегося извержения. И уж совершенно точно, никак не передать этот сладостный момент, когда мы оба слились в едином животном вопле. Когда Малика, не выдержав, резко привстала и так крепко обхватила меня, что в нормальной жизни просто задушила бы. И когда я в ответ так же крепко уже обнимал ее. И когда, как высшую награду за все, что со мной происходило это время, я воспринял ту слезинку, которая медленно скатилась из-под шелковой повязки, пока скрывавшей её божественные изумрудно-зеленые глаза.
…В следующую секунду я перестал и сам что-либо видеть. Потому что на меня сначала был накинут небольшой черный мешок. Две пары крепких мужских рук оторвали меня от моей царицы.
Я не испугался. И даже не удивился. Я прислушался и понял, что рад тому, что не слышу криков боли, которые могли бы исходить от Малики.
Меня уже потащили на выход, что-то накинув, чтобы скрыть наготу.
— Пожалуйста! — крикнул я. — Одну минуту! Дайте мне только одну минуту!
Руки, схватившие меня, чуть ослабли. Мужчины, схватившие меня, видимо, растерявшись, остановились.
— Спасибо! — поблагодарил их я.
Потом повернул голову в ту сторону, где должна была быть Малика, судя по шороху накидываемого ею халата.
— Малика!
— Что? — через паузу спросила она.
Голос её дрожал.
Меня потащили прочь.
[1] При Османах в Константинополе то разрешали, то запрещали продажу алкоголя. Когда разрешали, работали даже кабачки, где постоянными посетителями были солдаты.
Глава 7Свидание с демоном
Недолгий пробег вниз. Ноги бились о ступеньки или болтались в воздухе. Остановились. С меня сорвали мешок. Ахмет — ну как же тут без него могло обойтись — бросил в меня подштанники.
Я прикрыл срам. Огляделся.
Среднего размера комната, убранная не без изящества, несмотря на то, что располагалась, судя по всему, в подвале. Традиционные килимы на полу и вполне себе европейская мебель — стол и несколько стульев, пара красивых узорчатых светильников в восточном стиле, заливающих разноцветным светом пространство комнаты, на стене картинка с парусником и карикатура на Наполеона. За столом, ожидаемо, мистер Стюарт собственной персоной.
Ахмет грубо бросил меня на стул, встал сзади и прижал мои плечи, не давая пошевелиться.
— Так, так, Коста! Да вы проказник! Напились «огненной воды», потянуло на приключения. Редкий случай, когда мужчину удается прихватить со спущенными штанами. Или вовсе без оных? — расхохотался этот мараз, этот нехороший человек, напрочь лишенный мужской солидарности. — Теперь вы понимаете, что вы в нашей власти?
Я молча глядел на него, пытаясь перевести дух. В моем состоянии следовало не по лестницам носиться и не слушать глупые сентенции, а спокойно полежать, чтобы восстановить дыхание после такой замечательной «скачки».
— Муж вашей дамы сердца — важный человек из Измира, бей и повелитель сотни воинов, каждый из которых — прирожденный убийца. Стоит ему узнать про ваши проделки и пошевелить пальцем, как вы вмиг начнете расставаться с важными частями тела. Догадываетесь, с какой начнут его слуги в вашем случае?
Судя по всему, с момента нашего расставания Стюарт успел заехать домой и переодеться. Не иначе, как на прием собрался или на бал, и сюда заскочил, чтобы закончить дело. Щегольски повязанный черный галстук — не свисающая вниз «селедка», а широкий платок, уложенный поперек груди красивыми складками и скреплённый булавками под треугольниками накрахмаленного воротника рубашки — выдавал в нем этакого дэнди. Он чем-то неуловимо напоминал известный портрет Чаадаева, русского философа, которого объявили сумасшедшим примерно в это же время, в которое я попал.
«Как дэнди лондонский одет», «второй Чадаев, мой Евгений»…
— Стюарт! — спросил я, пренебрегая столь милым его сердцу этикетом. — Вас, случайно, не Юджином зовут?
Стюарт сбился с мысли и уставился на меня своими пустыми глазами навыкате — ни дать ни взять, рыбьи глаза. И вытянутая голова, как у акулы. Точно, будет отныне «Стюарт — рыбий глаз, человек-акула».
— Причем тут мое имя? Вы отдаете себе отчет в своем положении? Что за дурацкие вопросы?
Я нагло смотрел ему в глаза. Он растерялся и ответил на действительно дурацкий вопрос на полном серьезе.
— Нет, я не Юджин. В Шотландии, откуда я родом, первенцев так не называют. При рождении меня нарекли Гилле-Бриде по-гэльски или Гильберт по-английски. Но мы не настолько близки, чтобы обращаться друг к другу по имени. И уж, тем более, извольте обращаться ко мне «мистер». Или «сэр» — но только наедине, если вам так приспичит.
— Уж больно вы, сэр, на Юджина похожи, — ответил я с усмешкой этому Гилли-Вилли.
— Мы ценим юмор, мистер Варвакис, но лишь в уместной ситуации. А еще мы уважаем вежливость, ибо она отличает варвара от просвещённой личности. И вам, в вашем положении, следовало бы не шутки шутить, а крепко подумать, как быть дальше.
— Сэр! Юмор — это основа здоровья той самой личности, желающей уцелеть в этом полном несправедливости мире. Как еще следует вести себя мужику, если его сдернули с бабы⁈
Гильберт недовольно поморщился. Его покоробили и мой солдатский юмор, и мое очевидное для него спокойствие. В его понимании, мне следовало валяться у него в ногах и вымаливать жизнь, а не философствовать.
— Вижу, что не ошибся в вас, господин Коста, — он снова вернулся к своему холодному тону хозяина положения. — Вы — мужественный человек, привыкший смотреть в лицо опасности. Ваши похождения закалили ваш характер. Ваша невозмутимость делает вам честь. Но рассудите здраво: так ли уж спокойно вам стоит себя вести?