Вокруг него началось странное шевеление и перешептывания. Бросая в его сторону косые взгляды, пассажиры завели разговор о некоем английском офицере, который, якобы, руководит действиями черкесов против русских.
— Что за нелепица⁈ — возмущался Спенсер. — Какие англичане на Кавказе? До чего эти русские странные: то они верят вздорным слухам, то поголовно впадают в суеверие, объявляя наш круиз проклятым из-за вчерашнего инцидента с Йимсом и пострадавшими из-за пушечного салюта в Одессе!
Его негодование еще больше усилилось, когда ему объявили, что на берег он не сойдет. Он стоял у борта, вглядываясь в недоступную ему страну, подсвеченную рассветным солнцем, и ругаясь сквозь зубы.
Оставшаяся часть пассажиров обсуждала Черкесию и перечисляла опасности, поджидавшие путешественников на каждом шагу. Я переводил эти разговоры, не понимая, замешан тут Де Витт или нет. Казалось, все вокруг задались целью отговорить Спенсера от проникновения далее береговой линии. Мне же генерал заявил, что ему нет дела до возможной нелегальной поездки Эдмонда на Кавказ. Очень странно.
— Очередная чушь! — шипел сердито Эдмонд. — Датский консул де Мориньи 10 лет назад спокойно здесь торговал и искал древности. Ага! Смотрите! Смотрите!
Он указал рукой на берег. Там Воронцов в генеральском мундире и без свиты вел беседу с каким-то черкесом, не обращая внимание на его спутника. Тот держал в руке пистолет.
— Какая отвага! — заговорили кругом.
Спенсер разглядывал черкеса в подзорную трубу, комментируя вслух:
— Он похож скорее на татарина. Но одет, как и все горцы. Его фигуре позавидовали бы лучшие красавицы Лондона. Какая гордая осанка! Какая тонкая, но мужественная фигура!
Он сунул трубу мне в руки и отправился в библиотеку. У него не было сил смотреть на такую близкую, но недостижимую мечту.
Обиженный на весь свет Эдмонд не вышел на палубу, даже когда мини-эскадра выдвинулась к новой точке в десять утра. Он оставался в библиотеке до сумерек, пока его не прогнали: пришло время устанавливать переборки для устройства спальных мест.
Мы подходили к Суджук-Кале. Чтоб хоть как-то поднять настроение моему кунаку, я попытался объяснить ему, что «суджук» — это колбаса. И название старинной турецкой крепости можно перевести, как «крепость-колбаса» или «колбасная крепость». Кажется, он мне не поверил, хотя о руинах старых укреплений читал в отчетах путешественников.
Рейд Цемесской бухты был заполнен кораблями.
— Фрегат «Штандарт», люгер «Геленджик», пароход «Метеор», шлюп «Диана», транспортники «Буг» и «Ланжерон» — весь отряд Черноморского флота у абхазских берегов собрался приветствовать наместника, — объяснил нам знакомый мне по вчерашнему ужину мичман.
Мы переглянулись в недоумении.
— Флаг контр-адмирала Патаниоти, командующего отрядом! — добавил младший офицер со значением.
На берегу виднелся военный лагерь с строящимися укреплениями. Стоило «Ифигении» бросить якорь, как раздались салюты — с земли и с кораблей. Мы прибыли на встречу с теми, кто сражался с черкесами на суше и на море. В первую очередь, с генералом Вельяминовым и его штабом.
Пока шла погрузка свиты Воронцова на баркасы, Эдмонд грустно смотрел на пустошь у кромки моря и на разрушенный черкесский аул.
— Куда исчез тот сверкающий лагерь, радостная толпа красивых юношей, с которыми я ранее провел время? — печально вздохнул он.
Я удивленно на него уставился.
— Вы бывали здесь раньше?
— Не придавай значения моим словам. На меня иногда находит… Пойдем собираться. На этот раз меня на борту не оставят.
Мы переехали на берег.
Море было спокойным, а на земле все бурлило. Толпа разряженных в разные мундиры офицеров радостно приветствовала прибывавших, смешивалась с ними, обменивалась новостями и искала знакомых и родственников. Громко играла музыка. Неподалеку догорал черкесский аул.
К нам подошёл корнет в форме лейб-гвардии Гусарского полка.
Я пристально в него вгляделся. Неужели Лермонтов, наш храбрый Михаил Юрьевич? Кажется, он бывал в этих местах[1]. Нет, совсем не похож. Какой-то напыщенный хлыщ вовсе небоевого вида.
— Почему столь велико разнообразие военной формы? — спросил заинтригованный Спенсер после обмена приветствиями.
— Сюда едут лучшие сыны отечества, желающие обрести славу и послужить отчизне! — напыщенно ответил корнет на голубом глазу.
«Ага-ага, за пьянку, дуэли и прочие непотребства вас сюда отправляют», — подумал я, но ни возражать, ни намекать об этом пикантным моменте не стал.
— А кто эти люди в черкесских нарядах?
— Вам скажут, что такова мода среди офицеров. Не верьте. Просто черкесы наловчились выбивать из своих длинных ружей тех, кто носит золотые эполеты. Вот и стали те, кто послабее духом, маскироваться.
— Вам уже довелось участвовать в сраженьях в лесах и ущельях? — решил я уточнить.
— Я служу при штабе, — гордо ответил корнет, будто это все объясняло. — Вас ждут у войлочной кибитки, где устроили ставку генерала Вельяминова, командира правого крыла Отдельного Кавказского корпуса!
«Вот же крыса штабная!» — подумал я, шагая вслед корнету.
Мы шли через настоящий военный бивуак. Одни солдаты играли в карты на барабанах. Другие просто сидели на земле с отрешенными лицами. Кто-то ужинал, кто-то пел. Один удалец отплясывал «барыню» под свист и хлопки товарищей. Спенсер брезгливо морщился, но смотрел внимательно, не упуская мелочей.
— Коста! У меня к тебе поручение, —сказал он негромко. — Здесь, в лагере, должны быть черноморские казаки. Присядь к их костру, поговори о жизни в станицах, поинтересуйся их настроениями.
Я пожал плечами.
— Попробую, мистер Спенсер.
Он посмотрел на меня с укоризной и последовал за корнетом, ничего больше не сказав. Я стал выглядывать казаков.
Уже почти стемнело. В лагере загорались костры. Один веселый унтер-офицер сунул в огонь срубленное в саду около разоренного аула молодое деревце с увядшими листьями. Поток искр взвивался в воздух, словно праздничная иллюминация.
Я нашел одну группу воинов, наряженных в синие черкески и папахи с красным верхов. Красные же погоны мне подсказали, что это именно те, кто мне нужны.
— Привет, братишки! Как служится в казаках? — спросил я, — К костру пустите передохнуть?
— Линейцы мы, — ответил седоусый воин, поправляя шашку на коленях, — Садись, коль есть нужда. В ногах правды нет.
— Благодарствую!
Я устроился, как и все, на бревнах, сложенных квадратом вокруг костра.
— Откуда сам будешь, господин хороший? — спросил меня все тот же казак.
— С корабля. С наместником прибыл, — исчерпывающе ответил я.
Все замолчали.
О чем говорить с казаками я не понимал. Ляпнуть что-то по глупости или незнанию было проще простого. А за расспросы можно было и по шапке получить.
— А ну-ка, ребята, подвиньтесь! — рядом уселся офицер, судя по эполетам на казачьей форме.
Он наклонился ко мне и тихо произнес:
— Приветствую соратного товарища!
[1] М. Ю. Лермонтов посетит Суджук-кале в следующем, 1837, году. Его друг, будущий покоритель Кавказа кн. А. И. Барятинский, мог бы принять участие во встрече со свитой Воронцова, если бы не был зимой тяжело ранен. Оба были высланы из Петербурга на Кавказ за многочисленные проказы.
Глава 16В чем правда, соратный товарищ?
Небритое лицо поворотилось ко мне. Я смог рассмотреть его в подробностях.
Ничего выдающегося! Обычное русское лицо, каких тысячи. Среди кабардинцев такой типаж тоже часто встречался. Я мог бы спутать и принять офицера за кавказца. Хотя бы из-за его манеры держаться, носить чекмень, трогать газыри на груди или помахивать носком мягкого сапога без каблука, разминая натруженный сустав. Но чистая русская речь выдавала его с головой.
— Мои предосторожности, которыми я себя окружил, извиняет предстоящая миссия — ваша и моя. Я — Федор Федорович Торнау. Вы — Варакис…
— Варвакис, — поправил я его. — Коста. Или Константин.
— Прошу прощения за оговорку. Конечно, Варвакис, — улыбнулся он. — Слыхали обо мне?
— Знакомая фамилия. Где-то слышал…
— Где-то слышал… — передразнил меня седоусый казак. — Торнау каждая собака на Кавказе знает!
— Иди-ка ты, Степушка, погуляй. И товарищей своих захвати, — с мягкой улыбкой прервал казака офицер. — Мы тут пошепчемся немножко.
Казак спорить не стал. Наоборот, мягко поднялся, а не вскочил. Потянул за рукав своего соседа и, не отдавая чести, негромко ответил по уставу:
— Слушаюсь, Ваше Благородие!
Чувствовалась у казака выучка разведчика: и в его манере отвечать, и в поведении.
Торнау! Как я мог забыть! Тот самый! А это, выходит, его команда. Или те, кто в нее желал бы попасть.
— Вы — тот офицер, что в прошлом году к черкесам проник и проехал по вражеским аулам! — не спросил, а констатировал я.
— Было дело, — не стал отпираться офицер, нисколько не хвалясь. — И в этом собираюсь. Видите, даже бороду отращиваю. Маскировка!
Я смотрел на этого бесстрашного человека, поражаясь его спокойствию и обыкновенности. Ну, проник за стену Кавказа… Ну, прогулялся по вражьим тылам. Подумаешь, дело! Так, наверное, будут себя вести его потомки, «шалившие» на коммуникациях немцев. Мост взорвали? Ничего особенного… работа такая. Какой разительный контраст с щеголем из штаба!
— Зачем же вам снова ехать, коль ваше имя на слуху?
— Имя — не портрет, — рассмеялся тихо Торнау. — Бог не выдаст, свинья не съест! А причина есть — и более чем веская.
— Это какая же?
— Вы!
Он так легко все это сказал, что казалось: громыхни за его спиной из пушки — он и ухом не поведет. Сразу видно: железные нервы!
— Стоит ли подвергать из-за меня свою жизнь опасности?
— Видимо, стоит. Вельяминов так решил. Генерал наш. А его правая рука Засс, завидуя моей славе, натурально выпихивает. Езжай, мол, и подстрахуй нового лазутчика. Даже выбрать собственноручно проводников не разрешил. Лишь на вас взглянуть и представиться.