— Еу! Не твоего ли отца Таузо-ок хотел сделать аталыком своего сына?
Юноша печально кивнул. Уже не сделает. Нет больше старика Пшикуи-ока.
— Давай я перевяжу твои раны!
Цекери послушно стащил с себя черкеску, бешмет и рубашку. Последнюю я порвал на куски разной длины. В левом боку виднелось приличное входное отверстие. Пуля его насквозь не пробила, но была видна под кожей на спине. Я скрутил бумагу с рукояти шашки, поджег ее с помощью кремневого замка винтовки и слегка прокалил на огне нож для мяса. Уложил парня на бурку спиной вверх, предварительно сунув ему в руки клочья его рубахи, чтобы прижал рану. Взрезал кожу и пальцами вытащил пулю. Пшикуи-ок мужественно вытерпел экзекуцию. Кое-как его перевязал.
— Не стоит тебе в воде рану мочить. Может загноиться. Как бы тебя переправить?
— Здесь глубоко. Нужно вверх по течению подняться. Там лошади будет по грудь. Почему ты с русскими, Зелим-бей?
— А ты что тут забыл? Где ваша долина Вайа? У Абина, где Таузо-ок живет?
— Нет! Мы у моря живем. Между Туапсы и Сочей.
Я прикинул: Вайа должна была находится в районе Лазаревского.
— Далеко же вы забрались, чтобы смерть свою найти!
— По побережью ездит англичанин. Якуб-бей. Всех призывает мстить русским.
— Ну, и как? Отомстили? — Пшикуи-ок вздохнул. — Вот вы головы потеряли понапрасну. А завтра русские придут к вам в долину, чтобы отомстить. И не станет племени Вайа.
— Что им делать в нашей долине? Сплошные болота. Только и остается скот пасти и сено заготавливать. Таузо-ок потому и перебрался на Абин.
— Выходит, дела у вас идут неважнецки. И чтоб их поправить, вы пошли в набег?
— Я не знаю. Отец не говорил. Поехали и поехали. Остановились у ногаев. А утром отправились в поход вместе со всеми.
— У ногаев? Не слыхал ли ты про абрека Тембулата Карамурзина? Не встречался ли он вам на том берегу?
— Брата его видел. Краснобородый бешеный Бий. Говорят, он семерых зарезал в припадке ярости, а потом каялся и все имущество свое роздал.
— И где его искать? А еще лучше — Тембулата.
— На Большой Козьме[1] их кибитки стоят.
— Карамурзиных?
— Нет. Ногаев, у которых мы были. Там же и Бия встретили.
— Проводишь меня к ним?
— Если в реке не утону, провожу, — пожал плечами Цекери и охнул от боли.
Я еще плотнее обвязал его торс, чтобы остановить кровь. Подвел своего Боливара. Подсадил юношу в седло, накинув на плечи бурку. Он навалился на шею коня, нисколько не заботясь о красоте посадки. Мне пришлось взять лошадь под уздцы и повести ее шагом. Парню явно становилось все хуже и хуже. Адреналин схлынул и пошёл откат. Его снова начала бить дрожь — куда сильнее, чем когда он вылез из кустов.
Мы медленным шагом двинулись прочь от Прочного Окопа. Для обеих сторон наш вид не мог не внушать подозрений. Но беспокоило меня не это. Я думал об инфильтрации. Есть такой шпионский термин. Означает тайное проникновение на вражескую территорию. В моем случае, на левый берег. Кажется, обстоятельства сложились удачно. Одинокий воин везет раненого младшего брата или товарища. Чем не легенда? Правда, Пшикуи-ок мог меня сдать. Однако юноши во все времена крайне щепетильны в вопросах чести. А черкесские — особенно. Они на ней помешаны в хорошем смысле этого слова! Не сдаст он, уверен, своего спасителя!
Не доходя версты две до ближайшего поста и не встретив казацких «секретов», решили переправляться. В этом месте Кубань делала крутой поворот и распадалась на два узких рукава вокруг лысого песчаного островка. И на высоком берегу имелся удобный спуск к воде. Сюда гоняли скот на водопой с окрестных пастбищ. Вот овцы (или кто там еще) и протоптали натуральный проспект.
Спустились к воде и пошлепали по мелководью. Никто нас не окрикнул. Только вода создала изрядное неудобство. Река уже заметно поднялась. Сначала мне было по колено. Потом по бедра. На середине реки пришлось немного проплыть. Вылез на левый берег весь мокрый. Даже ружье умудрился окунуть. И изгваздал мокрую черкеску, пока пробирался через начавший зацветать камыш.
Сразу поспешил удалиться подальше от реки. Забирал все время правее, по указанию Цекери. Он был слаб, но держался крепко за коня. Бурка его согрела. Даже слегка порозовел.
Левый берег не был безлюден. Мелкими партиями проскакивали неподалеку черкесы, возвращавшиеся с правого берега. Удачливые хвалились притороченной к седлам добычей. Неудачники — ранами, полученными в бою, и потерянными товарищами. Но общее настроение было скорее подавленным. Последний набег весеннего сезона ни богатого хабара, ни славы не принес.
Миновали широкую и плоскую, как бильярдный стол, равнину — овечий рай и усладу ногайцев-пастухов. Вышли к лесной полосе вдоль постепенно мелеющей речки. Уже и не речки вовсе — скорее ручья, которому отчаянно не хватало последнего привета от снежных отрогов Большого Кавказа. Мне в моем мокро-грязном состоянии было откровенно плевать на столь скромную преграду.
Не смог сделать первый шаг в воду. Остановили истошные детские девчачьи крики «мама!» на русском. Оглянулся с недоумением и пошел вдоль берега на страшный зов. Даже Цекери очнулся от дремоты. Отлип от конской шеи и недоуменно завертел головой.
Крики вывели нас на неширокую светлую прогалину с одинокими деревьями и редкими кустами, за которыми угадывался очередной изгиб речушки. Двое черкесов насиловали двух девчонок-полонянок, а третий ждал своей очереди, увлекшись настолько мерзким процессом, что не обратил внимания на наше появление. Девочкам можно было дать от силы лет четырнадцать, судя по их тоненьким ручкам, вцепившимся в мягкую весеннюю траву-мураву, и угловатым коленкам ножек-тростиночек[2].
Меня затопила волна ярости при виде этих ритмично двигающихся белых жоп под аккомпанемент стонущих детских голосков, с истерическим надрывом без устали зовущих маму. Я сразу вошел в то состояние боевого безумия, как случилось на Адлер-мысе. Лишь успел хрипло крикнуть:
— Цекери! Прочь пошел!
Саданул по лошадиному боку что есть силы. Успел поймать своим взглядом, который снова превратился в узкий объектив, готовый уловить малейшие детали, округлившиеся, почти безумные, глаза пацана. Рванул шашку из ножен. В левой руке привычно пристроился нож Бахадура.
— Хей, урум, я тебя знаю! — вскричал черкес, соизволивший наконец обратить на меня внимание.
И тут же захлебнулся в крови. Я промахнулся. Стальная полоска алжирца вонзилась ему не в глаз, как я целил, а в щеку. Как будто я специально придумал превратить его в полу-Джокера. Мой фирменный знак, освященный вольным братством, он вышел случайно.
Раненый черкес застыл в шоке. Стоял и смотрел, как я принялся полосовать шашкой по голым задам насильников. Не плашмя. Острым лезвием! Кровь так и брызнула в разные стороны. И девичьи крики смешались с воплями изуродованных людей.
Им сразу стало не до удовольствия. Замерли, громко вопя, ожидая нового поругания чести.
Чести? У насильников? Я с трудом удержался, чтобы не снести головы гадам!
Боевая ярость постепенно отступала. Я тяжело дышал, с усилием проталкивая воздух в сжавшиеся легкие. Только нашел в себе силы повернуть голову в сторону мерзавца, которого угостил сталью алжирских пиратов. Но того и след простыл.
— Девочки! Бегите к Кубани, — я махнул рукой, показывая направление.
Бесполезно. Девчушки были в шоке. Смотрели на меня, как на демона, отползая от вопящих черкесов и пытаясь прикрыть разодранными подолами свои острые коленки. Одна продолжала завывать на высокой ноте. Вторая ненавидяще смотрела мне в лицо.
Я рано радовался победе. Сквозь кусты проломились лошади. На нас — на девочек, меня и жопных страдальцев — выскочил отряд черкесов. Без принятого среди горцев предварительного трындежа первый же всадник выстрелил в меня из пистолета. Я упал и на мгновение отключился.
Очнулся, когда с меня срывали одежду. Голый Адам, бля, с кровоточащим плечом! Меня прижимали к земле, наступив мне на предплечья ногами, скалившие зубы, абсолютно незнакомые горцы, ловившие кайф от моих страданий. И вопившие, что кровь Болотоко требует отмщения! Гребаные темиргоевцы, вы все же добрались до меня!
— Шайтан вас задери! Ишаком тыканые! — я выкрикивал самые гнусные ругательства.
Тот, кто в меня выстрелил, громко заржал. Я не понял его «курлы-мурлы», но имя Бейзруко уловил.
Чтобы я не мучился от неизвестности, этот мараз объяснил мне по-турецки:
— Мы отрубим твою голову и принесем ее княжне Хаджуко Мансура!
— Тупица! — выплюнул я в лицо своему мучителю, давившему ногой на мою рану в плече. — Мои братья разрежут тебя на куски!
— Пока имя Зелим-бея будет порхать, словно птичка, вестница смерти, меж ущелий, Кавказ будет ликовать!
— Иди на хрен, шакалья блевотина!
— Как скажешь, гяур! — черкес занес свою шашку.
Его остановил полуголый светловолосый «горец», награжденный шрамами на груди, как Георгиевскими крестами. Корча простую русскую рожу в гримасе, с которой его потомки кричали «Вологодский конвой — злой», он знаком показал, что замыслил пытку. Этот чатлах осклабился мне в лицо:
— Урум не боится железа! А огня? Урум боится огня⁈
С этими словами этот мерзавец, этот странный тип, непонятно как затесавшийся в толпу темиргоевцев[3], ткнул мне в бок бумажную свечу. Я закричал от боли.
Я потерял счет своим пыткам. Перебежчик — а кто еще иной? — наслаждался моими страданиями. Никто его не останавливал. Черкесы стояли и смотрели на голое тело, извивавшееся у их ног подобно червяку.
Досмотрелись!
Никто не отменял кавалерию из-за холмов! Неожиданно для всех на группу моих палачей налетел отряд казаков. Кровь — не моя — брызнула во все стороны! Полетели руки-ноги-головы в свободное плавание по безымянной речке, у которой обычно паслись ногайские овцы. Побежали в разные стороны «герои вчерашних дней», только что наслаждавшиеся моими муками. Грохнулся оземь мой палач, разваленный страшным ударом шашки.