Мои слова были настолько искренни и сказаны с такой детской непосредственностью (что никак не вязалось с моим, в общем-то, грозным видом), что на мгновение лишили всех дара речи. И только через паузу раздался первый смешок, потом другой. Потом Лермонтов неожиданно засмущался, оглянулся на друзей, потом обратно посмотрел на меня, покачал головой, улыбнулся. Савва уже захохотал во весь голос. К нему, кажется, присоединилась вся ресторация, до этого с затаившимся дыханием наблюдавшая за этой сценой. Я же ничего не мог с собой поделать, продолжал пожирать Лермонтова глазами.
Он сделал шаг ко мне. Протянул руку.
— Ну, меня, гения, — усмехнулся, — вы уже знаете, как зовут. А вас?
Я пожал его руку. Маленькая. Но пожатие было крепким.
— Константин. Коста.
— Грек?
— Да.
— Прошу к нашему столу.
— Благодарю покорно! Признаться, я и так уже изрядно подпортил вам веселье. Стоит ли?
— Подпортил? — воскликнул Савва. — Да ты, Константин — надеюсь, позволительно по-дружески? — я кивнул, — наоборот, стал автором лучшей истории сегодняшнего дня. Не правда ли, господа?
Все одобрительно зашумели.
— Прошу, прошу! — улыбаясь, Лермонтов взял меня под локоть, подвёл к столу.
— Официант! — позвал я. — Всем вина за мой счёт!
Опять дружный возглас. Меня усадили за стол. Лермонтов сел рядом. Официант уже разливал вино. Лермонтов поднял хрустальный бокал.
— Выпьем! — провозгласил. — Кстати, за что? — спросил неожиданно меня.
Я задумался.
— Давайте выпьем за одно очень ценное качество!
Все затихли в ожидании.
— За то, чтобы наш язык всегда вступал в беседу вовремя! И никогда — не к месту!
— Да он философ! — воскликнул разгоряченный Савва. — Отменный тост!
Все подтвердили. Савва тут же развел руками.
— Увы, но для нас почти невыполнимый! Обязательно что-нибудь ляпнем не к месту! Ты уж прости нас, Коста! Но выпьем все равно!
Стол поддержал Савву одобрительным гулом. Все выпили.
— Расскажете, какими судьбами в этом скверном городишке? — спросил Лермонтов. — И почему в таком виде?
— Рад бы, Михаил Юрьевич. Да не могу особо. Да и не стоит!
— А я сразу разгадал, — похвастал тот самый, кто пытался устыдить Лермонтова. — Геройский офицер!
— Благодарю!
— Так надо выпить за Косту! — провозгласил Савва. — Официант!
Выпили. Беседа за столом пошла своим чередом, прежде ненадолго мной нарушенным. Я всё никак не мог успокоиться. И не мог «повзрослеть». Ребёнок внутри меня продолжал прыгать, охать и ахать, все время оставаясь с открытым ртом от настигшего его удивления. Я сидел рука об руку с самим Лермонтовым!
— Не хотите выкурить трубочку на террасе? — неожиданно предложил он.
— Да!
Мы встали из-за стола, прошли на открытую террасу. Уселись.
— Не хотите попробовать мой табачок, Михаил Юрьевич? — нашел в себе силы. — У меня хороший, турецкий.
— С удовольствием.
Поделился табаком. Забили чубуки, подданные официантом. Задымили. Я как мог старался все-таки уж совсем не пожирать его глазами. Опустил глаза. Посмотрел на его форму.
— Что-то не так? — уловил моё легкое недоумение Лермонтов.
— Просто я привык к вашему красному гусарскому ментику.
— А! Это! — Лермонтов махнул рукой. — Пустое. Наказали. Перевели прапорщиком в Нижегородский драгунский и сюда выслали. Впрочем, бабушка уже хлопочет, — усмехнулся. — Думаю, скоро опять вернут и чин корнета, и гусаром в лейб-гвардию переведут. Бабушка у меня такая. Горы свернёт. Так что, даст Бог, если свидимся еще раз, насладитесь красным ментиком.
— Дай-то Бог!
— Коста! — обратился ко мне Лермонтов, выпустив первое облако дыма. — Полагаю, что вы старше меня лет на десять, не так ли?
— Да, Михаил Юрьевич.
— Что ж так официально? Можем и на «ты».
— Увы, не могу, Михаил Юрьевич!
— Хм. Отчего же?
Я замялся.
— И назвали меня там «гением русской словесности», — Лермонтов внимательно изучал меня. — Признаться, поначалу подумал, что вы подшучиваете надо мной. Издеваетесь. А теперь вижу, что всерьез так полагаете. Однако, совершенно же очевидно, что обо мне нельзя, или, скажем так, обо мне рано говорить, как о гении. Пара-тройка стихов. Да куча идей, исписанных и перечеркнутых листков… Да даже про красный ментик… Что значит, что вы привыкли меня в нем видеть⁈ Признаюсь, Коста, все это выглядит, по меньшей мере, удивительно и странно. Не объяснитесь?
— Вы, если можно так выразиться, «взорвётесь» в ближайшие годы. Напишете столько, что и десятерым за всю жизнь будет не под силу.
— Вашими бы устами… Только это не объяснение.
Я вздохнул. Потом подумал, что, если и существует в нынешнем времени человек, кому я мог бы раскрыться, так вот он! Сидит напротив меня! Потому что сможет понять. Не испугается.
— Я из будущего, Михаил Юрьевич! — так вот прямо без подготовки и рубанул.
Как я и предположил, Лермонтов не испугался. Челюсть у него не отвисла. Глаза не расширились. Наоборот, прищурился. Внимательно смотрел.
— Хм… — продолжал смотреть. — Вижу, что не шутите, не сошли с ума. Но, согласитесь…
— Да, понимаю. Трудно в это поверить. В общем-то, невозможно.
— И все-таки, попытайтесь меня убедить, — Лермонтов неожиданно улыбнулся.
— Я не могу называть вас на «ты», Михаил Юрьевич, потому что с детства воспитывался на ваших произведениях. И ваше место в русской литературе определено одним понятием — гений. Я говорю про красный ментик, потому что ваш портрет, написанный вашим учителем рисования Петром Заболотским по заказу вашей бабушки, — тут Лермонтов чуть вздрогнул, — на котором вы изображены в нём, был растиражирован в миллионах копий.
Лермонтов задумался.
— Вы полагаете, что это недостаточное объяснение, — улыбнулся я. — Про ваше место в русской литературе я могу болтать, что вздумается. А про портрет мог узнать каким-то образом.
— Соглашусь, — кивнул Михаил Юрьевич.
— И как же мне доказать?
— Чем я заслужил такое, как вы говорите, место в русской литературе?
— Ну, например, вы станете автором первого в русской прозе социально-психологического романа…
Вот тут-то у Михаила Юрьевича глаза чуть расширились.
— Вы не поняли термина… — останавливаться смысла уже не было. — Попробую по-простому. Роман об обществе и личности с ее внутренним миром, полным противоречий. Я говорю про «Героя нашего времени».
Лермонтов не выдержал. Вскочил с кресла. Повернулся боком. Положил руки на перила террасы.
— Признаться… — задышал часто. — Год назад я начал над ним работу, вдохновленный «Онегиным». И придумал имя героя, Печорин. Онега и Печора — это же созвучно, не правда ли? И кавказские впечатления меня наполняют… Истории местных жителей. Яркие образы… Вы знали о черкесском вожде по имени Казбич? Пять лет назад он с большой шайкой горцев потрясал Кубань. Мне о нем рассказала в Ставрополе генеральша Лачинова.
— Простите, если напугал.
— Нет, нет. Не напугали. Но поразили.
Лермонтов успокоил дыхание.
— Что значит, воспитывались на моих произведениях?
— Тут просто. Во всех школах России ваше творчество — предмет обязательного изучения. Нужно знать наизусть ваши стихи. Например, «Бородино», «На смерть поэта». Да и не только в России. Ваши произведения переведут на многие языки мира. Ваши книги будут издаваться миллионными тиражами. В вашу честь будут названы тысячи улиц по всей стране и установлены сотни памятников.
Лермонтов посмотрел на меня. Улыбнулся. Опять сел в кресло.
— Улицы? Памятники?
— Да.
— Что ж, даже с Александром Сергеевичем сравняюсь? — опять прищурился.
Я засмеялся.
— Тут вот какое дело, Михаил Юрьевич. Страна поделится, практически напополам. Половина за Александра Сергеевича, половина за вас, как за любимого поэта.
— А вы?
— Уж, извините, — я развел руками, — я за Александра Сергеевича. И, наверное, в первую очередь не столько за то, что больше люблю его стихи, а уж о «Евгении Онегине» и говорить не приходится. Просто, согласитесь, именно ему мы обязаны тем, что он создал современный русский язык. Но, и я говорю вам это не в утешение, я также знаю и ваши стихи наизусть. А уж ваш «Герой» мною перечитывался десятки раз.
— Да, Про Александра Сергеевича не поспоришь. А «Онегин»… Можно только одну такую вещь написать и уже не заботиться о своем следе. Ах, как же глупо он погиб!
— И от чьей руки? — вспыхнул я. — Лягушатника, прохвоста, пройдохи, недоумка…
— Лягушатник? — Лермонтов остановил поток моих справедливых оскорблений.
— Так называем французов, когда хотим их унизить или оскорбить. Или в шутку, с иронией.
— Лягушатник! — Лермонтов рассмеялся. — Забавно.
— Ну, да. Что ж, убедил вас, Михаил Юрьевич?
— Более чем. Даже не знаю, о чем бы вас расспросить про будущее.
— Не стоит.
— Отчего же? Ведь, любопытно.
— Простите, не расскажу. Не стоит. У вас, как мне кажется, есть более значительные беседы, чем со мной.
— Это с кем же? — удивился Лермонтов.
— С Господом. Думаю, вы напрямую общаетесь с ним. Разве не так? Когда вы пишите… Как это происходит? Как может человек, которому от роду всего лишь двадцать с небольшим так писать?
— Талант, говорят… — пожал плечами Лермонтов.
— И только?
Лермонтов грустно усмехнулся, посмотрел на меня.
— Да, может вы и правы. Сам иногда не понимаю, как это происходит. Сажусь, начинаю писать. Думаю, что напишу сам. А в голове уже звучит голос. И уже рука подчиняется этому голосу. Пишу под диктовку. Знаете, Коста, этот голос почти не умолкает. Даже сейчас, разговаривая с вами, он создал у меня в голове с десяток образов, наблюдений, новую сцену с дурацким ковром и удачную рифму к нескольким словам.
— Тяжело, верно, такое испытывать? Или…
— И тяжело. И в то же время нет, наверное, ничего, что сравнилось бы с тем наслаждением, которое ты испытываешь, когда напишешь что-нибудь этакое… Признаюсь, хочется иногда, чтобы голос замолчал. Дал покоя. А, с другой стороны, понимаю, что будет мне страшно, когда он перестанет со мной разговаривать и диктовать.