(по материалам Галактопедии)
Осень. Выступление
Кубик поэтизатора на полу ослепительно засветился, сначала озарив стены клуба радугой, потом сформировав абстрактную голограмму вокруг Леонида, стоявшего на сцене. Поэт с едва скрываемой грустью разглядывал собравшихся. Привычка поэта искать эпитеты к словам подсказывала фразу «притихший зал», но тут она вряд ли подходила. Весь зал гудел, шум медленно, но верно перерастал в базарный гогот. Все задние ряды пили какое-то пойло из поллитровок, многие грызли пресловутые семки. Троица резалась в карты. Два парня занимались тем, что закидывали ноги на сиденья впереди и тыкала соседей через спинки кресел, ржали и получали по щам. Люди постарше вели себя чуть менее вызывающе, хотя и тут слышались полупьяные голоса, лёгкая ругань и задушевные беседы.
Сравнительно тихо сидел на передних рядах разве школьный класс во главе с учительницей гуманитарных наук и десяток пенсионеров в средних рядах. Тем не менее, Егоров был скорее рад, чем огорчён — он не ожидал, что в столь диком и далёком от поэзии месте набьётся полный зал в двести человек. По поводу гонораров и процентов они с директором вопрос решили. Видимо, сказалась плохая организация досуга на корабле, и других мероприятий попросту не предвиделось.
Поэт думал уже вступать, но тут скрипнула задняя дверь, и в зал прошмыгнула Екатерина Сергеевна с подругой. Задние ряды встретили пришедших свистом и подколками. Егоров почувствовал участившееся сердцебиение и поморщился. С одной стороны, он хотел снова увидеть эту милую девушку, с другой — воспоминания о позорном вытрезвителе вносили дискомфорт.
— Тише, мужчины и женщины! — рявкнул Скоморохов, подскочивший на сцену. — У нас тут, значит, поэт галактический. Леонид Ефимов.
— Егоров! — поправил его поэт.
— Тьфу, прости, неловко-то как. Всё время путаю. Егоров! Прибыл к нам из Перми Великой. Член гильдии Поэтов Союза. Автор многочисленных книг. Бывший флотский офицер-гардемарин императорского флота Суздальской империи…
На последней фразе народ поутих. Видимо, образ странствующего артиста не вязался с офицерским, да тем более имперским прошлым. Кто-то с задних рядов в полголоса крикнул: «К звёздам, судрь, имперцев!»
— В общем, начинай, — Скоморохов похлопал Леонида по плечу и удалился со сцены.
Послышались жидкие аплодисменты.
— Добрый день, друзья, — начал Егоров. — Я называю вас всех друзьями, потому что все мы, собственно, одной с вами культуры, одной ментальности. Да, я родился в Империи, а вы — большинство из вас — в Союзе. Да, у кого-то из вас другой цвет кожи, акцент, речевые обороты. Но всё это не делает вас чужими мне. Потому что все мы говорим с вами на одном языке. А значит, можем читать стихи. Вот что мы знаем о поэзии?
Поэт оглядел зал.
— Древнейшее, судрь, из искусств! — сказал школьник с первых рядов, за что тут же получил подзатыльник от учительницы.
— Да, совершенно верно. Одно из древнейших. Была такая планета — Земля, откуда все мы родом. Потом эту планету взорвали в ходе Московско-Тайкунской войны, но речь не об этом. Ещё во времена, когда никто не знал про космос, на этой Земле жили дикие племена. Такие же живут сейчас на некоторых материках планет Периферии. Эти племена строили бетонные амфитеатры, в которых в примитивные громкоговорители зачитывали свои поэмы и стихи. Сердце худшего из поэтов неизменно скармливали оппонентам, тела выбрасывали на растерзание крокодилам и белым медведям, а лучшего ждала почёт и проживание в лучших дворцах.
Егоров рассказал басню достаточно уверенно и заметил, что народ слушает с интересом. Львиная заслуга удержания внимания, конечно, принадлежала поэтизатору, нарисовавшего в воздухе гигантские фигуры поэтов, крокодилов и медведей. Сам же Леонид закончил школу с твёрдым трояком по древней истории и все знания о поэтах той эпохи почерпнул в поэме одного своего коллеги из Гильдии Поэтов.
— Хм, — сказал Скоморохов с первого ряда. Видимо, ему было что возразить, но он промолчал.
— Конечно, времена поэзии прошли. Сейчас всё больше народа смотрят кино, играют в тотализаторе, режется в стрелялки и игрушки, пьёт пиво…
— А вы, уважаемый, что-то против пива имеете⁈ — сразу хором рявкнуло несколько человек.
Поднялся ропот. Егоров забыл, что пиво является неотъемлемой частью гражданских свобод гопнического народа. Надо быть ближе к народу, ближе к аудитории, подумал поэт и парировал.
— Конечно же нет. Директор вашего киноклуба не даст соврать, что я и сам не прочь испить вашего божественного напитка. Вчера это стоило мне похода в вытрезвитель!
Народ довольно загоготал, послышались аплодисменты. Екатерина Сергеевна что-то принялась буйно обсуждать с подругой, кивая и тыкая пальцем в сторону сцены. Егоров поменялся в лице.
— Но это другая часть культуры. Совсем другая её сторона. Не то, чтобы плохая, но…
— Судрь, стихи давай читай! — рявкнул с первых рядов громила.
— Давай же, начинай, не терпится, — поддакнул худой старик. Он сидел на первых рядах и был в погонах лейтенанта. Егоров вспомнил его — именно этот незнакомец заступился за поэта в трамвае, когда он первый раз ехал в жилой сектор.
Егоров растёр ладони, коснулся поэтизатора, переключая режим и взял в руки книжицу. Последняя была больше для проформы — память у поэта была хорошая.
— Хорошо, начнём с короткостишей. Например, на днях, прибывши в ваш замечательный микрокосм, я сочинил:
Утробно у Тавды тандырное нутро…
Поэт выдержал паузу.
— Что, судрь, за слово такое — «тандырный»? — осторожно спросил старик.
— Ну… тандыр. В Казахстанском кластере, куда мы все летим, это огромная печь, в которой пекут лепёшки.
Зал снова зашумел. Егоров почувствовал, что народ не готов воспринимать метафоры и решил рассказать что-то попроще.
— Если кто-то из вас был на планетах в ночное время, то должны понять следующее короткостишие:
Луна яичницей несётся в небесах…
В поэтизаторе голограмма подброшенного яйца взлетела вверх и взорвалась в небе затуманенным спутником. По залу пробежали смешки. Народ немного настраивался на то, чтобы слушать, и это Леонида радовало.
— Вообще, конечно, больше всего стихов написано про любовь. Не сказать, что я большой романтик, но иногда что-то такое писалось.
Как след от догорающей кометы,
Что в проклятых несётся небесах,
Я свет своей любви растратил где-то,
И я вперёд несу лишь только лёд и прах.
Все мы плывём сквозь лёд, чрез океаны,
И мы не знаем, кто есть я и ты,
Но свет надежды всё ж горит туманный,
И выберемся мы из пустоты.
Голографическая комета пролетела через половину зала над головами слушателей и взорвалась на сцене позади Леонида. Народ слушал достаточно внимательно, задумчиво. Жидко аплодировали девушки на задних рядах.
— Но это я прочитал грустное. А есть и позитивнее.
Целуя взглядом окрылённым море,
Прозрачной глади призрачную плоскость,
Рассвет вдали мы повстречаем вскоре,
Покинув скорбных заточений остров…
Поэтизатор нарисовал вокруг поэта гигантский океан с волнами, и стаю бестелесных существ, отрывающуюся от поверхности и летящую наверх, к звёздам.
И с нами полетят другие птицы,
Похожие на нас своею страстью.
Пусть топливо горит, огонь струится,
Когда сольёмся в стаю, вверх стремясь.
Народ захлопал, засвистел — уже чуть активнее, чем до этого. Егоров мельком взглянул сначала на Екатерину Сергеевну, потом на старого офицера. Тот сидел, скрутив руки на груди, но тут же поймал взгляд и откомментировал:
— Но тут же, судрь, плохая рифма. Страстью — стремясь, что это, судрь, за рифма. И что это за «огонь струится»? Куда он струится?
— Замолкни уже! — сказала ему сидящая рядом женщина — возможно, жена.
— Нет, я пришёл сюда общаться с поэтом! — ответил он, чуть не привстав с места. — Когда ещё, судрь, представится такая возможность? Более того, я нашёл его стихи в своей библиотеке. Приобретал пару месяцев назад тут журналец. Поэма там его. Про планеты-океаны. Я даже прочитал. Вот у меня вопрос к товарищу поэту. Не могу понять, чему вот твои, судрь, стихи учат детей?
Егоров усмехнулся. Вопрос был в числе самых нелюбимых среди всех писателей и поэтов.
— Сложный вопрос. Обычно я пишу для более старшей аудитории, и мои произведения…
— Но всё же? Ваши произведения же слышат дети? И читают?
— Кто сейчас из детей читает, — влезла в диалог учительница. — Вон, лоботрясы сплошные, уткнуться в мобилы, в змейку режутся…
Скоморохов поднялся с места:
— Э, тише, мужчины и женщины! Все вопросы в конце выступления. Дайте уже, это самое, закончить!
— Да нет, всё нормально, — поэт попытался примирить зал. — Вопрос сложный. Мало кто сходу может на него ответить. Ну, на самом деле, я писал и для детей.
Кто-то даже засмеялся.
— Хорошо, а вот ещё, судрь, вопрос, — не унимался старик. — Когда вы написали ваше первое стихотворение?
Возникло чувство, что старик выучил набор самых нелюбимых и штампованных вопросов с поэтических вечеров. Но на этот вопрос Егоров научился отвечать достаточно давно.
— Наверное, что-то ещё писал в школе, но не сохранилось. Первое, что помню — в военной академии, на сборах по отработке десантирования. Мне тогда было восемнадцать, могу зачитать…
— К звёздам десантирование! — заорал окончательно-напившийся гопник на задних сиденьях и метнул пустую бутылку на сцену.
Снаряд немного не долетел до Леонида и разбилась о бортик. Двое матросов поднялись с сидений и начали тащить буянящего к выходу. В матросов полетели ещё бутылки.
Егоров попытался продолжать выступление, как ни в чём не бывало.
— Ладно, давайте попробуем крупное…
Я не помню, сколько жил