…Так и потекли мои первые дни в Посольстве — в беготне и объяснениях: тут подай, там принеси, этому растолкуй, тому передай. Ни вздохнуть, ни выдохнуть. Лишь на пятый день вырвался на рассвете искупаться в Босфоре.
Его воды плескались в десятке метров от посольских ворот, прямо за насыпью, на которой была устроена подъездная дорога. За ней следили: вереницы экипажей каждый вечер прибывали в резиденцию. На ближайшую субботу был назначен большой прием по случаю высокоторжественного дня рождения наследника престола. Ожидались молебен для своих в посольской церкви и обед в русском стиле для приглашенных гостей.
Разделся догола, как тут было принято. Нырнул.
Этот чатлах, Стюарт, в конец охренел! Холодная вода, ледяная, не май месяц, всего лишь апрель!
То-то смотрю, на меня все пальцем стали показывать. И где этот чертов связной? Я же сейчас околею!
Подплыл к посольской пристани, какой-то добрый человек протянул руку и вытащил меня из воды на причал.
— Мистер Стюарт просил передать: Сефер-бей, запомните это имя, — зашептал мне в ухо. — Мистера интересуют обстоятельства высылки бея из столицы. Кто из турецких чиновников этим занимался? Какие доводы были использованы для принятия решения? Используйте знакомство со студентом. Вы запомнили? Студент, он может знать.
Даже не запомнил лица того, кто мне все это сообщил. Какой на фиг Сефер-бей? Тут бы зубы сохранить, что от холода стучат!
Схватил свою одежу в охапку и начал растираться.
Напротив причала, не довернув в ворота посольства, остановилась элегантная коляска с красивым кожаным верхом. (Или карета? Не специалист ни разу по древним экипажам). Из нее выглянула не менее красивая дама, которую ничуть не портил утомленный после бессонной ночи вид — никак загостилась на party за карточной игрой.
Забавная прическа в виде волос, уложенных волной с локонами по краям лица и заканчивающихся пучком на затылке. Все украшено золотой сеточкой с маленьким красным камнем на верхнем краю лба. Большое декольте, переходящее в черное платье, где граница открытого и спрятанного подчеркнута чем-то воздушно-белым. Открытые плечи и доступная взору часть груди — в прозрачной сетке под самое горло. Её трудно было заметить из-за обилия драгоценностей с рубинами: три нитки жемчуга с рубиновым фермуаром и — главное — огромная подвеска, как мощный крест с усеченной вершиной, притягивающая взгляд помимо воли. А еще — браслет и кольцо все с теми же рубинами. Не помню, где читал, что знатной даме пристало носить не более семи драгоценных вещиц. Тут все было на грани фола.
Красавица-аристократка пристально и невозмутимо смотрела на меня, как на нечто неодушевленное. Более того, она сделала изящный жест веером, предлагая мне убрать руки, которыми я стыдливо прикрыл сморщенного от холода своего «дружка».
Иди ты на хрен! Нашла себе забаву.
— Ce corps est digne d’une sculpture,[1] — промолвила утомленная красотка и тронула веером плечо кучера: мол, але-але, пошел!
Что это было⁈ Нет, я догадался, что меня сравнили со скульптурой, но что за нездоровый интерес к голому мужику?
— Мессалина! Так ее прозвали в Одессе, Нарышкину эту, — объяснил мне Иван Денисович. — Губу не раскатывай, стручок свой побереги. Ента мадам — токмо по чужим мужикам высокого рода. Свояка своего, боевого генерала, до развода со старшей сестрой довела… Ниже князя даже не шорохнится. Сам светлейший Воронцов, бают, в ее полюбовниках. Дочка от него. Тьфу!
Глупая вышла сцена, напрочь лишенная эротического подтекста. Неужто в дореволюционной России аристократия так смотрела на нижестоящих — от неродовитых дворян до крепостных? Кто я для «ентой мадам» — кусок мяса на экзотическом фоне Востока? А слуги? Пыль под ногами?
Чем дольше об этом думал, тем больше распалялся. Ладно, турки — люди архаичной культуры. Но столкнуться с современниками-соотечественниками Пушкина и вкусить всю прелесть сословного пренебрежения! О, теперь я лучше понимаю ярость грядущих поколений! Прав Иван Денисович — истинно «тьфу!».
С «Мессалиной» снова столкнулся в субботу, после парадного обеда.
Я, по наивности, думал, что обед в русском стиле — это окрошка да каша гречневая с грибами сушеными. Ха, не тут-то было. Оказалось, это способ сервировки. Вернее, ее отсутствия в моем старом-новом понимании. Что закуски, что горячее по переменам подают лакеи, а официанты лишь подтаскивают. Суеты — полна коробочка, даже меня впрягли помогать. Носились по коридорам, ор стоял такой — хорошо, в большом банкетном зале не слышали. А там столы — все в цветах и фруктах. Закусить нечем, если лакей вовремя не подаст. Один дурень блюдо с рыбой прямо на паркет вывалил — все смеялись. А если на платье той же Нарышкиной? Вот тут мы — те, кто прислуживал — посмеялись бы украдкой с превеликим нашим удовольствием.
Перед обещанным фейерверком все гости повалили в сад. Посланник Бутенев вышел под руку с увешанной жемчугами Нарышкиной. Как назло, я попался ему на глаза, он указал мне рукой быть поблизости. Сам усадил свою гостью за ажурный столик у большого розария. Вокруг на деревьях были развешены чудесные фонарики в виде виноградных лоз, подчеркивая романтичность окружающего сада. Его украшением выступал огромный платан, почему-то прозванный Готфридом Бульонским[2].
Разговор эта парочка вела, к моему удивлению, на русском, что гостью явно раздражало. Она не переставала капризно жаловаться:
— Мой друг, к чему вы мучаете меня этими разговорами по-русски? Наш язык — французский! Быть может, оставим эти реверансы? Неужто царь вам так велит?
— Позвольте историю, мадам, — Нарышкина поощрительно кивнула. — Под Шумлой, в 28-м годе, в военном лагере поручено мне было составить депешу. Государь повелел написать именно по-русски. Девять раз переписывал, помощи просил у знатоков. У нас ведь как, у дипломатов? Пишешь по-французски, с первой фразы понятно, о чем будет документ. А по-русски не умеем так, в двух словах, все изящно обставить. Вот и приходится нам, можно сказать, переучиваться. Чтоб засиять подобно Авроре!
— К чему сие сияние? Французам тоже есть чему у нас поучиться. Эти обеды а ля рус — совершеннейшая прелесть. Говорят, ваш бывший ан-шеф князь Куракин ввел их в общество?
— Желаете анекдот про мон ан-шеф во искупление ваших мук?
Я, аж, вперед подался, так стало любопытно.
— Извольте. Ваш опыт, ваша обходительность не имеют себе равных. Вы знаете, чем утешить даму. Ваши парижские рассказы, говорят, восхитительны, — кокетливо, но с мягкой улыбкой, отработанной годами и боннами-наставницами, согласилась Ольга.
— Итак, князь Куракин. В бытность его послом у трона Буанопарте случилось страшное: австрийский посол давал обед в честь очередного мира, да вот оказия — пожар! Все бегут, всё пылает — Куракин прячется под стол. Пока его вытаскивали, оборвали все бриллианты, коими он любил себя украшать — французы своего не упустят. И по случаю счастливого спасения, но желая подчеркнуть свои раны, этот оригинал изволил заказать себе портрет в бинтах. Так и изобразили — забинтованного в повязках. Рассылал по всем знакомым в Петербурге, необычайно гордясь случившимся. Мол, сгорел на работе.
— Прелестно. Но где же связь с подачей а ля рус?
— Мадам, все очевидно… Представьте: князь под столом, с которого падают соуса и этажерки с закусками. Вас оттирают от остатков еды так, что вы лишаетесь любимых алмазных заколок. Не трудно вообразить, как вы возненавидите впредь любое блюдо на столе… С тех пор на его приемах все подавали переменами лакеи — и никаких излишеств на столе! Все — во имя безопасности личных бриллиантов!
Нарышкина залилась смехом, словно колокольчик на козочке. Ее драгоценности на теле затряслись в полной безопасности. Веер заходил ходуном. Я с трудом подавил жгучее желание сорвать жемчуга Ольги и втоптать их в грязь.
— Воды, дорогая? — изящный жест «дорогой» во всех смыслах выражал полное согласие.
Посол незаметно указал мне на лакея. Я бы и сам принес кувшин, не велика обида дать напиться гостям. Но куда там: лишь ливрейному дано наполнять бокалы.
Решил тихо-тихо сбежать в кусты, пока лакей изображает поилку для знатных господ. Нафиг- нафиг ваши политесы: этикету придворному не обучен. Сотворить нелепость — запросто.
Только выдохнул — новая напасть. Прицепился, судя по всему, иностранец. Англичан уже за версту чуял — снобизм во всем, начиная с костюма. Ошибиться трудно.
— Не вы ли Коста-садовник?
— Я, ваша милость.
— Слышал я, — сказал незнакомец громко, — вы работали у моего друга, князя фон Пюклер-Мускау, не правда ли? Он мой большой друг и учитель. Я переводил его книгу «Тутти-фрутти» на английский. Как вам Герман? Все такой же сумасброд? Любитель потрясать? Голышом по саду в тюрбане с павлиньим пером не разгуливал с длинной трубкой в руках?
— Ммммм… — выдавил я, покрываясь потом. Нудист ли «фон» или иной извращенец, то садовнику в моем лице было не известно. Неужто спалился?
Вокруг загрохотало. Начался фейерверк. Яркие вспышки в ночном небе затмевали сияющий полумесяц. Европа уверенно наступала на дремлющий Восток.
— Я знаю, что вы не тот, за кого себя выдаете! — перекрикивая грохот салютов, завопил мне в ухо англичанин. — Вам привет от Стюарта!
[1] Тело, достойное изваяния (фр.)
[2] По преданию под эти платаном отдыхал вождь крестоносцев.
Глава 10Эдмонд, но не Дантес
Редко в моей жизни мне встречались люди, которые были способны одновременно и притягивать, и отталкивать. Даже бесить.
Эдмонд Спенсер — так звали моего нового знакомого — внешне был никакой, не за что взгляду зацепиться. И собеседником был заурядным: он скорее нуждался в слушателе, на которого обрушивал шквал самой разнообразной информации.
Например, он первым делом выразил свое восхищение Бутеневым, отмахнувшись от моих попыток что-то сообщить для Стюарта и даже не потрудившись объяснить, зачем он избрал простого садовника для своих ораторских импровизаций.