К моему удивлению, я понял, что бард описывает мои подвиги. Не все понял, потому что одни куплеты исполнялись на натухайском, который пока понимал серединка на половинку, а другие — на убыхском, из которого вообще не знал ни слова. Но общую суть уловил. В песне мелькали имена Зелим-бея, Бейзруко, Гассан-бея, Джанхота и кого-то еще.
— Обычно бард поет лишь то, что видел своими глазами, — неожиданно за спиной раздался шепот Курчок-Али. Я не заметил, как и откуда он подкрался. — Джанхот его уговорил описать твои подвиги с чужих слов. Его поразило, что ты не взял себе ни оружия, ни коня князя Бейзруко.
— Что здесь происходит???
— Вольное общество всадников хочет предложить тебе вступить в наши ряды. Нас еще называют соприсяжным братством. Ибо мы клянемся друг другу ставить интересы братства выше интересов рода и даже семьи. И защищаем друг друга, как кровные братья.
Я мысленно присвистнул. Нечто подобное было у многих воинственных народов. У римских легионеров, почитателей культа Минервы и богини Дисциплины. У викингов, собиравшихся в вольные сообщества, которые предоставляли услуги наемников. Вот и Западная Черкесия не осталась в стороне с ее культом рыцарства и кодексом «Уорк хабзэ». Еще одна горизонтальная связь, как и аталычество[1]. Неплохой способ преодолеть распри убыхов с шапсугами или закубанцев с причерноморцами. Тайный союз меча и орала вне ироничного контекста.
Бард закончил свою песню. Его сменил мой кунак. Юсеф подробно рассказал о моем глубоком понимании вопросов чести.
Следом выступил Джанхот.
— Зелим-бей заговоренный — настоящий уорк! И башка у него варит! — он был, как всегда немногословен.
Собранию членов вольного общества явно не хватало председателя и его объявления «слово предоставляется…». Черкесы загомонили на непонятном наречии. На арену выскочил Курчок-Али.
— Зелим-бей вернул мне тело моего отца, павшего на мысе Адлер. Это — раз!
Соприсяжные братья одобрительно выкрикнули:
— Хо!
— Зелим-бей выкрал у русских тело их офицера. Это — два!
— Хо!
— Про него говорят, что его не берет ни пуля, ни ядро! Он по лесу, где погибли лучшие, бегал, как по фруктовому саду! Тому — много свидетелей! Это — три!
— Еу! — удивленно закричали черкесы, потрясая своими кинжалами.
— Зелим-бей наказал предавшего клятву, лично заклеймив его!
— Какой знак⁈ — кто-то выкрикнул вопрос.
У меня из-за волнения чуть не сорвалось «сделал из него полу-Джокера», но я заставил себя промолчать.
— Рожу ему рассек от рта до уха! — весело крикнул Таузо-ок.
— Хо!
— Это — четыре! — подвел итог Курчок-али и покинул арену.
— А баранту он для нас приготовил? — поддержал веселый настрой один из собравшихся.
— Я — его кунак! Все сделал за него! Закон не нарушен! — ответил уже серьезно Юсеф.
— Лилибж из баранты — в четыре раза вкуснее обычного![2] — одобрительно зашумели черкесы.
— Что такое баранта? — шепотом спросил я вернувшегося Курчок-али.
Он в остолбенении на меня уставился.
— Ты что ль скот ни разу не угонял?
«Ну, извини, брат! Как-то не довелось скотокрадом побыть!» — хотелось мне ответить. Но вряд ли он меня бы понял. Все ж духом разбойничества у черкесов пропитана вся их жизнь. И не фиг мне со своим уставом лезть в их монастырь!
От неловкой ситуации меня спас пожилой черкес, взявший слово. Мигом установилась тишина.
— Принимаем урума Зелим-бея заговоренного в наши ряды? — спросил он, повторив свой вопрос на трех языках.
— Принимаем! — закричали братья, потрясая кинжалами.
— Даешь присягу братству, Зелим-бей? — строго спросил меня вопрошающий.
— Даю!
Горец сделал знак барду. Тот вышел на арену. Черкесы затянули мотив, похожий на тот, что я услышал на поминках в боевых условиях в прошлом году.
Бард запел:
Радуйтесь, мои дорогие братья!
Но радость стала чужда мне
Зелень весны улыбается вам,
во мне же веют холодные ветры
Когда-то я знал добрые времена,
Когда май пел в моей груди,
И зелень его, как корона,
Обвивалась вокруг головы.
Но с тех пор, как московиты
Привезли свои зимы с севера
И их меч порабощает
наши свободные земли,
В горах грохочет грозное эхо
И плачет о потерянном мире.
С тех пор, как народ мой должен
Вооруженным за плугом идти,
С тех пор, как сыновья наши
Ценятся не дороже слуг,
С тех пор не смеется во мне месяц май
Я знаю лишь пурпурную весну
От окровавленных мечей врагов… [3]
Пока под сводами пещеры звучали эти страшные слова, черкесы дико кричали, размахивая кинжалами, и топали ногами. Я не все понимал, а Курчок-Али не успевал перевести. Отдельные фрагменты выпадали, но сердце стучало все сильнее, а ноги сами выбивали ритм.
Вас приманят только такие песни,
Мы сцепимся с вами когтями,
Храбрые пши, уорки и уздени.
Вперед, на бой!
Чтобы так, как и прежде, воскресла земля,
Чтобы вновь пробудилась природа,
Должно возродиться наше мужество,
У башильбеев, тамовцев, карачаев и кизильбеков
Вновь наступает весна.
Пусть среди тусклой ночи
Вновь процветут ирисы,
Пусть зелеными стеблями вырастут
И зацветут кровавые майские розы!
Врагов-свиней мы зароем в землю
И из их пустых глазниц
прорастут семена нашей свободы,
и жаворонки запоют победную песню,
и черное облако пепла
покроет их кости.
Вперед! Подобно тому, как Эльбрус,
Покрыл свою грудь ледяной броней,
Так перепояшьтесь железом
доблестные стрелки!
Смерть проклятым урусам!
Возьмите друг друга за руки
И станем против них стеной,
Как горы Кавказа стоят цепью.
После этих слов все закричали и стали резать кинжалами левую руку. Я понял, что нужно делать также. Ко мне по очереди походили братья, чтобы смешать нашу кровь. И каждому, с подсказки Курчок-Али, я выкрикивал в лицо:
— Будем свободны мы в свободной стране! Свободными будут наши скалы и ущелья! Свободными будут души! Спасем жизнь народам Черкесии!
Мы стали настоящими кровными братьями.
— Отныне, Зелим-бей, ты — наш! Все, что не сделаешь, будет считаться совершенным именем вольного общества. Ни семья, ни род, ни племя, ни пшихан или князь не посмеют тебя осудить! Только наше общее слово для тебя — закон!
Вот это подгон! Такое будет покруче записки кардинала, что получила Миледи. Но оказалось это еще не все!
— Прими, новый брат, наши подарки!
Несколько горцев поднесли и положили у моих ног винтовку в чехле мехом наружу, мешочки с пулями и порохом, шашку в красивых сафьяновых ножнах, седло с отделкой из серебра и простую бурку.
«Ха! — подумал я. — Ну, что, попаданец, вот и твой рояль в кустах⁈ Только подумал про дальнострел — получите-распишитесь!» И тут же устыдился своей мысли. Оружия сейчас, когда столько народу полегло у мыса Адлер — хоть отбавляй! И у общества соприсяжников, наверняка, свои потери.
— Тебе следует выучить наш тайный язык, зэкуэбзэ. Язык для всадников-воинов, а не для простолюдинов-тлхукотлей или обычных уорков. Учителем тебе назначим Джанхота.
Как я ни пыжился, как ни приказывал себе молчать, но все ж не удержался:
— Сделать Молчуна учителем языка⁈
Все захохотали. Кто-то крикнул:
— Теперь я понимаю шутник-Юсеф, почему ты выбрал Зелим-бея в кунаки!
Смеху прибавилось.
Черкесы рассаживались вокруг арены.
Вдруг все затихли. В полной тишине на середину круга вышли двое босых молодых парней. Стали друг напротив друга. Смотрели не мигая. Я пока не понимал, чего следует ожидать. И хотя, по-прежнему, ничего не происходило, но даже я уже чувствовал повисшее над всеми напряжение необычайной силы. Мне хотелось повернуть голову, взглянуть на соседей, спросить, что же, в конце концов, сейчас будет⁈ Но, казалось, что меня охватил паралич. Шея мне не подчинялась. Все тело застыло. И только глаза могли двигаться. Но и они смотрели сейчас только в одну точку, в центр круга.
Парни продолжали сверлить друг друга немигающими взглядами.
«Не драться же они собираются? И вряд ли играют в детские гляделки⁈» — недоумевал я, пытаясь унять неизвестно откуда появившуюся дрожь.
Вздрогнул, когда парни синхронно ударили в ладоши. Звук этот в полной тишине по силе воздействия был похож на выстрел. Парни продолжали хлопать.
«Они задают ритм! — догадался я. — Будут танцевать».
Все сидящие выхватили кинжалы из-за поясов, воткнули в землю. И после этого тут же, в подтверждение моих слов, подхватили этот ритм. Теперь хлопал весь круг. Я с опозданием присоединился к ним. Кто-то в кругу неожиданно выкрикнул: «А-ри-ра-ри-ра!». И опять весь круг подхватил это восклицание. Хлопанье и крик вознеслись над нами. Пронизывали все тело. Я, не имеющий никакого отношения к этой культуре, к этим выкрикам, подчинился. Уже ощущал себя единым целым с сидящими рядом горцами. У меня билось сердце с ними в унисон. И так же, как у всех, горели глаза.
Парни в кругу выждали несколько тактов. Когда стало понятно, что все собравшиеся стали единым целым, они синхронно выхватили по два кинжала из-за поясов, вскинули руки вверх и одновременно встали… на пальцы ног!
И как я не был сейчас увлечен хлопаньем, еле удержался, чтобы не заорать громче, выражая свое восхищение и удивление матерным восклицанием.
Горцы начали танцевать.
Их движения были выверенными до миллиметра. В них было столько изящества, что, казалось, танцуют не мужчины-горцы, а самые выдающиеся танцовщики планеты. Тем более что они в танце все время повторяли стояние на пальцах ног. Но на этом сравнение с артистами балета заканчивалось. Кинжалы в руках парней были не для красоты. Они начали изображать схватку. Так, во всяком случае, я это воспринимал. Двигались по кругу, чуть наклонившись друг к другу. Почти упираясь лбами. Опять смотрели не мигая. Потом в ход пошли взаимные выпады. Руки с кинжалами начали совершенную свистопляску. Я еле удерживался от вскрикиваний, будучи уверенным, что сейчас кто-то из них снесет сопернику голову или проткнёт грудь. Настолько всё это было на грани. Один делал широкий жест, описывая полукруг кинжалом. В последний