Не вышло!
Духанов с барашком и молодым кипианским, которые встретились Кисе и Осе, еще не построили. И времени на обогрев не оказалось. Застали самый момент отправления почтовой кареты. Капитан пересел в нее. Я же решил задержаться на часок, чтобы вернуть вьючную лошадь и немного передохнуть. Хотелось выпить чаю и полюбоваться на Казбек и шикарный вид с храмом Гергети на одинокой горе.
Особо не волновался. Буйнов предупредил меня, что перед входом в Дарьяльское ущелье стоит редут. Там проверяют подорожные и формируют оказии — военные конвои до Владикавказа. Обыкновенно там все застревают на пару часов.
Когда я добрался до редута и казарм блок-поста, никакого конвоя не увидел.
— Минут сорок, как уехали, — «обрадовал» меня офицер, изучая мои бумаги.
— Одного пропустите?
— Отчаянный? — хмыкнул офицер. — Дерзайте!
Я полетел галопом. Копыта моих коней прогрохотали по чугунному мосту. Вдоль дороги бесновался Терек. Скалы нависали над дорогой. Одна так и вовсе грозила перегородить мне путь. Не даром ее прозвали «Пронеси, Господи».
Вскоре показался хвост конвоя. Двигался он неторопливо. Впереди под грохот барабана шагала пехота, окружившая пушку. Длинный ряд повозок разных мастей растянулся бесконечной змеей.
Я поравнялся с почтовой каретой. Поприветствовал Буйнова. Вдруг над головой брызнули в стороны каменные осколки.
— Стреляют? — удивился капитан. За грохотом колес и шумом реки выстрелов мы не услыхали. — Видимо, вы раздразнили горцев, пока скакали в одиночку одвуконь. Они вас приняли за храбреца, решившего поживиться в тылах конвоя. Черкеска. Ружье в меховом чехле. Не мудрено спутать! А теперь вымещают свою досаду. Лучше укройтесь за высокой повозкой.
Вечерний Владикавказ встретил нас тесными форштадтами, земляными валами крепости — и балом в общественном саду, выходившему к реке! Над головами весело танцующих офицеров и пестрого дамского общества изредка пролетали пули с левого берега Терека. Привлеченные музыкой и бумажными фонариками, горцы вяло перестреливались с ротами Новагинского полка. Пехотинцы развернулись в цепь, выставили секреты, чтобы «гопота» с другого берега не подкралась тайком и не испортила праздник.
Веселились до утра (я, конечно, стенку подпирал). Потом отправились провожать дам — с хором музыки и песенниками. Нас забрали на свою квартиру офицеры, знавшие Буйнова по какому-то походу. Даже проситься на постой не пришлось. Здесь все жили как одна семья — безыскусно, радушно и просто.
— Душа моя! — обнимая Платона Платоновича за плечи делился с нами прихрамывающий поручик. — Только представь, какая вышла намедни оказия! Танцевали у коменданта. Приехал с Линии офицер. Прямо с почтовых, весь в пыли, заявился на бал и ангажировал даму. Ему сделал замечание местный заседатель суда. Офицер, ни слова не говоря, пырнул его в живот кинжалом.
— И что же? — ахнул я.
— Кровь песочком присыпали. Тело вынесли. И бал продолжился как ни в чем не бывало. Правда, офицера арестовали. Комендант его ругал. Ох, ругал! «Не мог, балда ты этакая, на улицу вывести и там кольнуть? — возмущался он. — Дело бы кануло в воду».
— А что комендант? Все тот же старичок, которого из собственного сада чечены на носилках утащили, а потом за выкуп вернули? — поинтересовался зевающий Буйнов.
— Нет, уж полтора года новый. Но из наших. Из кавказцев.
Ну и нравы здесь, на фронтире!
Думал, ничему уже не удивлюсь. Наивный! Пока ехали в Пятигорск, Буйнов мне поведал сокровенное. Оказывается, в полках остро стояла проблема с женитьбой. Офицеры, отправлявшиеся в отпуск в Ставрополь, получали от командира незаполненный бланк с разрешением на брак. Сами вписывали в него фамилию суженной, если таковая находилась.
— Хуже всего приходится юнкерам, которые в Ставрополь приезжают экзамены сдавать. Бедные, как церковные мыши, они живут в долг. А потом их заставляют расплачиваться женитьбой на перезрелых дочерях и родственницах хозяев квартир. Иногда и с детьми. Такие браки у нас прозвали «женитьбой по расписке».
Я присвистнул.
— А как же вы? Женаты?
— Бог не сподобил! Вот, питаю надежды в Пятигорске встретить даму своего сердца!
— Вот и я питаю надежды! — сказал сердито, не поясняя капитану свои сложности.
Эти разговоры о женитьбе… бесили!
Вдали показалась пятигорская долина и разноцветные крыши нарядных домиков, притулившиеся к зеленому склону большой горы. Машук! Добрались!
[1] ] Черной розой Тифлиса называли Нино Чавчавадзе-Грибоедову, которая после смерти мужа не снимала вдовий наряд.
[2] Самый страшный обвал случился в 1832 г. Ущелье завалило на 8 верст. На время снег и камни перекрыли Терек, и горцы собирали рыбу в пересохшем русле. Несколько лет переход через этот завал был истинной пыткой. Пришлось рубить дорогу выше (ее следы сохранились до н/в). Через глубокие трещины в снегу переправляли в кабинке на канатах. В другой раз под завалом погиб целый эскадрон.
Глава 5На жизнь поэта
Большое каменное строение являлось не только трактиром, расположенном в бельэтаже. Вывеска у входа оповещала, что сдаются в наем комнаты. Также можно приобрести билеты на организуемые по вечерам балы. И перекинуться в картишки, но не на интерес!
В общем, не ресторация, а клуб для курортников, язвенников-трезвенников. И заправлял им грек Найтаки!
Это обстоятельство меня выручило. Дресс-код я не прошел. Не хотели меня пускать, приняв за горца. Пришлось взывать к долгу перед диаспорой, благо управляющий был на месте.
Узнав, что я тоже грек, он распорядился пропустить.
— Будете в Ставрополе, милости просим, господин офицер, в мою гостиницу. Лучшая в городе!
Вошел в ресторацию. Почти забита. В основном, пары. Только за двумя столами расположилась компания офицеров. Человек десять. Слушали рассказ какого-то прапорщика-драгуна, сидевшего ко мне спиной. Когда вошёл, как раз дружно загоготали. Что вызвало такой их смех, не расслышал.
Свободными были только два столика. За один из них и присел. Тот, который был подальше от разгулявшейся компании вояк. Заказал еду. Откинулся на стуле. Прислушался к диалогу офицеров. Даже если бы и не хотел, не получилось бы. Уж больно шумная орава!
— Воля, конечно, твоя, Миша, — обратился один из них к рассказчику, утирая слезы, — но ты бы уж придержал коней! Нельзя же так!
— Савва, — к прослезившемуся обратился другой офицер, — тебе коли не любо — не слушай! А врать не мешай!
Опять раздался дружный гогот десятка глоток. Офицер, дождавшись тишины, обратился теперь к драгуну.
— Продолжайте, Михаил Юрьевич!
Тут-то я и подскочил на стуле.
«Михаил Юрьевич⁈»
Разглядеть лица рассказчика с моего места не было никакой возможности.
«Нет! Не может быть таких совпадений! — я уже поднимался со стула. — Матерь Владычица! Неужели это Лермонтов⁈ Господи, Господи, не обмани! Не сыграй со мной злой шутки! Стоп! Конечно, не он! Лермонтов же лейб-гусаром был! Ментик этот его знаменитый красный на растиражированных миллионами фотографиях. А этот не в красном. Придурок ты, Коста! Учил бы биографии гениев лучше, сейчас бы не сомневался! Все равно нужно проверить!»
Я уже медленными шажками двигался чуть в сторону, не приближаясь к столу офицеров. Не мог позволить себе столь явного любопытства. Сидящие за соседними столиками, конечно, обратили внимание на мои странные действия. Но я придал лицу безразличное выражение. Мало ли что мне вздумалось? Гуляю! Иду тудой! Потом пойду обратно!
Лицо рассказчика медленно открывалось. Сердце уже билось на запредельных частотах. Еще полшажочка…
«Господи! Сподобился! Я единственный человек из семи миллиардов жителей Земли XXI века, который видел живого Лермонтова! Да только ради одной этой встречи (Упс! Хорошо, что Тамара не слышит) стоило попасть в это время!»
Я застыл. Не обращал внимания на недовольные взгляды пары за столиком сбоку, которым загородил весь вид. Наверное, глупо улыбался. Нет, наверняка, глупо. Судя по тем мыслям, которые сейчас проносились у меня в голове. Смотрел, не отрываясь. Только сразу отметил, что все известные портреты очень точно передали черты лица гения. С фотографической точностью.
«Он, действительно, совсем не красавец! — отмечал я. — Нервный. Вон, как жестикулирует. Речь тоже с небольшим надрывом… Хех! Лермонтов! Люди! Я вижу живого гения русской литературы! Смотрите, завидуйте, я…»
— Вы сейчас во мне дырку протрёте, сударь!
Я рухнул с облаков на землю. Лермонтов пристально смотрел на меня. Был на взводе.
«Мамочки! Ко мне лично обратился сам Лермонтов!» — я не мог реагировать должным образом, продолжал глупо улыбаться, совсем не отдавая себе отчёта в том, как сейчас может быть воспринята эта улыбка.
— Я вас чем-то рассмешил? — Лермонтов вскочил со стула.
«Как он быстро вспыхнул! Вон, уже ус дергается! Эх, Михаил Юрьевич, понятно, почему всё дуэлью закончилось. Совсем себя в руках держать не можете!»
— Миша, Миша! — бросился к нему тот, кого звали Саввой.
— Савва! — Лермонтов отмахнулся. — И почему вы молчите? Считаете ниже своего достоинства отвечать мне, говорить со мной?
«Эээээ. Этак и я до дуэли допрыгаюсь с ним! И исход будет очевидным. Сгинет моя головушка! Не буду же я стрелять в Лермонтова⁈»
— Или, может, вы не понимаете русского языка? Горец? Дикарь?
— Михаил Юрьевич! Зря вы так. Сразу же видно, что наш человек. Геройский! — сказал кто-то из круга за столом.
Но остановить эти слова Михаила Юрьевича уже не могли. Наоборот, еще больше распалили. Он бросил взгляд на мою потрепанную черкеску. Перевел на свою — щегольскую, с газырями на золотых цепочках. Сравнение ему не понравилось: оно было не в его пользу. Еще бы мгновение — и непонятно, что бы произошло. Благо, я, наконец, пришёл в себя. Губы разлепились, рот открылся, язык задвигался. Полилась горячая речь.
— Господа! Господа! Михаил Юрьевич! Простите меня, ради Бога! Простите и поймите! Я просто дар речи потерял! Но сами посудите, как не потерять его, когда лицом к лицу сталкиваешься с гением русской словесности⁈ Не поверите, я слышу ваши слова, понимаю, что дело уже худо, а сказать ничего не могу! Язык к нёбу прилип!