Хочешь — не хочешь, а поверишь в божье наказание. Никому не дано без последствий лишать жизни человека, пусть он и последний подонок, каковыми были и Никос, и Барыш-ага.
Напрасно я уверял себя, что моей рукой двигало провидение. И уж точно не стоило присваивать себе золото. Выходит, я стал таким же вором, как и те армяне, что недавно украли у меня куртку Тиграна. И теперь буду страдать за неправедное дело.
Боже, боже, я не виновен, я использовал и еще использую это золото негодяя на богоугодное дело. Освободил Фалилея! Разве спасение верующей в тебя души не есть искупление? И остаток золота рассчитываю потратить на спасение сестры и племянника. И разве это не по воле твоей, Господи?
Поймал себя на мысли, что торгуюсь с богом, словно еврей в субботу, подсовывающий себе под зад грелку, чтобы ехать на машине[1]. Следовало не роптать на судьбу, но думать, искать решение.
Что я могу? Дать знать друзьям? Попробую связаться с англичанами или русскими, меня, того гляди, обвинят в шпионаже в пользу врагов султана, и станет еще хуже. Любого, с кем я попробую связаться, только подставлю — того же Тиграна или Константина из Гедикпаша Хамами. Во все времена полиция ловила подобных недоумков на передаче на волю «малявы».
А просто сидеть и ждать счастливого избавления — тоже не вариант. Так ничего и не придумал, только ночью весь извертелся.
Наутро во дворе прибавилось народу. Из судов стали поступать новые заключённые. Один из них, высокий турок в бело-голубом тюрбане и кафтане по местной моде, подошел ко мне и стал внимательно наблюдать, как я ем лепешку с сыром, выторгованную у надзирателя за четыре куруша.
— Что хотел? — спросил его. — Едой не поделюсь.
— Ты грек Коста Варвакис, что работает садовником у русских?
Я кивнул.
— Тебе просили передать. Вот дословно, что просили. «Юнкер о тебе знает. Тебя вытащит. Но перетерпи боль. Так надо».
Изумленно уставился на него. Дмитрий хочет, чтобы я перетерпел боль. Что это значит? Это он про пытку намекнул?
Я оторвал кусок лепешки и передал связному. Тот с достоинством ее принял.
— Присаживайся, — пригласил его. — Тут стоит держаться вместе. Если хочешь поспать, я покараулю. Одно ворье кругом.
— Меня Ибрагимом кличут. Как местного владельца, — представился он, усаживаясь рядом.
— Он жив? — удивился я.
— Шутишь? — еще сильнее меня поразился моему невежеству турок. — Великий визирь Ибрагим-паша, правая рука Сулеймана Великолепного. 400 лет назад его казнили. Теперь в его дворце тюряга. Верхние этажи закрыты, а в подвалах остались пыточные. Можно спуститься посмотреть. Там даже камни кровью пропитаны. Всякие орудия типа клещей лежат. И еще железные колья, на которые пять лет назад насадили поджигателей-фанатиков, что Перу сожгли.
Я замотал головой, не желая столь тягостной экскурсии. И без того на душе погано.
— Кто здесь сидит, кого в кутузку упекли? — спросил опытного сидельца.
— В основном, должники, — поделился со мной турок. — Я тоже за это попал. Завтра выпустят, как родные заплатят. Здесь также хватает и городского отребья.
— Что будет, если в краже признаться?
— Смотря, какая сумма, — пожал плечами Ибрагим. — Если большая, могут и на галеры отправить. Тогда переведут в замок, перерезавший горло Константинополю — в Терсан[2].
Я не стал переспрашивать, почему замок перерезал горло столице. От его рассказов веяло беспросветным мраком, и продолжать эту тему мне не улыбалось. Вместо этого спросил:
— Скажи, фалака — это пытка палками?
— Она самая.
Я выдохнул: «Слава Богу, не иголки!»
— Положено нанести не более 39 ударов. — продолжал Ибрагим. — Но бывает, забудется палач-фалакаджи, в раж войдет или судья намекнет. Тогда прощай пятки: в желе превратятся.
Меня передернуло. По спине стекла тонкая струйка холодного пота.
— Тебя что ли ждет? — догадался Ибрагим.
Я обреченно кивнул
— Теперь понятно, на какую боль тебе намекнули, — подтвердил турок мои наихудшие опасения.— Вот, что я тебе посоветую. К тебе накануне подойдут и намекнут на бакшиш. Отдай, не скупись. Тогда фалакаджи сменит палку на розги. Вытерпеть их легче, хотя, конечно, тоже не мед. Ты поспи, я покараулю.
Я воспользовался предложением, но сон не шел. Страх не давал мне задремать.
Я снова и снова прокручивал в голове сцену, свидетелем которой стал в первый день пребывания в этом «дворце». Крики несчастного, ровная спина палача, то и дело опускавшего руку с палкой на пятки своей жертвы, равнодушные, злорадные или любопытные взгляды из толпы. Мною все больше овладевало отчаяние.
То, что я перенесу экзекуцию, я не сомневался, ибо понял, что мне придут на помощь. Да, будет чертовски больно, орать придется. Но — вынесу. Я не мог понять, что за дьявольский план выдумал Фонтон? Уверен, без него тут не обошлось. И как быть со Спенсером, если я не смогу ходить с пятками-желе? Сестра, вон, говорила, что ползала неделю. Уверен, ей «прописали» щадящий вариант. А мне достанется по полной программе, коли задача выбить у меня признание.
Так я промучился до утра, не сомкнув глаз ни на секунду.
Стоило народу проснуться и заполнить загаженный нечистотами двор, ко мне подошел надзиратель, что давеча продал мне еды.
— Пойдем! — мрачно буркнул он.
— Пора? Меня на фалаку поведут?
— Еще рано. Начальник стражи твоего квартала еще не явился. С тобой хотят поговорить.
Я кивнул, поднялся и пошел за надзирателем, разгонявшим заключённых палкой со своего пути.
Мы прошли в небольшую комнату, где сидел уже известный мне фалакаджи. «Человек-светофор» — хмыкнул я про себя, поражаясь своей способности шутить в такую минуту. И вправду, белый высокий тюрбан, свободная расходящаяся книзу зеленая накидка, красные шальвары и желтые сапоги — дикое цветовое сочетание.
Турок кивнул на угол, где стояли прутья с меня ростом и тонкая, но явно крепкая палка. Желание шутить тут же пропало.
— Когда идет допрос, количество ударов не ограничено. Мне придется тебя лупить, пока ногти не выскочат, — при упоминании ногтей я задрожал, турок это заметил и сделал предложение, от которого нельзя было отказаться. — Я буду использовать розги, если дашь мне золотой. Дольше продержишься.
Последний дурак или редкий жадина откажется платить в такой ситуации.
— Согласен! — коротко и не торгуясь ответил, отошел в угол, залез в мотню и вытащил из тайного мешочка последний золотой.
— Сиди тут и жди, — равнодушно приказал палач, принимая мой дукат.
Я присел на корточки у стены. Меня продолжала бить мелкая дрожь.
Примерно через час ожиданий, когда я уже был на грани от ужаса, вошел знакомый мне начальник стражников и двое надзирателей. Они сняли с меня куртку. Некрепко связали моим же кушаком руки. Нож и феску бросили прямо на пол. Выволокли меня во двор и швырнули на землю. Шест, который я уже видел, лежал рядом.
Помощники палача привычно опутали мне ноги веревками, пропуская их через шест аккуратными кольцами. В итоге, ноги оказались прижаты друг к другу и к шесту. Потом они его приподняли и стали вращать: веревки крепко впились мне в щиколотки. Руки освободили, оставив кушак валяться в пыли.
Подняли шест так, чтобы мои пятки торчали строго вверх. Я до боли вцепился пальцами в землю.
— Не хочешь признаться? — равнодушно спросил меня офицер, присаживаясь на корточки рядом.
— В чем? В чем мне признаваться? Меня не было в доме Никоса, — соврал я, стараясь быть убедительным.
— Ага, заговорил, — ответил довольным тоном начальник — Все вы прекращаете игру в молчанку, когда над пятками нависает палка. Почему розги?
Он уставился на фалакаджи, но тот лишь пожал плечами:
— Закончились палки, новые не завезли.
— Тогда старайся, — спокойно принял эту новость офицер. Видимо, сцена ему была привычной. Я не исключал, что палач с ним поделится.
— Начинай, — кивнул офицер фалакаджи.
— Эй, эй! Я же не ответил. В чем признаться? О чем вы спрашиваете? — закричал я с земли.
— Успеешь, — усмехнулся офицер и повторил. — Начинай!
Просвистела розга, ее удар ожег мне пятки. Но больно не было, скорее неприятно.
— Раз! — сказал фалакаджи.
— Признаешься ли ты в краже денег и прочего имущества у Никоса Теримоса? — твердо спросил начальник стражников.
— Нет! Вашей щекоткой меня не напугать! — ответил с наигранной бравадой. И тут же розга снова свистнула в воздухе.
— Два! — повторил за экзекутором офицер. Видимо, для отчета.
С каждым ударом боль нарастала. Она огненной волной проходила по телу, отдаваясь прямо в мозг. Нестерпимо заныли почки. Я в первый раз закричал, извиваясь всем телом и выгибаясь, опираясь на затылок.
Вокруг толпились заключенные. Ни одно лицо не выражало поддержки или сочувствия. Когда я крикнул от боли, какой-то чатлах громко засмеялся.
Я сразу потерял счет ударам и не обращал внимания на слова офицера, продолжавшего вслух считать и спрашивать меня после каждого удара, не хочу ли я, чтобы все закончилось и, кажется, что-то про золото.
Не слушал его речи, лишь громко кричал, потом стал выкрикивать фразы, всерьез всех озадачившие:
— Линейка компьютеров Интел представлена одноядерными 32-хразрядными процессорами с КЭШ-памятью второго уровня…
Вокруг зашептали:
— О чем он? Кто такой этот Интел с одним яйцом? Наверное, он сошел с ума!
— Что ты несешь, отрыжка верблюда? — закричал мне в лицо офицер.
— Память равнялась 128-ми килобайтам, — продолжил я описывать компьютер, установленный в прошлом году в моем офисе.
«Какой, к черту, прошлый год, — мелькнула мысль! Здесь в прошлом году никаких компьютеров не было и в помине. До них должно пройти еще лет 130–140».
— Он бредит? Или кукухой поехал от боли? — удивился палач.
— Он издевается над нами, — спокойствие офицера впервые дало трещину. — Тащи кипяток. Сейчас ему ноги обварим.
— По-моему, ему нужен не кипяток, а сумасшедшей дом, — не согласился с ним фалакаджи.