— Невероятно!
— Знай: пробираться по горам и чаще — неимоверно трудное дело. Узкие тропинки на скальных карнизах, огромные камни на твоем пути, через которые лошадей переносят на руках, стремительные ручьи и горные реки… Измучились, пока добрались до Ачипсоу. Там я встретил девушку невероятной красоты… Черкешенки прекрасны… Но эта… — Торнау встряхнул головой отгоняя воспоминания, а я понял, что Бела Печорина — это вовсе не выдумка Лермонтова. — Меня выдавали за чеченца, чтобы объяснить мое слабое знание языка, ибо двигались мы большой компанией. Все новые абреки присоединялись к нам. Так через многие селения и доехали до моря, где был торг с турками. Продали девушку за две лошади и два вьюка бумажной материи.
Торнау замер, не то заново переживая этот момент, не то не веря собственным словам.
— Далее мы добрались до владений князя Облага в Сочипсах. Приняли нас ласково, дали провожатых-убыхов, и мы поехали в Абхазию. Ко мне часто приставали с вопросами, кто я и откуда. Пришлось показать, как я стреляю из ружья, перезаряжаясь на полном скаку. Лишь тогда ко мне стали относиться с уважением. Абазинцы приняли Карамурзина ласково, и я смог осмотреть долину у мыса Адлер. Избегнув многих опасностей и ненужных встреч, пробрался в укрепление наше в Гаграх. Там и закончилась моя вылазка.
Я был уверен, что Торнау не рассказал мне и сотой части всех трудностей, с которыми столкнулся, сложных моментов, неизбежных, когда выдаешь себя за человека другой культуры и религии. Подозрительность черкесов, их война друг против друга и сама природа — что только не стояло у него на пути. Я не смог удержаться от еще одного вопроса.
— Что было самым трудным?
— Самым опасным и трудным было вернуться к своим, — усмехнулся офицер. — Ступай на берег. Там тебя будет ждать высокий блондин-канцелярист. Чиноначальник, сразу узнаешь по значительному мурлу. Сафонов, порученец Воронцова. Он тебя на пароход свезет.
— Дурной человек?
— Нет. Просто шпаков не терплю.
Я поднялся, отряхнул мундир.
— Постой! Ты спрашивал: где и когда? В конце августа, район Пшады.
— Откуда вам известно?
— Работа у меня такая, — ответил он бесстрастно и отвернулся к костру.
Снова застыл недвижимо. Мне привиделись кандалы на его сильных руках, но то был обман зрения: за цепи я принял кинжал, который неловко задрался наверх с тонкого пояса.
Я побрел к берегу, обходя лежавших на земле солдат. Аул все горел, света хватало. Вдали пылал лес. На воде покачивался иллюминированный корабль. Стонали в лазарете раненые. Театр абсурда! Очередной театр абсурда!!!
На берегу стоял чиновник. Молодой, не больше тридцати, но уже коллежский асессор и с орденом на груди. Он кивнул мне, сразу узнав, но руки не подал.
— Степан Васильевич! — представился. — Величественная панорама, вы не находите⁈ Бивуак, костры, корабли в огнях. Как вам нравится: лес подожгли, канальи? Столько убытков!
— Так ведь — война!
— Война войной, а порядок следует блюсти! Богаты лесом кавказские земли! — вдруг поменял он тональность. — Граб, дуб, орех, можжевельник. Они так нужны Черноморскому флоту! А эти черкесы — жгут!
— Так свое, не чужое!
— Как свое? — изумился Сафонов.
Я понял, что он искренне считает все окружающие земли собственностью императора, а в войне с черкесами видит досадное препятствие. Рассказать, что ли, сколько крови прольется, чтобы этот лес Империи достался? Не поверит. А если поверит — умрет от огорчения, подсчитав убытки. Прав Торнау: шпаки — они такие шпаки!
— Представьте, в Анапе нашли мраморного орла! Римская работа! Потрясающая находка! Украсит дворец наместника. Он — в восхищении!
— Что за черкес к нему приходил?
Чиновник замялся, не понимая, достоин ли я его ответов. Но припомнив, что выполняет в отношении меня поручение свыше, решил не манерничать. Кто знает, что я за птица?
— Ногой. Черкесский уздень. Наверное, из ногайских татар. Тут таких много. Откочевали из-под Перекопа. Просил помощи в мщении за отказ отдать ему любимую черкешенку. Хочет вырезать аул несостоявшегося тестя. Называл графа отцом, клялся в верности. А сам, наверное, шпион. Шекспировская драма!
Я промолчал. Кавказ не переставал удивлять.
— Пора на корабль, — молвил Сафонов. — Утром проснемся — а мы в Геленджике!
И, действительно, я открыл глаза ни свет ни заря от грохота якорной цепи. Корабль прибыл в порт, совершив ночной переход.
Прекрасный порт, почти озеро. И удручающее зрелище на земле. Если вид Ялты меня поразил, но не сбил с ног, то заповедный курорт Северного Кавказа, куда стремились тысячи со всего Союза и позднее, взорвал мозг.
— Что за жалостливая физиономия у этого места! — произнес художник, раскладывая рядом свой мольберт, и я с ним полностью согласился. — Не стану даже бумагу переводить.
— Скорее сырая и грязная физиономия! — печально вздохнул молодой прапорщик в плохо скроенном мундире. На его изящном лице с тонкими усиками были видны следы перенесенной болезни. Он присоединился к нашей компании в Керчи, куда ездил выправить себе обмундирование. — Я прослужил здесь несколько месяцев и чуть не умер от лихорадки. От трех до пяти человек в день умирает. Кровля моей землянки — решето. На огороды ходим под конвоем. Мяса нет. Куры здесь дороже, чем в Москве невесты. Не поминайте лихом!
Он перелез на подошедшую лодку, чтобы вернуться к месту службы.
— Несчастный Марлинский[1]! Какой талант погибает в этой глуши! Воронцов обещал ходатайствовать перед императором о переводе столь известного литератора в место, достойное его таланта! — воскликнул Сафонов, брезгливо разгадывая крепость.
«Глиняный горшок» — такое сравнение пришло на ум при взгляде на осыпающиеся валы и покосившиеся плетни укреплений. Пушки торчали из фашин, глядя на огороды местного гарнизона. Рвы никого не были в состоянии остановить. В общем, как крепость, Геленджик не заслуживал внимания, и во мне нарастало возмущение. Какой смысл прятаться, подобно кротам вместо того, чтобы возвести нечто-то мощное и достойное славы и величия николаевской Империи, о которой твердят все вокруг.
Я отнюдь не ее поклонник, но понимал: это убогое зрелище вряд ли могло возбудить в черкесах что-то большее, чем насмешку. Римляне приходили на земли франков и германцев две тысячи лет назад и строили акведуки и мосты, которые стоят и поныне. А здесь? Что останется здесь⁈ Одинокая коза и землянка? Имея в своем распоряжении флот, неужели так трудно завезти камень и возвести равелины? То-то, как помню, когда начнется Крымская война, всю береговую линию в срочном порядке эвакуируют. Выходит, все хваленая колонизация — не более чем пограничный кордон, превративший контрабандистов в королей Черного моря?
Так и хотелось кому-то сказать, глядя прямо в глаза: не можешь — не берись! Или то же самое, но в более крепких выражениях.
Впрочем, возможно, именно здесь сыграла роковую роль окружающая местность. Нездоровая, все окруженная болотами, с топкой грязью под ногами — и с враждебным населением! Держась подальше от пушек, местные в ответ на обмен салютами между крепостью и кораблями пригрозили нам шашками, потрясая ими в воздухе. Принять их жесты за приветствие наместника не пришло бы в голову и отъявленному лжецу.
— Такой великолепный порт — и такое запустение! — грустно вздохнул стоявший рядом Сафонов. — Самой природой тут назначено устроить торговлю. И через нее, доставляя местным жителям все им потребное, приучить их к выгоде дружбы с нами.
— Степан Васильевич! А ведь в этом блокада виновата, — решился я на откровенность.
— Что ж тут поделать? Вы иностранец, вам не понять. Все решается в Петербурге, а оттуда многое видится в искаженном свете. Тем не менее, исполнять предначертания императора — наш святой долг. Но мой прямой начальник, граф Воронцов, отправился в эту экспедицию, дабы выяснить, как поставить на более прочное основание дело колонизации края. Будем надеяться, к его словам прислушаются. В Крыму у нас все получилось.
— Не сравнивайте крымских татар и черкесов, — оторвался от своего мольберта художник, делавший зарисовки залива, повернувшись спиной к крепости. — Дойдем до Ложного Геленджика, а потом до Пшады, и вы увидите, что тут творится.
Интересно. Выходит, скоро я увижу место нашей со Спенсером будущей высадки? Та самая таинственная Пшада, о котором мне сказал Торнау.
[1] Под псевдонимом Марлинский скрывался декабрист Александр Бестужев, служивший с 1829 года на Кавказе. Его перевели из Геленджика после короткого плавания на «Ифигении», но это его не спасло. Через год он погиб на мысе Адлер. Тело его так и не нашли.
Глава 17Самая странная морская экскурсия
«Петр Великий» снова поволок за собой несчастную «Ифигению», к вящему стыду капитана Путятина. Мы не торопясь двигались вдоль живописного побережья, огибая все мелкие бухточки. Мейзыб, Хапицай, Жанхоти, мыс Идокопас… Знакомый мой мичман Сережа, с которым мы были на «ты» после гулянки на корвете, сыпал неизвестными мне названиями, как из пулемета.
Обрывистые белые скалы сменялись лесами, круто взбиравшимися на горы. Устья речушек скрывали песчаные мели. Огромные ореховые деревья склонялись к самой воде. В долинах цвели сады, и среди этой буколической красоты бегали встревоженные черкесы. Сообразив, что пушки корвета им не грозят, они бросали свои работы и выходили на берег, внимательно следя за движением процессии по морю. Несколько раз кто-то произвел выстрелы в нашу сторону.
По борту корабля застучали пули. Мы укрылись за ограждением гребного колеса.
— Кучно стоят! — оценил какой-то знаток. — У Путятина отличные артиллерийские команды. Дальней жестяной картечью накроют —враз![1]
— Это же мирные садовники! — возмутился Эдмонд.
— Да. Да… И в наш борт летят незрелые яблоки…
Все с волнением обернулись к корвету. Но «Ифигения» промолчала, залпов не последовало. Воронцов в очередной раз демонстрировал мирный характер своей миссии. В отличии от черкесов. Те своего отношения к пришельцам не скрывали.