— Не скажите, Феликс Петрович! — не согласился Дмитрий. — Здорово мы этой ссылкой его авторитет подорвали. Доносят верные люди с Кавказа: там задумались, как же так, взяли и сослали? И теперь спрашивают, могущественен ли их вождь, каковым Сефер-бей себя объявил, если его выкинули, как щенка, из столицы по первому слову нашего посланника? А он, по слухам, старается всех уверить, что уехал для вида, чтобы русских обмануть. Вот, думаю, англичане и зашевелились, чтобы понять, где правда. Пущай черновики моих писем читают да знают: супротив нашего влияния они — дети малые.
— Как же я объясню, что в этих письмах имя бея есть, коли по-турецки только говорю, но читать-писать не умею?
Дмитрий достал бумаги, развернул и ткнул пальцем в одну строчку арабско-турецкой вязи, которой были написаны черновики писем:
— Вот эти закорючки означают имя Сефер-бея. Запомнил? — я кивнул. — Навряд ли кто спросит, но, если спросят, покажешь.
Ловкий план придумали господа-шпионы из нашего Посольства, но был изъян. С какого перепугу Спенсер меня примет? Нужен хоть какой-то повод к нему заявиться.
За поводом далеко ходить было не нужно. Остался у меня должок перед абиссинцем Фалилеем. Нужно его вызволять из неволи, и в этом вопросе Спенсер мог пригодиться. Но прежде нужно было понять, куда бывшего раба пристроить. Появилась у меня одна мыслишка, осталось ее проверить, а еще лучше — реализовать. Я отправился к отцу Варфоломею.
— На что мне сдался твой мавр? Ну, сам подумай, Коста: черный служка в церкви — это же абсурд, нелепость? Мы тут и так в окружении магометанском.
— А я вам говорю, отче, в тридцатый раз: очень уж он крепок в вере, настоящий христианин: не отрекся, не сломался, крест себе сам сделал. И еще: вспомните, у царя Петра был свой арап Ганнибал. А кого он породил? Вот! Пушкина Александра Сергеевича, поэта нашего золотого. Его корня, прямой потомок.
— Вообще-то, по нашим правилам, выбор служки есть моя прерогатива, разрешения посланника спрашивать не нужно. Но черный в церкви — столько разговоров будет! И опять же свой арап, — улыбнулся священник. — И имя у него знатное. Знаешь, что означает?
— Даже не догадываюсь. Как-то с маслиной связано? — предположил.
— В исламе «фалелей» значит «прекрасный» или «счастливый», в древнегреческом «цветущая маслина», а у древних христиан именем «фалалей» или «фалелей» нарекали, подразумевая «благословенного» или «благодатного». Мученик был с таким именем и еще преподобный сирийский пустынник. Первого поминаем 20 мая, а второго 27 февраля.
— Не заметил я, батюшка, что мусульмане нашего Фалилея счастливым сделали. Вот лик у него и вправду благолепен — чистая икона.
— Что ж с тобой поделать и с идеями твоими? Ты же, Коста, идешь дорогой добра, ЧЕЛОВЕКА желаешь спасти. Не корысти ради, напротив — мошны своей не жалеешь. Стоит ли вставать у тебя на пути? А давай глянем на твоего протеже.
Вот так все и вышло. Двинулись с разрешения Ивана Денисовича в город втроем — я, отец Варфоломей и Дмитрий-студент.
Последний за нами увязался из чистого интереса. Да и крепко сдружились мы за прошедшую неделю. Он все меня подлавливал в свободную минуту: в грузинском практиковался. Сперва вокруг шептались посольские, удивляясь нашему тесному общению, потом попривыкли. А когда я ему рассказал про наши с предобрейшим попом планы, прицепился будто репей! Ему интересно стало, как у нас все получится, сторгуемся ли с хозяином Фалилея, утвердит ли судья такую купчую? Обещал вспомоществование в торговле и у кади-судьи, если что-то пойдет не так.
Нашлось место в моем плане и Спенсеру. Мне нужен был не связанный с посольством представитель перед судьей, готовый засвидетельствовать мою личность. Я не был уверен, что русский священник устроит судью. А Эдмонду, я не сомневался, сей опыт мог послужить основой для интересного рассказа в его будущей книге. Писателя делают детали, вернее, умение их оценить и выгодно подать своему читателю. Получилось обменяться через студента записочками и договориться о месте и времени встрече — чисто школьницы в среднем классе в доэсмэсовую эпоху. Спенсер, ожидаемо, согласился.
Встретились у входа в Гедикпаша Хамами. Отец Варфоломей с Дмитрием, как с переводчиком, убежал на задворки к печникам с Фалилеем знакомиться. А я со Спенсером прошел в зал для отдыха чаю попить и поболтать с Константином, который встретил меня как родного. Но не тут-то было: пообщаться по душам не вышло. Англичанин вцепился в банщика и давай его расспрашивать, как тут все устроено, и в блокноте записи делать.
Стоило возникнуть паузе в их беседе, как я достал письма и сунул их Спенсеру.
— Это для Стюарта. Был бы признателен, если передадите.
Эдмонд бумаги принял без вопросов и завел разговор уже про наше дело, спросив совета у Константина.
— Вольную рабу дать можно, такое практикуется. И выкупить его можно. Было бы проще, если Фалилей принял ислам. Тогда хозяин может дать закяат — обязательство мукатабу-невольнику освободить его при уплате долга своему хозяину. В этом случае сам процесс освобождения растянется на год.
— Разве закяат — это обязательство? — уточнил Спенсер. — Мне казалось, что это налог в пользу бедных в исламе.
— Все верно, — подтвердил Константин. — Речь идет лишь об уловках при оформлении сделок.
— Какой смысл обсуждать то, что абсолютно исключено. Фалилей ни за что не согласится на обрезание. За свою веру он стоит крепко, — отказался я твердо.
— Тогда нужно с хозяином говорить о цене. Можно договориться. С рабами в столице все хорошо — предложение выше спроса.
Миссию торговаться и обсуждать детали сделки поручили Дмитрию. Студент больше всех нас вместе взятых понимал в турецком крючкотворстве. Поднабрался опыта, пока переводил и бумаги, и непосредственно в зале суда. Что же до торговли, это у нас, греков, в крови.
Пока Цикалиоти «разводил» хозяина — дело то было долгое и спешка исключалась, — Спенсер продолжил свои расспросы моего друга-банщика. А я с отцом Варфоломеем пошел поздороваться с Фалилеем и объяснить ему, что происходит.
Восторгам батюшки не было предела:
— До чего же светлый человек, твой темный друг! Он свою работу у печи и рабское состояние рассматривает как послушничество, как испытание. А я вижу в том подвиг, как то было заведено у первых христиан. Обязательно расскажу об этом в ближайшей проповеди. К бабке не ходи, прихожане оценят!
Фалилей встретил меня с достоинством, не бросился в ноги, а спокойно пожал руку, глядя в глаза. Лишь по блеску глаз можно было понять, что он догадался о причине нашего визита.
— Я верить твое слово и молиться все получаться, — вот и все, что он мне сказал, когда мы тронулись, наконец, к судье.
Хозяин раба и Дмитрий выглядели изможденными: замучились друг друга уговаривать и отговаривать. Сошлись после нескольких часов торгов на сорока дукатах.
— Как только судья сделку утвердит, ты сразу постарайся исчезнуть, а я хозяина попробую отвлечь, — инструктировал меня Дмитрий. — По местным законам сделку можно отменить, пока обе стороны находятся в пределах видимости.
— Скажи, Дима, тебя как в школе кантонистов одноклассники звали?
Цикалиоти смутился и густо покраснел:
— Горшком, как же еще по-другому с такой-то фамилией?[3] А тебе зачем знать?
— Просто я думал, что с такими способностями должны были тебя прозвать не иначе, как Меркурием или Гермесом!
— Аааа, это комплимент, я сразу и не догадался. Тогда ты — моя противоположность.
— Это почему же? Намекаешь на мои «успехи» в торговле?
— Нет, Коста. Ты — Проводник. Гермес — не только по торговой части. Он же ещё и проводник душ из мира живых в мир мертвых. А ты — наоборот, живую душу к свету возвращаешь!
— Ой, засмущал…
Османский суд, как помнил я из рассказов гида, был скорым. Судил всех ученый человек, улем, опираясь на законы шариата и не делая разницы между мусульманами и христианами. Нас всех беспрепятственно пропустили к кади, который восседал на высоком мягком кресле-диване без ручек. С одной стороны этого кресла поставили нашу группу, с другой — хозяина Фалилея с двумя его свидетелями.
— Так, свидетели в наличии и в достаточном числе. Суть сделки: грек Варвакис, чью личность готовы засвидетельствовать двое присутствующих, желает выкупить из неволи абиссинца Фалилея, чтобы потом дать ему вольную грамоту. Я верно уловил суть дела? — уточнил судья в высоком белоснежном тюрбане. Не услышав возражений, он продолжил. — Имеет ли хозяин мукатаба к нему претензии? Не задавал ли он ему работы, которая выше его сил?
— Мой раб… — начал было хозяин Фалилея, но судья прервал его.
— Записано у Абу Хурайры: «Не говори 'мой раб» или «моя рабыня». Все вы рабы Аллаха. Вместо этого говори: «мой мальчик», «моя девочка», «мой парень» и «моя девушка». Или говори: «мой слуга» или «моя служанка»…
— Мой слуга хорошо выполнял свою работу и получал от меня добросовестное содержание и пищу, — тут же поправился хозяин Хамами.
— В этом случае ты мог бы сам дать ему свободу, если он прослужил тебе шесть или семь лет. Так поступил бы правильный мусульманин.
— Он меньше служил у меня.
— Тогда вернемся к предложению Варвакиса. Сразу скажу: оно мне не нравится.
Хотел, было, возмутиться, но Дмитрий меня остановил. Судья хитро глянул на меня украдкой, убедился, что я не попался в ловушку, и продолжил:
— Ты, гяур, хочешь заставить суд делать двойную работу. Сперва — купчая, потом — вольная грамота. Поступим проще. Фалилей попросит меня сделать китабет — запись, что он обязуется перед хозяином выплатить долг в оговоренный срок, за что получит освобождение. Сумму долга установит его хозяин, сроком выплаты укажем сегодняшний день. Деньги на выкуп, как я понимаю, наличествуют? Все верно? Есть ли возражения?
Мы дружно замотали головами в знак отрицания.
— Должен тебя предупредить, хамамщик, что в данном случае не будет действовать принцип отменяемости сделки. Ты это понимаешь? Согласен с тем, что при передаче тебе абиссинцем золота в присутс