— Для меня Аполлинарий Петрович — образец для подражания. Сын обычного сельского сквайра, на что он мог рассчитывать, какая судьба ожидала его? Простая сельская жизнь — охота на лис да флирт с дочерями арендаторов. И посмотрите, как он вознесся! Посланник в ранге Чрезвычайного и Полномочного Министра! Какая блестящая карьера! Какие перспективы! Поверьте моему чутью, мы еще увидим, как ему будет рукоплескать Европа.
Не утруждаясь доказательствами своего «чутья», Спенсер легко перескочил на новую тему:
— Я посвятил свою жизнь писательству. Да-да, я писатель, не поэт. Какая ирония, не находите? Эдмонд Спенсер! Первое, о ком все думают, когда слышат мое имя, — это о поэте шекспировской эпохи. Увы, я его полный тезка и могу пока лишь похвастаться первой книгой. «Заметки о Германии и о немцах» вышли под псевдонимом и имели успех. Ныне я готовлю новую. «Прогулка под парами по Дунаю и вдоль берегов Черного моря до Константинополя» — таково рабочее название, а сама книга уже анонсирована моим лондонским издательством Уитакера.
— Вы пишите туристический путеводитель? — догадался я.
— Отчасти, мой друг, отчасти. Я не связываю себя условностями жанра, ибо моя наблюдательность и пытливый ум ученого в состоянии предложить этому миру куда больше, чем перечень приличных отелей или описание древностей, обязательных к посещению. Издерживать даром свои способности — что за нелепица! Вот почему я выбрал треволог — записки путешественника в письмах, в которых внимательный читатель найдет для себя немало интересного и поучительного.
Его отчасти выспренняя речь и апломб убедили меня, что я имею дело с человеком, сжигаемым честолюбием и равнодушным к делам других.
— Я был бы признателен, если вы передадите мистеру Стюарту, что мне его пока порадовать нечем. Но, быть может, через пару-тройку дней у меня появятся кое-какие бумаги.
— Раз нечем, то и толковать тут не о чем. Послушайте лучше интересную историю, приключившуюся со мной в Стамбуле. Мой турецкий друг любезно снабдил меня офицерским мундиром, и мы вместе, совершенно не скрываясь, посетили невольничий рынок. Знали бы вы, какие удивительные цены там ныне установились. Негритянки идут по 10, а эфиопки по 20, даже 30 фунтов. Цены же на гречанок и грузинок доходят до 100.[1]
Его глаза впервые за всю беседу подозрительно заблестели: мысли о торговле женщинами его странным образом возбуждали.
— Мистер Спенсер…
— Ах, Коста, оставьте эти условности. Когда мы так увлекательно беседуем наедине, разрешаю вам обращаться ко мне по имени.
— Мистер Эдмонд, поясните мне поразительный факт. Вы так спокойно обсуждаете эти пикантные моменты, в то время как широко известно, что в Великобритании приняты суровые законы, запрещающие рабство.
— Вы правы, мой друг. С 1807 года мы, англичане, являемся страстными поклонниками аболиционизма и в своих колониях с рабовладением боремся, как со злом. Но что мне мешает проявить любопытство? Я не ханжа, мною движет интерес писателя, которому есть о чем рассказать своему читателю. Более того, мои разговоры с мистером Урквартом позволили взглянуть на эту проблему несколько шире. Представьте, прелестные черкешенки с детства мечтают быть проданными в местные серали[2]. Их можно понять. Что ждет их на родине? Тяжелый труд, жестокие нравы и минимум благ цивилизации. Здесь же им предстоит провести остаток жизни в неге и полном комфорте. А русская блокада побережья лишает их шанса на лучшую долю, а черкесов — жизненно необходимых им соли и пороха.
Я не выдержал, взбешённый этой традиционной английской двуличностью, и бросил ему в лицо:
— 10 лет назад, сэр, обе мои сестры и мать были похищены с Ионических островов и проданы здесь, возможно, на том самом рынке, где вы любовались выставленными на продажу телами. Да-да, именно, телами, ибо душу гречанки купить невозможно.
— Мне жаль, Коста. Надеюсь, вы еще разыщете своих родственников. Возможно, я несколько увлекся красочным описанием, но поверьте: я отчетливо осознаю ту пропасть, что разделяет нас и турок. Их нравы, их бескультурье, жестокость и странные обычаи — всего этого я не скрою от своих читателей. Взять те же отели! На весь Стамбул — ни одного приличного места, не считая пансиона Джузепино, где я остановился.
— Наверное, он в Пере?
— Вы абсолютно правы. Золотой дукат в день — и в вашем распоряжении приличные комнаты, завтрак, обед с бутылкой вина и чай по требованию. Надеюсь, вы найдете время меня там навестить.
Однако! С такими расценками я со своим капиталом смог бы год прожить в комфорте. А то и два.
— Впрочем, местная знать может тут многое себе позволить. Меня пригласил в гости турецкий паша. На его вилле на берегу Мраморного моря нас ждал роскошный прием. Какой обед! Какие деликатесы! Кебаб из утиной грудки и фаршированная «мастикой» скумбрия, горячо любимые при дворе султана баклажаны, террин из креветок и осьминога с соусом из апельсинов и грецких орехов, ассорти из долмы, цельный корень сельдерея, фаршированный рисом с травами, сухофруктами и артишоками. Подавали все, как и готовили, рабы господина. Но, как я понял, эту тему мне лучше не развивать в вашем обществе.
Он причмокнул губами, изображая свой полный восторг.
— Вы ведь много путешествовали? — неожиданно он переключился на мою персону. — Доводилось ли вам бывать в Одессе, в Крыму?
— Не доводилось, мистер Спенсер.
— Где же вы изучили столь много языков, включая русский? — проявил Спенсер странную осведомленность.
— Всё в тех же путешествиях, сэр. На Черноморском побережье Кавказа кого только не встретишь.
— О, эта таинственная Черкесия, манящая и опасная. Как бы я хотел там побывать! Меня интересует эпос, включая крымско-татарский, этнография, природа — список обширен. Можно было бы подготовить поэтическое исследование народных сказаний или бросить вызов Клапроту. Впрочем, у меня все впереди. Зов дальних стран — не пустой звук для англичанина. Открытия нового, неизведанного — это прекрасно, не находите?
Я пожал плечами: знал бы он, в каком путешествии я пребываю и какие открытия ждут меня на каждом шагу! Но что скрываешь ты, англичанин, за своими словесными кружевами, что тебе нужно от меня, зачем подошел? Это стоит с нашими обкашлять…
— Подозрительный тип, — согласились со мной Фонтон и Дмитрий, когда мы встретились наутро, чтобы обсудить как дальнейшие шаги, так и нового актера на сцене нашей игры — Нужно за ним проследить, перехватить переписку. Он тебя, Коста, в словах утопил. Ты мог не увидеть тонких намеков или оговорок. Или просто решил на тебя взглянуть, оценить, взвесить по одному ему известному резону.
Я лишь пожал плечами. Что мне ответить? Упоминание Уркварта меня насторожило, но разве встреча английского путешественника с первым секретарем родного посольства — это доказательство чего-то предосудительного?
— Эти слова про Крым и Черкесию не идут у меня из головы, — продолжил Фонтон. — С одной стороны, перед нами этакий чудак, типичный писатель, изливающийся фонтаном слов, чтобы проверить реакцию на свои словесные конструкции. С другой — возможно, хитрый враг, вынашивающий коварные планы. Он не в первый раз попадает в наше поле зрения. Он все время крутится вокруг посольских гостей. Набился в компанию Бутенева на экскурсию по старинным мечетям. Добился знакомства с Нарышкиной. Клинья подбивал к нашим генуэзцам из посольства…
Тут я припомнил привычку англосаксов набирать в разведку людей со стороны, но с оригинальным «бэкграундом» — литераторов, путешественников, ученых. Что если Спенсер из их числа?
— Можно продолжить знакомство, навестив его в пансионе Джузепино. До него от нашего Посольства два шага. Не то чтобы меня приглашали заглядывать, но если найти повод…
— Повод есть, — потер руки Цикалиоти, — я тебе по заказу Стюарта несколько копий из переписки насчет Сефер-бея подготовил, правильнее сказать, черновиков бумаг. Ты смог бы при желании отыскать нечто похожее в моей комнате.
— Так что, — подхватил Фонтон, — изыщи случай ненавязчиво попросить Спенсера передать их Стюарту.
— А если откажется бумаги взять?
— Коль откажется — невелика потеря. А вот если возьмёт, стоит еще внимательнее к нему приглядеться, — подытожил Феликс Петрович.
— Подделка? — решил на всякий случай уточнить.
— Как можно? — возмутился Дмитрий.
— Первые бумаги для англичан должны быть — комар носа не подточит, — разъяснил политику партии Фонтон. — И в дальнейшем не стоит злоупотреблять. Куда интереснее создать подобными документами мышеловку, которой свяжем руки англичашкам.
— А кто этот Сефер-бей, с которым все носятся? Турецкий паша, важный чиновник?
— Нет, брат, бери выше. Сефер-бей Зан — лидер черкесов в Константинополе. К нему все заграничные ниточки с Кавказа сходятся. Он сын анапского князя, учился в Одессе, служил в полку на Кавказе, откуда сбежал в горы. После войны в 31-м принес присягу императору и снова сбежал — теперь в Константинополь. Отсюда стал нам вредить любыми способами. Сторонников у него здесь — тьма! — выложил мне всю необходимую информацию Фонтон.
— Черкешенки, что по сералям столетиями сидели, влияния набрали и деньгами располагают, — подхватил Цикалиоти. — Их дети, положения видного и под влиянием матерей и тетушек, согласны с беем, что с адыгами несправедливо поступили: забрали их землю и отдали Белому царю без их спроса. Поэтому интригуют при дворе в пользу кавказской родни и поддерживают все просьбы черкесов об оружии и порохе. Даже драгоценности свои жертвуют для закупок.
Фонтон грустно вздохнул:
— Ныне в Восточном Причерноморье — настоящая партизанская война! А Сефер-бей — ее местный дирижер.
Ну, понятно. Ленин местного разлива. Пьет вместо венского пива щербет и шлет на родину письма: к оружию, товарищи! Товарищам — казацкой шашкой по башке, бею — почет и уважение.
— Тут Уркварт приехал, с ним снюхался и давай авансы раздавать. Съездил нелегально в Суджук-Кале. Потом опубликовал «Декларацию независимости Черкесии», — продолжил свои разъяснения Фонтон. — По нашим сведениям, они на пару с Сефер-беем ее написали. Ныне через него англичане стали деньгами черкесам помогать, платят золотом за жизнь русского солдата. В общем, лютый вражина, этот Сефер-бей. Нам ничего не оставалось делать, как добиться от султана его высылки из столицы. Но он и из провинции продолжает действовать.