Мы сильно ошибались до этой минуты, думая, что нам очень трудно. Настоящая «пахота» началась, когда мы решили последовать совету «турка» и торить через снежную целину дорожку полуметровой ширины. Утаптывали снег, не оставляя ни одного «островка». Потом бегом возвращались обратно, позабыв про возможные трещины-мышеловки. И снова, и снова туда-сюда… От нас валил пар. Хорошо хоть перевал был не таким уж высоким. Двух-трехтысячник или вроде того. На глаз определить сложно. Был бы повыше, мы сдохли бы сразу от недостатка кислорода.
Пробивали путь, бегая парой. Один отдыхал, контролируя лошадей. С грехом пополам протащили их еще метров сто. Добрались почти до вершины. Его высокопревосходительство катер смилостивился и снова вспомнил, что он отличный ходок по горам и по снегу. По утоптанному снегу, к сожалению!
Нам оставалась примерно треть пути. Впереди уже был виден свободный от «ледника» скальный выступ и уходящая вниз тропа. В Закавказье!
— Тебя как звать? — решил я, наконец, поинтересоваться именем «турка».
Мутный он какой-то. Намерения не ясны. И я так и не понял: он черкес или натуральный турок. Чалма и знание турецкого ни о чем не говорили.
Мы остановились метрах в десяти от лошадей, чтобы перевести дух после очередного забега. «Турок» ощерился, прикрывая ладонью, как козырьком, глаза от солнца. Ни слова не говоря, прыгнул на меня, как игрок в американский футбол, сбивая плечом с ног. Я с громким криком упал на спину и заскользил по снегу вниз головой по уходящему к пропасти склону.
…Хороший снег в Тбилиси моего детства выпадал, в лучшем случае, раз в четыре-пять лет. Хороший — это тот, который не таял через пару-тройку часов, а держался несколько дней или, если повезет, неделю. Тогда нам, детворе, выпадала редкая возможность вдоволь покататься на санках. Наши родители в этом случае держали сменную одежду. Знали, что их чада через несколько часов беспрерывной возни в снегу вернутся домой насквозь промокшими. Тогда мы раздевались до трусов, надевали второй комплект теплой одежды и выбегали вон. Мамы мокрую одежду развешивали на батареях. Никогда не ругались. Понимали, какой это для нас праздник. И как быстро он закончится. Пусть порадуются, считали они.
Санки — санками. Но как же мы любили катание по ледяным горкам! Для этого мы специально раскатывали дорожку по всей нашей не очень длинной, чуть больше ста метров, улице. Но небольшая длина её с лихвой перекрывалась тем, что она шла под гору. В итоге, мы получали идеальную наклонную дорожку для катания. Высшим шиком у нас считалось проехать всю улицу сверху-вниз с одного разбега. Для этого многие ребята постарше меня специально надевали кирзовые сапоги.
Мой звездный час наступил, когда я, с разрешения мамы, обулся в венгерские демисезонные туфли. Разрешение было необходимо. Жили не очень богато. Возможности покупать мне обувь регулярно не было. Тем более, когда речь шла об импортной. Но эти венгерские я честно проносил два года. Подошва стерлась. Мама понимала, что больше они служить не будут. Участь их была предрешена.
Я еле поднялся к верху улицы, к началу горки, настолько у меня проскальзывали туфли на каждом шагу. Проигнорировал громкое ржание и подколки всех друзей, обративших внимание на несезонную обувь на ногах. Без какого-либо разбега просто встал на дорожку и… Ржание и подколки тут же прекратились. Теперь позади меня, стихая, пронесся возглас удивления и восторга. Стертая подошва моих венгерских чудо-туфель была сродни лезвиям коньков или, скорее, современной «ледянке». От меня не требовалось работать телом и ногами, чтобы подгонять себя и доехать до конца улицы. Наоборот. Скорость моя росла с каждой секундой. Теперь я понимал, что моя главная задача — затормозить. Потому что наша улица под прямым углом вливалась в главную дорожную артерию «Африки», по которой ехали машины, автобусы. И было очевидно, что, если мне не удастся остановиться, я пулей выскочу на проезжую часть. А там, кто его знает, повезет или нет. Оставалось метров тридцать. Пора было принимать решение. Особого выбора не было. Лишь один вариант. Я свалился на бок. Ноги оторвались ото льда дорожки, тело в кувырках уже трамбовало снег сбоку от неё. В метрах пяти от проезжей улицы я остановился…
…Я вырос. Не по своей воле оказался на этом перевале и на этом леднике. У меня не было задачи, как в детстве, порадоваться лихому катанию на ледяной дорожке, вызывая восторг и зависть у друзей. Да и на эту «дорожку» я попал не по своей воле. Меня на неё вытолкнули. Я скатывался, набирая скорость.
Будь мои малолетние приятели рядом, наверняка, оценили бы, как пилотаж экстра-класса! Скатиться по ледяной дорожке вниз головой? На такое отваживались лишь самые отчаянные сорванцы. Им, как и мне сейчас, и мне маленькому на венгерских туфлях, требовалось одно — затормозить, остановиться. Иначе всех нас ждала «проезжая часть», которая в моем сегодняшнем случае представляла собой глубокую пропасть. И если в детстве я еще мог рассуждать на тему повезет-не повезет и был шанс, даже много шансов, не попасть под колеса автомобиля (грузовика, автобуса), то здесь исход был очевиден. Увы. Без шансов. Без единого шанса.
Я не мог, как в детстве, завалиться на бок, чтобы оторваться ото льда. Здесь — кругом лед! До канадской границы, верно, было легче добраться, чем до ближайшего безопасного клочка земли. Времени оставалось совсем ничего. Нужно было что-то срочно предпринять. Нужно было бороться за жизнь.
Многочисленные фильмы, моя непонятная любовь к историям и книжкам про альпинистов… Непонятная, потому что никогда и не мечтал быть альпинистом. Боялся. Так же, как не очень любил летать и с ужасом представлял себя в подводной лодке, но при этом обожал фильмы про самолеты и субмарины. Короче, знания — сила!
Я выхватил кинжал и с силой вогнал его в наст. Другой рукой проделал то же самое, используя вместо ножа свои пальцы. Я их тут же рассёк в кровь о ледяную корку, но своего добился. Я начал тормозить. Скольжение замедлялось. Теперь весь вопрос заключался лишь в одном: успею остановиться до пропасти или нет. Я сильнее надавил на кинжал. Взрезал им наст, как тупым плугом, пресекая его попытки вырваться. Руку жалеть уже не имело смысла. Если не справлюсь — уже не пригодится. Пальцами, всей ладонью вгрызался в наст и в мягкий снег в надежде зацепиться за какой-нибудь спрятавшийся камень. Ощущение приближающейся смерти заглушило все остальные чувства. Боль хоть и ощущал, но понимал, что плевать. Вытерплю.
И, как и полагается во всех приличных фильмах, когда до смерти несколько секунд (шагов), я, как и всякий экранный герой, не мог не заорать:
— Эд-моооо-нд! — сменил я безотчетное «ааа!» на более осмысленный вопль.
Я верил, точнее, надеялся, что каким-то образом этот вопль убедит вселенную помочь мне затормозить и одновременно предупредит Спенсера об опасности.
Я кричал не переставая. Мой крик сейчас был невиданной смесью бессловесных ругательств и молитв, направляемых небесам с требованием и просьбой помочь мне.
Кажется, меня услышали. Скольжение, я это чувствовал, сходило на нет. Я понимал, что еще несколько метров, и я должен буду остановиться.
Неожиданно, голова моя потеряла опору.
Щелкнула абстрактная секундная стрелка.
Голова «выглянула» за край горы. Неведомый таймер начал отсчет последней секунды перед «взрывом». Протестующий стон наста под напором кинжала и руки затих. Вся голова уже висела над пропастью. Всё! Как и полагается героическим историям, за 0,3 секунды до апокалипсиса, красный провод был перерезан, таймер остановился. Я перестал кричать. Шея безвольно повисла. Папаха полетела вниз. Хотелось верить, что она будет единственной «добычей» пропасти.
Я боялся пошевелиться. Боялся оторвать руки от наста. Для правой, в которой был кинжал, это не имело значения. Но левая, вся в крови, в лоскутах содранной кожи, теперь, когда закончилась «анестезия» борьбы за жизнь, напомнила о себе. Боль была адская. Я мог только успокоить себя мыслью, что руке полезно быть прижатой к холодному насту. Зелёнки и йода нет. Нет и бинтов, чтобы перевязать. А лёд сейчас — единственное и естественное обезболивающее. И кровеостанавливающее. Вопрос только в том, как долго мне предстоит находиться в этом положении. Как бы не отморозить себе все на свете!
«Господи! О какой ерунде я сейчас думаю! Спенсер! Эдмонд!»
Борьба за жизнь отключила мир вокруг. Чудесное спасение еще сильнее оглушило меня. Надо было возвращаться к действительности. Пока совсем не было гарантии, что я удержусь на краю и не полечу в пропасть. На свидание с худшей из любовниц. С той, которая вся в черном и с заточенной косой в костлявых руках.
Я попытался поднять голову. Как только шея начала свое движение, наст предательски заскрипел, буквально крикнув мне: «Стой! Кто идёт?»
«Ша! Ша! Уже никто и никуда не идет! Даже не шевелится. Вам показалось!» — я медленно опустил голову.
Твою ж…! Очередной цугцванг! Я лежал на спине и не мог ни перевернуться, ни развернуться, ни самостоятельно выбраться. Может, и мог. Но понимал, что сейчас у меня не хватит воли, чтобы попытаться сделать это. Мне было страшно. Шурик, блин, в спальном мешке! Правда, он висел вообще вертикально вниз головой, зацепившись за сук деревца. Тут мне больше повезло. Счастливым от этой мысли я себя не почувствовал. Но стоило мне вспомнить любимца советской аудитории, как перед глазами, конечно, появилась картинка его падения в бурную реку. Он чихнул пару раз. Из-за солнца. А вот здесь я был с ним наравне. Солнце и меня вовсю слепило. И уж если подумал про чихание, то тут же в носу начало свербеть. Нестерпимо.
«Соберись! Стоило столько выдержать, чтобы по итогу получить Дарвиновскую премию за нелепую смерть! „Здесь лежит Коста Варвакис, который чихнул и сорвался в пропасть“! Та еще эпитафия!»
Подействовало. Успокоил дыхание. Прислушался. Никаких выстрелов. Но совершенно отчетливо я расслышал шум возни.
«Наверное, дерутся! Бои без правил и октагона. Английский бокс против черкесского кинжала. Делайте ваши ставки, господа!»