Осталось лишь договориться с Обществом крымских дилижансов устроить остановку у хутора Марии (да-да, она будет там полновластной хозяйкой, как бы ни сложился ее разговор с Умут-агой). А еще лучше почтовую станцию! Короче, помимо стройки, нужно садиться и писать бизнес-план, а потом добиваться через княгиню или Спенсера аудиенции у Воронцова.
«Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда…», — так его Пушкин пропесочил в злой эпиграмме. Ошибся гений русской словесности! Не невежда и не подлец. Человек дела — вот каким я увидел наместника Новороссии во время круиза! Уверен, ему мой план понравится.
Мысли скакали, как и моя лошадка, отвлекая от дороги, и незаметно наша кавалькада добралась до Бахчисарая. Патруль двинулся в сторону минаретов вокруг ханского дворца. Я повздыхал о том, что не увижу фонтана слез. Поворотил на проселок, ведущий к Чуфут-Кале. Коняшка, которую окрестил Боливаром, легко преодолела крутой подъём.
Безлюдный пещерный город высоко в горах в нынешнее время оказался вполне обитаем. Тут, в восточной части плато, проживало не менее шестидесяти семей. Шумел базар у ворот в древней стене. Повозки торговцев из Евпатории, Симферополя и Бахчисарая как-то добрались сюда по непростой дороге. Купцы ходили по рядам, прицениваясь к богато отделанным седлам и разным украшениям, включая столь ценимые татарками золотые и серебряные монисто.
— Оставь лошадь у коновязи, ничего с ней не случится, — объяснил мне караим в белой чалме, когда я спросил дом Ковшанлы. — Наш глава, гамах Симха Бобович, запретил въезжать конным в город. Следует с почтением относиться к месту, где стоят Большая и Малая кенассы. А нужный тебе дом ты найдешь как-раз справа от Большой.
Кенассами, как я понял, караимы называли молельные дома или синагоги. Я поднялся на несколько ярусов по узким извилистым улицам и уткнулся в галерею с десятью колоннами и скромное строение — в ту самую Большую кенассу. Двухэтажный дом по соседству — из каменных блоков с единственным небольшим окном, глядевшим на улицу из-под самой крыши — оказался нужным мне жилищем ювелира. Меня беспрепятственно пропустили в комнату для гостей. Служанка подала орехи, соты, масло, сыр, фрукты и турецкие конфеты.
Ефрем Ковшанлы в красном камзоле и зеленом нижнем платье вид имел скорее воинственный, чем подобающий мастеру[2]. На толстом пузе за широким кушаком он пристроил внушительный кинжал, на боку висела сабля. Но смотрел не строго, доброжелательно и не спешил начинать разговор о делах. Сперва по восточному обычаю подробно расспросил меня, как прошло мое путешествие, здорова ли родня и нет ли среди моих родственников караимов.
— Скажите, уважаемый Ефрем, можно ли считать караимов иудеями? У вас слишком много, я вижу, турецких обычаев — и в одежде, и в устройстве дома. У вас же есть гарем?
— Как не быть! Много женщин, от пятнадцати до пятидесяти лет. Что же касается постоянно задаваемого вопроса, можно ли считать нас евреями? Отвечу со всей определенностью — нет! Наш газзан Мордехай бен Йосиф Султанский, назначенный нашей общиной в кенассу, недавно объяснял французскому маршалу де Мормону, который два года назад нас посетил, что караимы не исповедуют иудаизм. Хотя мы зовем наш город Села ха-Иехудим, «иудейская скала», на нас не падают ограничения, которые применяются к евреям в Российской империи. Наоборот, мы обласканы царем и можем торговать где угодно.
«Прямо как по Пушкину, полу-купец, полу-еврей…», — подумал я.
— Нуждается ли почтенный ювелир в камнях, которые могли бы ему пригодиться в работе?
Ефрем вздохнул, осуждающе покачал головой из-за моей нетерпеливости. Он встал с оттоманки и подошел к ломберному столику изящной европейской работы. Повернул крышку с изображением шахматной доски, выложенной перламутром, на 90 градусов и раскрыл створки. Внутри столешницы скрывалось зеленое сукно. Вероятно, столик предназначался для игры в карты. Но ювелир использовал его для другого.
— Выкладывай свои богатства, — усмехнулся он в бороду.
Я достал свою заветную коробочку из ливанского кедра, пережившую уже столько приключений, и аккуратно высыпал австрийские дукаты, жемчужины и камни на сукно. Ковшанлы погрузился в изучение.
— Жемчужины — не речные. Жалко, что их мало. Дам хорошую цену, ибо они мне пригодятся на футляры для черепаховых гребней. Мне заказали подарки для ныне царствующей четы. В следующем году в Крыму ожидают императора Николая. Непременно нас посетит, как его покойный брат Александр Благословенный, — в его голосе звучала гордость, словно именно к нему в гости наведываются царские особы.
— Чуфут-Кале навещал Император? — удивился я.
— А как же! Лет десять назад к нам приезжал. У Малой кенассы стоит теперь памятная доска о том визите, — ответил ювелир, задумчиво перебирая мой «лут», добытый у Никоса. — О, вот это добрый камень. Изумруд! Большой ценности. Сто рублей серебром стоит. А сердолики ценности малой. Но если хочешь, возьму до кучи, как и австрийские дукаты.
Следом начался длительный торг. Когда грек сходится в торговой битве с евреем — пусть он себя таковым и не считает, — сражение предстоит кровопролитное и долгое. Два часа спорили, перекладывали камни и монеты то направо, то налево по сукну. В итоге, сошлись на девятистах рублях ассигнациями или двести тридцать серебром. Я предпочел бумажные деньги.
Я, конечно, понимал, что меня бессовестно надули. Редкий случай, когда подвела старая русская мудрость. Как там было у Лескова? Русского обманет цыган, цыгана — еврей, еврея — армянин, армянина — грек. А грека уже никто не обманет, разве что черт, да и то, только если бог попустит. Но, видимо, караимов забыли учесть, когда эту пословицу придумывали. Напрасно!
Но куда деваться? С кем я не советовался, все в один голос утверждали, что лучше цены, чем в Чуфут-Кале, мне не дадут. Город славился своими мастерами, которые работали исключительно на привозном материале.
Ефрем пригласил задержаться на обед. Я отказался, ссылаясь на желание добраться засветло до Бахчисарая. Там пост балаклавцев, и можно будет вздохнуть с облегчением. Перспектива разъезжать по горам в одиночку — на лошади, от которой неизвестно, чего ожидать, и с целым состоянием за пазухой — пугала. Ковшанлы настаивать не стал. Мы распрощались.
Я спустился по древним плитам улицы, разглядывая канавки в камне, сбегавшие вниз. Вероятно, это были стоки для сбора дождевой воды в подземные цистерны. В Чуфут-Кале была явная проблема с водой: ни одного колодца мне по пути не попалось.
Забрал свою лошадь и потрусил вниз. Вид с плато на Иософатскую долину открывался головокружительный. Столь же невероятной предстояла мне дорога, петлявшая между крутых холмов и голых скал. Над ними возвышались горы со срезанными вершинами. Здесь только вестерны снимать: погони за дилижансами со стрельбой и с блэк-джеком в салуне.
Впрочем, разве можно назвать дорогой нечто, по которому мне предстоял спуск. Пока я поднимался наверх, я как-то не обратил на нее внимания, целиком сосредоточившись на том, чтобы не выпасть из седла. Теперь же, миновав ту часть моего пути, в которой были, словно ножом, прорезаны глубокие колеи, я понял, что еду скорее по тропинке, заваленной природным мусором, причем под углом в 45 градусов. Как татарская лошадка находила в этом нагромождении камней всех размеров единственное место, чтобы поставить копыто⁈ Она явно ускорила свой бег. Как она так весело могла бежать рысью, цокая по разлетающимся картечными пулями мелким голышам? В отчаянии я вцепился пальцами в луку седла и гриву, склонился вперед к самой конской шее, не желая смотреть на огромные камни вдоль дороги, похожие на надгробные памятники!
Лишь когда уклон закончился, я осмелился приподнять голову от лошадиной шеи и оглядеться. Пока добирался до Чуфут-Кале, проезжал цыганскую деревню. Меня поразила огромная толпа оборванцев-музыкантов, исполнявших что-то испанское на скрипках и барабанах[3], неведомым образом занесенное на полуостров. И переизбыток попрошаек, облепивших плетни и заборы и повылезавших из нор в земле и скалах. Мне это место показалось еще более опасным, чем уже проделанный спуск. Я стал вертеть головой в надежде найти объезд.
Именно поэтому я заметил, что вслед за мной на невероятной, как мне привиделось, скорости спускались два всадника, нахлестывающих двух таких же, как у меня, маленьких лошадок. Почему-то у меня не было сомнений, что они гонятся за мной. И с далеко не с благородными намерениями! Скорее, я допускал, они будут действовать совместно с цыганами. Нужно съезжать с дороги, которая, как назло, будто-то вымерла, и где-то затаиться.
У ближайшего поворота я свернул. Дорога запетляла подобно серпантину. Я направил лошадь на ближайший холм, и она без особо усилия меня вынесла на самую вершину. Преследователи достигли поворота, притормозили. Потом один указал на меня плёткой. Они со свистом свернули с главной дороги — скорее, с пыльного проселка — и поскакали в мою сторону.
Я развернул своего Боливара, изобразил, как я надеялся, резкий посыл вперед с помощью удара пяток по лошадиным бокам и… Зря я это сделал! Белые склоны отвесных скал с редкими пятнами зелени вдруг слились в одну единую полосу. Ветер ударил в лицо. Я заорал.
Боливару не было дела до моих криков. Почувствовав свободу, он понесся к одному ему известной цели, безошибочно выбирая безопасный путь. Он легко взлетал на холмы, бесшабашно спускался, пересекал мелкие ручьи, разбрызгивая мириады водяных капель. Я же всеми силами старался уберечь своё седалище от превращения в отбивную. Снова завалился на гриву и немного привстал в стременах, согнув ноги в коленях. Наверное, со стороны я выглядел как жокей-профи, элегантно отклячивший свой зад перед зрителями ипподрома.
Но я не был ни жокеем, ни, тем более, профи. Ноги от напряжения свело так, что я понял: еще минута — и я покачусь с лошади, чтобы размозжить о камни свою дурную голову. Опустившись обратно в седло, натянул поводья. Бег лошадки сменил ритм. Мне было невдомек, как он назывался — рысь, аллюр или иноходь. Я не знал и спросить было некого. И некогда. Требовалось быстро найти решение.