Мы неторопливо шли следом. Молчали. Изредка я косился на сестру. По правде, меня беспокоило её состояние. И хотя прямо сейчас она с улыбкой смотрела на сына, который старательно повторял за Кузьмичом простые слова, было заметно, что она не в своей тарелке.
— Потерпи чуть-чуть, сестра, — попытался её успокоить, — скоро нас выпустят.
— Коста! — сестра усмехнулась. — Неужели ты думаешь, что меня так тяготит наше нынешнее положение⁈
— Честно говоря, да. Я так и думал.
— Может быть, для тебя это и выглядит, как тюрьма… Но для меня… — сестра задумалась. — Я с того момента, как меня вырвали из отчего дома, не чувствовала себя такой свободной. Все время по «тюрьмам». Да, они были разные: были страшные, были наподобие золотой клетки. Но все равно — тюрьмы. А здесь… Я хожу с открытым лицом и не боюсь, что меня побьют палками за лишний взгляд или слово. Честно говоря, платье неудобное. Но и к этому я привыкну. А главное, что Янис уже не будет мусульманином. Мы же его окрестим?
— Конечно, сестра. Так быстро, как сможем.
Мария улыбнулась, перевела взгляд на сына.
— Тогда что же тебя так беспокоит? — продолжил я допытываться.
— Просто… — сестра пожала плечами.
— Все такое непривычное? — подсказал ей версию.
— Да! — сестра с радостью и благодарностью ухватилась за «спасательный круг».
— Ничего! Ты девушка крепкая! — я обнял Марию, поцеловал её в макушку. — Ты привыкнешь, справишься!
Сестра крепко прижалась ко мне, спрятав свое лицо на моей груди.
«Не хочет показать, что плачет».
Я не сомневался, что вовсе не новизна положения тяготит её. Мария понимала, что поступила правильно. Но до неё стало доходить, что она лишилась мужа, которого, как сейчас ей стало совершенно очевидно, все-таки любила. Но более всего её расстраивало то, что она своим решением лишила сына отца.
Как бы она не старалась улыбаться и демонстрировать мне, что все хорошо, я знал, что все было не так хорошо. Я слышал, как Янис каждый день пытает её вопросами об отце: когда, когда, когда? Мария в этот момент могла только обнять сына и врать ему, что Умут-ага скоро к ним присоединится.
И я уже понимал со всей очевидностью, что мы оба не сможем заменить Янису отца. Я никак не мог дать ему столько любви, как бы ни старался, да и не успею. И сестра, которая изо всех сил пыталась сейчас заткнуть возникшую пробоину, тоже не справлялась с беспрерывным потоком вопросов сына и с его тоской по человеку, который относился к нему, как к божеству. Настолько сильна была любовь Умут-аги к своему первенцу. А мы лишили Яниса этой любви.
Я продолжал обнимать сестру. Взглянул поверх её головы на племянника.
«Поэтому Янис так прикипел к „Кузьмичу“, — думал я, наблюдая за ними. — Он получает от доброго солдата сейчас так необходимую ему дозу ежесекундного обожания, которую имел от отца в избытке».
Янис в этот момент забирал протянутый ему «Кузьмичом» камень.
— Камень! — медленно проговорил «Кузьмич».
— Камень! — старательно повторил Янис.
«Камень, ножницы, бумага!» — мелькнуло у меня в голове…
В наш распорядок дня включили регулярные посещения лазарета. Странно встретивший нас в первую ночь доктор полностью переменился. Осмотры были поверхностны, врач — весел, любезен и ненавязчив.
Но на десятый день его словно подменили. Он встретил меня хмуро и, ничего не объясняя, лишь процедил:
— Вас ожидают. Пройдите в процедурный кабинет.
Сердце сжалось в тревоге. Что случилось? Неужели, меня оставят в лазарете?
Мне указали на дверь.
[1] Авторы, во избежание упрёков, сообщают: сцена взята из непереведённой на русский язык книги американца Дж. Стефенса «Происшествия во время путешествия по русской и турецкой империям». Стефенс был в Одессе одновременно с нашим героем.
Глава 3Тайная вылазка
В серой унылой комнатке меня поджидал невзрачный — под стать лазарету — офицер с усталым лицом, с покрасневшими от бессонной ночи глазами и в мундире, присыпанном белой пылью.
— Константин Спиридонович? — приветствовал меня таможенник, судя по его знакам различия.
Я растерялся, удивленно на него взглянул — так меня еще никто не называл за время пребывания Костой Варвакисом.
Он рассмеялся, видя мое недоумение:
— Привыкайте, вы в Российской Империи! Промеж своих мы общаемся по имени-отчеству.
Я уже начал догадываться, что означает эта сцена. Офицер рассеял последние сомнения.
— Я получил письмо от Фонтона. Тысячу извинений за задержку, но сами понимаете… Дипломатическая почта… пока ее разберут в экспедиции… пока мне переправят… Секретность опять-таки…
Я выдохнул и, не спрашивая разрешения, уселся на стул напротив офицера.
— Я не представился, — еще раз извинился мой собеседник, не обратив внимания на мою бестактность. — Николай Евстафьевич Проскурин, штабс-капитан по ведомству таможенно-карантинной службы.
— Мне говорили, что будет офицер из морского штаба.
— Ну, пардону в таком случае прошу! Служил-с в пехоте, в море исключительно ноги мочил, за контрабандистами гоняясь. Впрочем, вопрос ваш разумен. Я бы и сам затосковал, случись такая оказия. Но есть способ с ней разобраться. Вот вам письмо Феликса Петровича. Читать не дам, но показать — покажу.
Проскурин сунул руку за обшлаг мундира и вытащил конверт со сломанными сургучными печатями. Извлек листок бумаги, повертел перед моими глазами, ткнув пальцем в подпись.
— Пишет мне тут Фонтон, что вы человек сообразительный и прочие комплименты. Да я и сам вижу: выдержки вам не занимать. Ну, стало быть, политесы разводить не стану, объясню все чин по чину. Спенсеру решено препятствий не чинить, извиняюсь за каламбур. Пусть развлекается в Одессе. Город у нас — веселый.
— Никакого наблюдения? — искренне удивился я.
— В Одессе-то? Тут не Константинополь, где любой иностранец — как бельмо на глазу. Тут скорее русский человек в толпе будет выделяться. Вам еще предстоит все это своими глазами увидеть. Какой смысл его настораживать плотной опекой? Какие секреты ему откроются? Шпионскую сеть создаст? Так ее и создавать нет нужды — любой свободно заезжает. Твори, что душа пожелает.
— Я бы не сказал, что свободно…
— Ну, карантин. Ну, посидите две недели… Осталось — всего ничего. В общем, решено так: ваша задача — укрепить доверие, чтобы дальнейший вояж данного господина не обошелся без вашего участия. Если возникнет нужда связаться со мной или моими коллегами в будущем, называйте его в записках «Бююк».
— Почему «Бююк»? То есть «большой»?
— Почем я знаю? Так Фонтон предложил.
— Наверное, придумал такое имечко, потому что со Спенсером я встретился впервые в Бююкдере.
— Мне знать подобное невместно, приказ есть приказ, — штабс-капитан развел руками. Мол, люди мы маленькие: что начальство придумало, нам и выполнять.
Что приказано? Кем приказано? Ну-ну. Так уж ты крепок, штабс-капитан? А если так?
— Отчего вы такой запыленный, Ваше благородие? Нас встречал на границе офицер — всем офицерам офицер, мундир — как с картинки, — задал я заинтересовавший меня вопрос. Да и обстановка располагала к легкому троллингу. Свалился на меня пыльный мешок — и команды раздает. Есть над чем задуматься.
— Это вы никак про нашего «павлина»? При случае расскажу, что за гусь лапчатый. А мне делом приходится заниматься. Полночи за контрабандистами гонялся, весь извазюкался. Давайте начистоту, Константин Спиридонович. Вижу в вас недоверие к моей персоне. Вы мне не подчиненный, я вам не начальник. Передал, что поручено.
Штабс-капитан встал из-за стола, одёрнул в углу занавеску и извлёк на свет божий пузатую бутылку, два стакана и яблоко, которое он быстро разделил на дольки.
— Санторинское! — похвастался он, разливая вино по стаканам.
— Богато живёте! — отозвался я, вдыхая позабытый сладкий запах.
— Так ведь — Одесса!
Я отметил про себя, что любое выдающееся явление — от пыли до эксклюзивного вина — одесситы воспринимают, как нечто само собой разумеющееся и имеющее самое простое объяснение коротким словом «так». Забалованные в конец, ребята! Или привыкшие к чудесам? В Стамбуле я слышал от Цикалиоти, что в Вене издается газета на греческом для одесситов, в которой их город описывается исключительно как рай на земле. Сидя в карантине, сложно думать о реках из молока и меда, текущих по здешним улицам.
Мы «вздрогнули», похрустели яблочком, глаза у обоих потеплели.
— Прекращайте дуться, Константин Спиридонович! — сказал офицер, разливая остатки вина по стаканам.
Я обратил внимание, что его обращение по имени-отчеству режет мне слух.
— Называйте меня, Костой, ваше благородие!
— Вот это по-нашему! — хлопнул себя по коленке офицер. — Будь мы в армии — другое дело! А промеж своих, чего чиниться!
Видимо, тема «промеж своих» штабс-капитана задевала не на шутку, коль скоро он ее второй раз уже поднимает.
— Ты, Коста, не вздумай меня аристократом каким считать. Выслужил звания свои. Из унтеров в офицеры поднялся. И человеческое отношение — ценю! Выпьем!
Мы допили остатки санторинского. Сладкое вино хорошо вдарило по мозгам.
— Николай Ефстафьевич, не в службу, а в дружбу: мне бы в город вперед Спенсера попасть. Оглядеться, осмотреться, понять, что почем…
Офицер расхохотался так, что щеки налились краснотой.
— Нешто засиделся в городке? На волю потянуло? Одесситок — на штык!
Я с укоризной откинулся на стуле, выражая всем своим видом полное несогласие со столь вольным прочтением своих намерений.
— Пардон, пардон… Вырвалась двусмысленность. Армейские повадки, сам понимаешь! Тебе же четыре дня всего осталось под замком сидеть. А, впрочем, есть резон в твоих словах. Сам ты — не местный, будешь, как и твой подопечный, как теленок в вымя мордой тыкаться, в городе оказавшись. Осмотреться, говоришь?
— Оглядеться, понять, что — куда…
— Вряд ли, ты что-то сообразишь за одну вылазку, — задумчиво произнес Проскурин, постукивая пальцем по пустому стакану. — Вопрос на самом деле серьезный! Вот отпущу я тебя, а Спенсер задумается: за что ж рабу божьему, Косте, такие привилегии?