— Прапорщик! Есть какие-то мысли? — обратился ко мне Косякин.
— Я новичок на Линии. Располагайте моей винтовкой, но толковых советов не ждите. Что вас смущает?
— Горцы обычно раздергивают Линию, если идут в набег крупным отрядом. Нападают в разных местах, чтобы мы коней заморили. А потом крупной партией идут на прорыв. Они так в прошлом году отрядом в полторы тысячи сабель до Кисловодска доскакали!
— А что Засс?
— Если лазутчики не обманут, встретит на нужной переправе главные силы. А если прорвутся, догонять не станет.
— Вот так, за здорово живешь, отдаст станицы на разграбление?
— Тактика у него такая. Ставит заслон с засадой на путях отступления. И бьет насмерть. Как ни грустно сознавать, выходит эффективнее преследования.
— А люди?
— Тут кому как повезет. Кого отобьем, кого выкупим. А кто и с жизнью простится или в рабах у черкесов жизнь закончит.
Я не стал умничать. Понял, что хорунжему куда ближе эта трагедия. Быть может, именно сейчас гибнет девчонка, с которой он целовался на Пасху в укромном уголке. Или срубят горцы его дальнего родственника из хутора, на беду попавшегося на пути хищнической партии.
— Шукать треба, — негромко предложил седоусый казак, нервно сминая в кулаке мозолистыми пальцами одной руки клочковатую бороду, а другой указывая направление.
За холмами в километре от реки взвилось пыльное облако, разрастаясь.
— Сколько же их? — ахнул кто-то за спиной.
— Сколько не есть, все наши! — весело откликнулся Косякин. — Ружья, пистолеты проверяем и погнали. Идем скрытно, держимся за холмами.
Полусотня рванула вниз в ложбину между возвышенностями, стараясь держаться травы, чтобы не выдать себя пылевым столбом. Лошади попадали в скрытые ямы и норы степных грызунов, спотыкались. Казаки летели наземь, вскакивали, чертыхаясь. Снова садились в седло и догоняли отряд. Не везло тем, кого снова сбивали скакавшие следом. Такие пострадавшие держались за бока и серьезно отставали.
Мы неслись параллельным курсом с набеговой партией примерно в полукилометре сзади. Хорунжий не гнал во весь опор. Понимал, что коней заморить в самом начале горячего дня — последнее дело. Выдохшиеся скакуны встанут в ответственный момент, и никакая сила их не сдвинет с места. Разрыв с горцами немного увеличился.
Впереди загремели выстрелы.
— На заслон нарвались! — обернувшись на скаку, радостно крикнул Косякин.
Не угадал. Когда мы добрались до места, откуда стреляли, открылась страшная картина. На проезжей дороге стоял брошенный мирный обоз. Вокруг валялись тела порубленных возниц. Живых не осталось. Как и их оружия, и лошадей в повозках. Горцы смели все подчистую и рванули дальше, забирая вправо.
Мы не остановились. Продолжили преследование. Ветер бил в лицо. Над степью кружили потревоженные птицы. За спиной у реки снова гремели орудия. Набег продолжал переправляться в разных местах, чтобы потом соединиться в условленной точке.
Впереди тоже загрохотала пушка. Раздался слитный залп.
— Теперь точно заслон! Пехота! — проорал мне хорунжий, когда я с ним поравнялся.
Моему кабардинцу надоело плестись в середине колонны, и он пошел в отрыв. Все-таки с его резвостью подкованные «донцы» казаков соперничать не могли. Я не стал его сдерживать. В руках уже было заряженное ружье. Я готов был вступить в бой без колебаний. Мне ли жалеть разбойников, перебравшихся через Кубань, чтобы грабить и убивать!
Боливар легко взлетел на пологий холм и встал, как вкопанный, повинуясь команде.
Внизу большая группа конных черкесов безуспешно пыталась опрокинуть каре пехоты в мундирах тенгинского полка. Мушкетеры в фуражках с красными околышами и перепоясанные крест-накрест белыми ремнями сомкнулись вокруг единственного орудия. Отбивались штыками от наскакивающих всадников. Первый, самый страшный натиск солдаты отразили не без потерь. Но и горцам досталось. Картечь славно прорядила их отряд и сбила наступательный порыв. Теперь эта стая, смешавшись, кружила, подобно волкам, вокруг тенгинцев, выбивая их по одному меткими выстрелами.
Я поправил на лице разметавшиеся хвосты башлыка. Взглянул вопросительно на хорунжего, уже догнавшего меня. Он внимательно смотрел вниз, прикидывая угол атаки. Его не смущало, что горцев было вдвое больше нас вместе с тенгинцами. Обычный расклад при стычках с черкесами.
— Хорош у вас конь, господин прапорщик! Но слегка придержите! Не вырывайтесь вперед, Христом богом прошу!
Он несколько раз медленно взмахнул шашкой над головой[3], гикнул и бросил полусотню в атаку во фланг не заметившему нас противнику. Казаки разворачивались в лаву. Ружья нацелились на врага.
Наш натиск оказался стремителен и беспощаден. Горцы неудачно сманеврировали, подставившись под наш удар. Казаки разряжали ружья и пистолеты почти в упор. Тенгинцы нас поддержали и одной стороной каре выдали дружный залп.
Почти две сотни горцев были опрокинуты, потеряв разом человек двадцать. Распались на мелкие группы. Часть сразу поворотила коней и устремилась обратно к реке. С другой казаки схлестнулись в жаркой сабельной сече. Тенгинцы не растерялись и качнулись вперед, сбивая зазевавшихся штыками на землю.
Я тоже размочил счет. Выстрелом в упор выбил из седла растерявшегося черкеса. Перехватил винтовку и саданул следующего, добив окончательно остатки инкрустации на прикладе. Выскочил из смешавшейся в кучу толпы всадников и прижался к каре под защиту штыков. Стал перезаряжать оружие, крикнув мушкетерам:
— Гей, славяне! Своего не троньте!
Ошалевшие глаза солдат почти вылезали из орбит. Судорожными движениями они тоже перезаряжали ружья, чтобы передать товарищам, стоявшим на линии соприкосновения с рубкой казаков с горцами. Молоденький юнкер, почти мальчик с еле пробивающимися усиками, кричал тонким взволнованным голосом:
— Приготовиться к перестроению в цепь!
Я поднял винтовку и стал выцеливать, в кого выстрелить. Нашел вывалившегося из свалки черкеса и снова нажал спусковой крючок. Мимо! Твою-то мать! С десяти метров! Ну, как же так?
Черкесы, сообразив, что их сейчас если не зарубят, то точно переколят штыками, стали разворачивать коней. Вырывались по двое, по трое и летели вслед за теми, кто оказался посообразительнее. Уносились туда, откуда прискакали. К разгромленному обозу. Хорунжий скомандовал преследование. Казаки подчинились, бросив богатую добычу в распоряжении тенгинцев. Устремились в погоню, оставив после себя на земле не менее 50 тел налетчиков. Я заметил, что по знаку Косякина двое казаков принялись собирать в табун брошенных лошадей и переругиваться с мушкетерами. Те тоже были непрочь получить свою долю.
Мне также удалось наблюдать финал боя. Когда я почти догнал последнего из отступающих, то увидел, что у обоза черкесов уже ждали. Небольшой отряд донцов, заметив отступающих в их сторону врагов, ощетинился пиками и смело бросился навстречу. 20 человек на сотню! Но это сотня была улепетывающей толпой, а не спаянной победой группой. Горцы попытались разминуться с плотным строем несущихся на них казаков. Но не всем повезло.
Удар донцов был страшным. Пики пронзали насквозь или сбивали черкесов на землю. Кому-то, кто мог похвастать навыками джигитовки, удалось спрятаться в последний момент, повиснув на боку лошади. Самом рослому пика ударила в середину груди и разлетелась в щепки. Горца спас панцирь, но его вышибло из седла. Подскочивший следом Косякин шашкой разворотил ему голову и закричал страшным голосом:
— Доспех мой!
Казаки, смешавшись с донцами и потеряв темп, засмеялись, но быстро примолкли. Горцы, увидев смерть товарища, стали поворачивать коней, чтобы побороться за его тело. Не иначе как хорунжий прикончил вождя партии. Снова загрохотали выстрелы, и картина боя скрылась в пороховом дыму.
Когда дым рассеялся, я с удивлением обнаружил, что казаки прижали к телегам приличную группу черкесов. Тем ничего не оставалось делать, как уложить своих коней на землю полукругом, прикрывшись с тыла брошенным возом. Они спрятались за их спинами и приготовились дорого продать свою жизнь.
Радостный Косякин снова отдавал приказы:
— Под пули не лезть! Охватывайте их кольцом! Сейчас тенгинцы подойдут с пушкой и причешут хищников картечью!
Казаки рассредоточились, отъехав от обоза метров на двести. Изредка постреливали в сторону залегших черкесов, не давая им подняться. Весело перекликались, подсчитывая потери. Отряд не досчитался пятерых, но уныния не было. Наоборот, линейцы радовались одержанной победе и предвкушали расправу над попавшимися черкесами.
— Бошки вам посрубаем и генералу отвезем! — кричали раздухарившиеся воины.
— Твой башка мой огород ждет! — крикнул какой-то горец, знаток русского языка.
— Айтека! Ты что ль? — откликнулся один из кубанцев. — Ну, здорова, кунак!
— Здорова, Ваня! Давно не виделись!
— Как жена? Детишки? — казак не забавлялся, кричал абсолютно серьезно, будто встретился с приятелем не на поле боя, а в его кунацкой.
— Карашо, Ваня! Пакшиш тебе шьет! Новый черкеска!
Казаки расслабились — и напрасно. Кунак Вани заговаривал им зубы. Неожиданно для линейцев черкесы заставили коней вскочить, повисли на их боках, почти касаясь земли. Рванули в сторону, где казаков было меньше всего. В мою! Я поднял заряженную винтовку.
[1] Обычай отплясывать впереди воинской колонны был широко распространен в русской армии как в пехотных, так и в кавалерийских частях.
[2] Введение у линейцев единой формы началось лишь с конца 1830-х на Лабинской линии. От них стали требовать покупать у адыгов желтые черкески, пренебрегая слишком тесными армянскими. На черкеске должно было быть по двенадцать газырей справа и слева.
[3] Знак командира, означающий приказ отряду рассыпаться в лаву. Лава — это не сомкнутый строй, как показывают иногда в фильмах, а свободный, рассыпной, в котором казаку важно уметь импровизировать.