Она подбежала со свечой к кровати. Опять шлёпнула меня, заставив отодвинуться. Наклонила свечу к простыне. Наконец, я понял! Ей нужно было это подтверждение. И ей нужно было, чтобы и я убедился в том, что именно я её первый мужчина.
— Вот! — с детской непосредственностью указала мне.
Я кивнул.
— Вставай! — тут же приказала.
Я встал. Она сорвала простынь. Сложила её. Сбегала к комоду. Достала новую. Стала застилать. Я не мог оторвать от неё глаз. Все-таки, впервые видел её обнаженной. До того лишь мельком. И уже посылал благодарности Господу за то, что он меня одарил такой красоткой!
— Нравлюсь? — Тамара чувствовала мой взгляд.
Как раз наклонилась, разглаживая простынь. Сдержаться я уже не мог. Подошёл, обнял.
— Уууууу! — оценила Тамара. — Готов опять? Так быстро?
— С тобой я, как… Всегда готов! А ты?
— Сейчас узнаешь!
А я с того памятного дня, когда она меня лупасила в черкесском ауле, знал!
…Светало. Просто лежали. Улыбались. Я нежно хлопнул её по попке.
— Доволен? — хохотнула Тамара. — Всыпал, наконец?
— Да!
Тамара ничего не ответила. Уже спала.
Я еще полежал некоторое время, любуясь моей грузинкой. Потом тихо встал. Оделся. Вышел из дома.
Во дворе сидел Бахадур. Видимо, он так и не ложился. Я присел рядом. Он посмотрел на меня с улыбкой.
«Хорошо?» — безмолвно спросил.
«Хорошо!» — так же безмолвно ответил я.
«Хорошо!» — кивнул алжирец.
Потом указал мне на гору на противоположном берегу. Я посмотрел. Было на что!
Посредине крутого, лишенного растительности склона Мтацминды, Святой Горы, белела скромная башенка церкви Святого Давида. К ней вела тропа, извивавшаяся подобно длинной ленте гимнастки. И она, эта тропа, не серела мертвым камнем. Напротив, она все время была в движении — в белом непрерывном потоке тифлисских женщин и девушек, укутавшихся в покрывала.
Четверг!
Словно бросая вызов силам природы, этот живой ручей стремился вверх. Ударялся в подножие церкви и рассыпался на мелкие белые точки на окружавших церковь склонах. Будь я поближе, может и пришла бы мысль о лебедях, о которых толковал брат Тамары. Но отсюда, от Авлабарской горы, эти белые точки смотрелись как пух одуванчиков, разбросанный безжалостным ветром странствий.
Этот ветер и меня звал в путь. Пора собираться!
Я зашел на минуту в дом и вернулся во двор. Нес в руках подарок Бахадуру. Ту самую шпагу-трость, что выдал мне в насмешку Каца во дворе князя Шервашидзе.
Показал алжирцу, как управляться с замком. Вытащил клинок. Всего полуметровой длины, на шпагу он, конечно, не тянул. Зато легко гнулся в дугу, стоило его упереть в землю. Бахадур неверяще смотрел на новую игрушку. Прямая ручка, заканчивающаяся головой верблюда. Отсутствие гарды и упора. И мавританские узоры на лезвии.
Я вспомнил слова, сказанные в Трабзоне моим албанским приятелем Ахметом о любимом оружии алжирцев.
— Похож на флиссу? — спросил я Бахадура.
Он энергично закивал. Показал пальцами небольшую разницу. У флиссы, в отличие от подаренного мною клинка, должно было быть немного изогнутое лезвие.
Я ткнул пальцем в клеймо на лезвие.
— Толедо! Лучшая испанская сталь!
Бахадур прижал к груди ножны-трость, как долгожданного ребенка. Бережно принял оружие из моих рук. Пару раз взмахнул. Баланс, естественно, оставлял желать лучшего. Но его это не смутило. Таким клинком нужно не фехтовать, а бить один раз. Исподтишка и наповал. Или собак отгонять, как это делали джентльмены в Европе. Но лучше Бахадуру об этом не знать.
— Пойду собираться!
— Я помогу! — сказал алжирец, вкладывая клинок в ножны-трость.
[1] А. Ф. Рукевич за две недели до 17-летия попал рядовым в Эриванский полк за участие в Польском восстании 1830−31 гг. Дослужился до генерал-лейтенанта русской армии. Оставил небольшие «воспоминания старого эриванца 1832–1839 гг.».
[2] Абхазский князь Лоов и его уздень Трам были знаменитыми коннозаводчиками на Северном Кавказе. Выведенная ими порода лошадей весьма ценилась. Не беремся судить, кто кого превосходил — «черкес» или «питомец смелый трамских табунов»? В воспоминаниях старых кавказцев обе породы получили самую высокую оценку. К сожалению, трамовская лошадь исчезла еще до революции.
[3] Ф. Ф. Торнау писал в своих воспоминаниях, как горцы на «кабардинцах» проделали за 14 часов 160 верст.
Глава 4Оказии на Военно-Грузинской дороге
Утро вышло беспокойным. Не выспался, толком не отдохнул, но какие мои годы⁈
Сгонял на Армянский базар прикупить недостающее. Нет, не кофейный набор, как выбрал бы Спенсер. Огневой припас, вяленое мясо и черкесский гомыль — порошкообразную массу, в состав которой входили пшено, мясо, сухой бульон и специи. Достаточно было щепотки такого порошка, чтобы получить протертый мясной суп.
Навьючили с Бахадуром одного из кабардинцев. Ружье в меховом чехле. Бурка. Скрученная циновка. Крепкая веревка. И кожаный бурдюк с водой. И другой — с кахетинским. Не удержался.
Тамара стояла на крыльце. Кусала губы, боясь разрыдаться, глядя на нашу суету.
Пришло время прощаться. Не знал, как к ней подступиться.
— Знаешь, как казачки провожают в поход своих мужей?
— Нет! — сухо ответила моя царица.
— Выносят чарку, а потом идут до околицы, держась за стремя.
— Я — сейчас! — тряхнула косами и убежала в дом.
Вернулась с кружкой.
— Садись на коня! — приказала.
Я подчинился.
— Пей, но только половину! — снова приказала.
Я выпил полкружки и вернул ей сосуд.
— Остаток солью в бутылочку. Допьешь, когда вернешься! — гордо сказала она. — Я так хочу! Но заруби себе на носу: не желаю быть черной розой Тифлиса![1] Хочу белое платье и фату! Прощай! — и, не поцеловав на прощание, развернулась и ушла в дом.
Моя царица! Нет для нее правил! Сама их придумывает и устанавливает! Девочка по имени «Хочу»!
… Хан-Гирей был приятно удивлен моей оперативностью. Не ожидал, что я так быстро соберусь в Черкесию. Но что-то его тяготило. Что-то прорезало его лоб скорбной морщиной. Заставило опуститься уголки губ. Он улыбался мне через силу.
— Вот так скорость! Хвалю! Вижу, судьба Торнау вам не безразлична. И от души поздравляю с высокой наградой! Я воздержался в штабе от проявлений восторгов, дабы не ставить вас в ложное положение. Теперь же, наедине, спешу отметить. Не унывайте от скромности ордена. Император не балует Кавказ наградами. В прошлом году ни одного Георгия не дали в войсках. Будто не гибнут офицеры и солдаты во славу Государя от пуль и шашек немирных горцев. Не совершают бессмертных подвигов…
— Возможно, господин полковник, Государь пребывает в двусмысленном положении? Никак не решит, война здесь или мятеж?
— Вот, что я скажу вам по секрету. В Петербурге слишком много дурных советчиков. Утром доставили мне инструкцию от военного министра. От меня требуют невозможного. Хотят, чтобы я к приезду Государя на Кавказ собрал до пятидесяти депутатов для встречи с царем, чтобы они подписали капитуляцию. Именно так я воспринимаю пункты, кои следует мне донести до вождей непокорных племен. Полюбуйтесь.
Он протянул мне бумагу с грифом секретно, подписанную графом Чернышевым. Без смеха сквозь слезы нельзя было читать эту длиннющую инструкцию, содержащую семь пунктов. Каждый из них можно было смело назвать оскорблением для горцев. Выдать аманатов-заложников, не давать приюта немирным соседям, принять над собой власть назначенного начальника-пристава… Они там, что, вконец, обалдели, эти столичные «стратеги»?
— Это просто невыполнимо!
— А что мне делать? Получен приказ. Надо выполнять!
— Как же выполнять, коль он противоречит самому свободолюбивому духу непокорных народов?
— Кто-то убедил Государя, что одного его приезда будет достаточно, чтобы склонить Северный Кавказ к покорности! Жалкие льстецы! Ничего не смыслят в местных реалиях, а все туда же — раздают указания! Договорились до того, что стоит уверить горцев в масштабах и силе Империи, и они склонят свою выю!
— В горах свое представление о необозримости! Имея перед глазами уходящие вдаль и в небо снежные хребты и вершины, подобные Эльбрусу, сложно представить, что есть что-то более величественное!
Хан-Гирей согласно кивнул.
— Конечно, есть в горах немало достойных мужей благородного происхождения, с кем можно иметь дело. У меня есть целый список. Я буду с ними встречаться и упирать в разговорах на то, что князьям и узденям во имя сохранения своего положения не мешало бы обуздать воинственность подданных и договориться с русскими. Сложнее с шапсугами и натухайцами. Их уорки и свободные крестьяне в грош не ставят свою знать!
— Как же так вышло?
— Я расскажу. Поучительная история. Незадолго до последней войны с русскими султан отправил в Анапу одного пашу. Этот эмиссар оказался очень деятельным. Проповедовал ислам, найдя в народах близ Анапы полную поддержку. Им особо приглянулась мысль о равенстве правоверных. В итоге, паша уехал, а шапсуги и натухайцы низвели свое дворянство до равного положения с чернью. Создали соприсяжные братства, внутри которых происхождение не имеет значения. Их сотни нынче на землях от устья Кубани до Абина и границ с убыхами.
— Меня приняли в одно из таких обществ. Его члены называют себя всадниками.
Хан-Гирей рассмеялся.
— Это другое! Вы попали в братство, которое скорее противостоит обычным соприсяжникам и объединяет людей благородных. Которые отстаивают старые привилегии, когда слово князя было законом.
— Мне так не показалось. Скорее их сплотила идея борьбы с русскими.
— Дайте таким людям шанс возвыситься, обещайте им покровительство — и они станут мирными! Люди боролись и будут бороться за власть. В вашем случае сочту удачей вступление в подобный союз. Нужно подумать, как сие использовать к общей пользе.
Я не стал спорить с князем. Понял, что он целиком поглощен мыслью защиты своей корпорации черкесского дворянства. Но не стоило спешить с выводами. Хватало случаев убедиться, что на Северном Кавказе все иначе. Другая логика. Иная система координат.