— Прапорщик! — безошибочно узнал меня невесть откуда взявшийся хорунжий Косякин. — Носилки господину офицеру! — скомандовал он, игнорируя тот факт, что офицер был наг, бос и весь в крови.
— Девочек! Девочек, не забудьте! — крикнул я, отключаясь.
… Следующее мое пробуждение вышло просто ужасным. Вокруг меня кипел бой. Казаки вертелись в седлах, отбивая удары рассвирепевших черкесов. Казалось, сама земля кипела под ногами линейцев. Черкесы бросались на них, будто белены объевшись, ни Бога, ни черта не боясь.
Вокруг моих носилок встали, чтобы биться за доступ к моему телу, притомившиеся, но еще крепкие и полные решимости воины-старики. Сразу было видно, что эти дядьки за здорово живешь жизнь свою не отдадут. Но горцев было слишком много. Набежавшей толпой они смяли заслон из старых казаков. Принялись меня рубить своими шашками и кинжалами. Я только успел соскользнуть с носилок.
Вспомнил советы старого вояки. Втянул голову в плечи. Расслабил мышцы. Мне оставалось лишь ощущать, как холодная сталь рассекала моё тело.
[1] Многие думают, что название реки произошло от русских, но это не так. Козма означает по-ногайски вскопанное (место).
[2] Во избежание обвинений в столь гнусной выдумке сошлемся на источник. История о насилии над пленными детьми упомянута в книге Е. Хмар-Дабанова (Е. П. Лачиновой) «Проделки на Кавказе». Книга непростая. Военный министр граф А. И. Чернышев, этот злой гений русской армии, о ней написал: что ни строчка — все правда. И распорядился запретить. Книгу изъяли. Причастных к ее печати наказали. Автора, генеральшу Лачинову, поместили под надзор полиции.
[3] В горах жили не только русские рабы. Хватало и ренегатов, воевавших на стороне горцев. В документах встречается имя сотника Атарщикова, возглавлявшего самые опасные набеги. Наверное, мерзавец прикрылся именем будущего генерала от кубанских казаков.
Глава 9Кубанский пациент
«Мы умираем».
«Откуда эта фраза? Что за идиотский вопрос⁈ Можно привести тысячи названий книг, фильмов, в которых такая фраза есть. Но мне же она пришла в голову не из тысяч, а из одной книги? Или фильма? Ну, конечно, фильма! Одного из любимейших! „Английский пациент“! По-другому и не могло быть. В моём-то положении кубанского пациента! Да, не могло!»
…Я пришёл в себя на второй день. Нос уловил острый запах перегара. Вот и очнулся. Обнаружил склонившегося надо мной незнакомого человека, сидевшего рядом с моей кроватью. За ним стоял хорунжий Косякин. Оба внимательно смотрели на меня. Потом неожиданно переглянулись между собой. В глазах Косякина я заметил немалую долю удивления.
«Они что, не ожидали, что я открою глаза⁈ Полагали, что всё, карачун мне пришел?»
— Где я? — пришлось спросить, раз незнакомец и хорунжий продолжали молча смотреть на меня.
Моя способность говорить — скорее, сдавленное сипение — удивила их еще больше.
— У папаши моего в доме. В Прочноокопской, — наконец, произнёс Косякин. — А это, — указал на незнакомца, — лекарь наш.
— Пафнутий Арцыбашев! — представился лекарь.
Вот оно что! Дохтур, значит! Передовые у него, однако, методы. Другие-то доктора — дураки совсем. Чтобы больного привести в чувство, накапают нашатырного спирта на ватку и под нос. А Пафнутий решил, мол, чего зря продукт хороший изводить⁈ Принял внутрь, и ну давай дышать на пациента. А принял столько, что и мертвого может в чувство привести!
— Как? — спросил хорунжего.
— Отбили у черкесов, — доложился Косякин. — Кабы парой минут позже, не лежать тебе здесь сейчас.
— Спасибо! — поблагодарил я его.
— Да, чего там, — пожал он плечами.
Я перевёл взгляд на Арцыбашева.
— Как? — спросил теперь его.
Ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что я его спрашиваю о своём состоянии, ранах и перспективах.
— Прямо скажем — неважнецки!
Я же говорю, передовых методов придерживается Пафнутий. Другой бы утешил, дал надежду. А этот «прямо говорит»! При этом послал на меня очередную волну перегара. Я поморщился. Лекарь внимания не обратил. Продолжил рубить правду-матку!
— Изрезали вас всего! Пожгли! Плечо прострелили навылет. Да это еще полбеды. Пока вас отбивали, пока сюда донесли, вы столько крови потеряли! — уточнять количество не стал, просто махнул рукой.
— Плохи, значит, дела? — не знаю почему, мне было весело наблюдать и слушать Пафнутия.
— Ну, кровь я остановил. Ожоги маслом помазал. Два разреза заштопал, — здесь лекарь изменил своей привычке выкладывать горькую правду пациенту. — Посмотрим. Теперь все от вас зависит.
Понятно. Надеяться на Пафнутия смысла нет. Ну, разве что, кроме своего «нашатырного спирта» и деревянного масла, он может расщедрится ещё и на подорожник.
— Спасибо! — все равно поблагодарил его и закрыл глаза.
Слышал, как Пафнутий встал. Вышел вместе с Косякиным из моего закутка, задернув занавеску. Потом слышал, как наполняется стакан. Не иначе, Пафнутий брал плату за визит. Потом слышал, как он вливает свой гонорар вовнутрь.
— Ну чего? — шепотом спросил Косякин.
— Не жилец! — выдохнув, ответил дохтур, после чего смачно хрустнул соленым огурчиком…
«Я не хочу умереть здесь. Не хочу умереть в пустыне».
Дальше я оказался на своеобразных качелях. Впадал в забытьё. Потом приходил в себя. Причём фаза полета качелей над темной территорией забытья была не в пример длиннее. Было похоже на то, как счастливый папаша качает своего ребенка. Стоит у него в шаге за спиной. Едва качели долетают до отца, он сильно толкает их вперед. Качели летят ввысь. Ребенок смеется. Мне же было не до смеха. Ответственный родитель перекрывал мне дорогу к сознанию.
В те редкие мгновения, когда все-таки просыпался, приходил в себя, мог хоть что-то воспринимать, понимать, чувствовать. Да и просто наблюдать.
…Вот Пафнутий склонился надо мной. Опять перегар. Мажет маслом. Беспрерывно говорит. Я узнаю, что он — поповский сыночек. Закончил Тобольскую семинарию. Затем, (с чего вдруг⁈) подался на курсы Московской медико-хирургической Академии. Туда брали всех желающих, лишь бы грамоте был обучен. Закончил. Назначили на Кавказ.
— Другой бы напустил форсу, — говорит он мне, — перья свои павлиньи распушил, стал бы утверждать, что он великий врачеватель! Так сказать, Авиценна наших дней. А Пафнутий Арцыбашев не таков! Я честно признаюсь, что сознаю ограниченность своих познаний и не могу преодолеть своего пристрастия к вину! И не хочу!
Всё! Качели долетели до родителя. Он посылает их в темноту…
…Вот свистит нагайка, рассекая воздух. Потом опускается на спину жены Косякина. Это «забавляется» его папаша. Старообрядец строгих нравов. Полновластный хозяин дома. Не терпит табака и грязи в доме. Поэтому никто и никогда в доме не закурит. И раз в неделю весь дом вымывается до блеска. Но даже его нагайка и старание женщины ничего не могут поделать с мухами. Летом тут их — тьма. Домочадцы отмахиваются от них. Иногда удачно ловят на лету или прихлопывают руками, тряпками на столе, окнах. А вот я для мух — идеальный жилец. Руки поднять и отмахнуться не в силах. Да и лежу большей частью без чувств. Ползают по мне десятками, ничего не опасаясь. Разве что, Пафнутий отгоняет их, когда «колдует» надо мной. Да еще жена Косякина, Марфа, добрая душа, когда поит меня водой. Но мухи лезут и лезут в мой закуток. Их привлекает мой запах. Гноем воняет сильнее и сильнее.
Смеётся ребёнок. Сейчас папа опять толкнёт качели.
…А вот Атарщиков. Навестил меня в один из дней, счет которым потерян. Притащил мое оружие — револьвер и английское ружье. И коня привел во двор. Сдал хозяину, чтобы присмотрел.
Зол был на меня, но и жалел. Поведал, что Засс на меня страшно ругался. Но признался, что и у генерала ничего не выгорело с набегом на дальние аулы абадзехов.
— До аулов мы скрытно дошли. Как нож в масло, в горы ворвались. Пожгли. Добычу взяли неплохую. Много горцев положили. И обратно вернулись почти без потерь. Да вот беда: не было там Торнау. И пленные молчат. Или не знают, или из вредности…
Я вздохнул.
— Беда!
— Ну, да, — сникая признал Атарщиков. Вдруг ожил. — Рассказать тебе, как мы проскочили? Генерал наш натуральный театр устроил.
Я устало кивнул. Атарщиков, не обращая внимания, на мой бледный вид, продолжил как в чем ни бывало.
— Когда последний набег был — ну, тот, в котором тебе досталось, — генерал прикинулся смертельно раненным. Лежал в своем доме, в темной комнате, и принимал гостей в постели. Со всеми прощался. Просил, чтоб не поминали лихом. Горцы табуном шли поглазеть на умирающего шайтан-генерала. Один раз молоденький офицер чуть нам всю комедию не испортил. Разрыдался — насилу вывели из спальни. В общем, пошел по горам слух, что кончилось Зассово время. Тут-то генерал и ожил. Вскочил на своего любимого белого коня и присоединился к рейду. Свалились на абадзехов лавиной весенней.
Да, уж…Отличился генерал, ничего не скажешь! Как бы его экспедиция не наделала бы худа! А ну как горцы решат на поручике отыграться⁈ А я тут овощем валяюсь и с жизнью прощаюсь. И ругательства Засса мне — до лампочки. Мне теперь, кажется все до лампочки. Качели двинулись в обратном направлении.
Нет! Надо, чтобы они остановились. Это я зря в такой нигилизм впал. Не все мне до лампочки.
— Георгий. Прошу: напиши письмо. Сам не смогу.
— Кому?
— В Тифлис Хан-Гирею. Напиши, что подвел я его. Не смог за Кубань пробраться. И Карамурзина не нашел.
— Да ты никак помирать собрался без всякого театра?
— Худо мне, хорунжий.
— Обожди! Я сейчас писаря полкового приведу.
Атарщиков убежал. Вернулся с писарем. Тот уселся в моих ногах. Записал все под мою диктовку. Дал мне расписаться. Обещал с первой почтой отправить в Грузию.
— Георгий, выполни последнюю просьбу. Как помру, продай моего коня и оружие. Деньги в Тифлис отошли во дворец наместника. Тамаре Саларидзе.
— С ума сошел, Вашбродь?