Автомобилей и леталок на улочках виднелось не так много. Жужжащие курьерские квадрики и толпы людей на велосипедах вокруг поднимали настроение. После суровой «Тавды» все прохожие, живущие в цивильных новостройках, воспринимались как культурные, воспитанные люди.
Тридцатый номер прятался за шеренгой разноцветных домов, стоящих близко к монорельсовой магистрали. Вместе со своим соседом, тридцать вторым домом, он выделялся среди скрывающих его высоток. Облупивший фасад, небогатые, а то и вовсе отсутствующие голографические наличники на балконах и деревянные двери парадных создавали общее ощущение запущенности. Никаких видеофонов на двери не оказалось. Егоров для проформы переспросил Вольдемара через планшет — правильно ли он идёт. Тот не ответил. Зашёл в подъезд — подъехавшая лифтовая кабинка открыла только одну дверцу из двух. Егоров протиснулся внутрь, набрал номер квартиры — сорок пять. Лифт, натужно скрежеща механизмами, закрыл работающую дверцу, развернулся на круге, подполз к шахте и полез наверх. Открылся в тамбуре перед квартирой, захлопнул дверцу и поехал обратно. Егоров оглянулся назад и отшатнулся — дверцы в лифтовой коридор не закрывались, и через метра три зияла пасть шахты.
Дверь в квартиру в тамбуре оказалась открытой. Доносился детский плач и голос из видеоновостей. «Курс ведра дефлюцината марки Урал по итогам торгов на бирже на этой неделе равен сто сорока шести кредитам. Погода…» В коридор выбежала девочка лет семи, испуганно посмотрела на поэта, и крикнула:
— Папа, папа! Пришли!
Егоров с лёгкой нерешительностью перешагнул через порог. Во внутренний коридор вышла растрёпанная девушка с плачущим грудным ребёнком на руках. Сказала сквозь зубы:
— Здрас-сьте, — и ушла обратно в комнату.
— Я сейчас! Привет! — послышался голос Вольдемара.
Приглашать в дом и поить с дороги чаем, как надеялся Егоров, не стали. Вокруг царил беспорядок, присущий древнему укладу — ободранные бумажные обои, разбросанные пелёнки, мешки из-под продуктов и мусора, старая обувь и стеклянная тара из-под алкоголя. Комнаток, судя по дверям, было всего две. Егоров хмыкнул — квартира гопников Скомороховых по сравнению с этим бардаком казалась элитной. С другой стороны, для обители безработного провинциального поэта такое казалось практически нормой.
Наконец, Вольдемар выскочил из комнаты, таща за спиной пухлый мешок с какими-то вещами. На плечах была лёгкая куртка примерно того же фасона, что и на Егорове.
— Поехали! Я уже вызвал такси. Давай пешком, побежали.
За лифтовым коридором оказался узкий проход, ведущий на тесную металлическую лестницу, которая шла снаружи, вдоль балконов.
— Скоро всё это снесут, — пояснил Вольдемар. — Семьдесят лет домикам. Одни из первых в регионе. Живёт здесь всякое отрепье, вроде меня. Но ничего, я скоро перееду отсюда.
— Ты мне лучше скажи, куда мы идём? — с нескрываемым раздражением спросил Егоров. — И как долго это продлится, а то я чувствую, что подписался на кота в мешке.
На разворотной площадке они чуть не столкнулись с ярко раскрашенной женщиной в облегающем халате. Увидев проходящих, халат моргнул, на миг став прозрачным.
— Не хотите развлечься, ребята?
— Уйди, женщина, мы идём вершить великие дела! — Вольдемар был весел. — Есть одна движуха. Выступить на свежем воздухе. С трансляцией в городскую сеть. Перформанс. Живое выступление. Импровизация. Что-то вроде театрализованного действа. А оплачивать будут добровольными взносами. Я так в прошлом месяце сорок тысяч поднял! Правда, всё уже пропили и проели.
— Я не сильно большой актёр. В чём моя роль?
— По правде сказать, вторая роль. Я буду говорить, просто соглашайся со всем. Я тебя буду инструктировать по ходу пьесы. Ты мне по возрасту подошёл просто. Тебе сколько, кстати, пятьдесят пять?
— Ничего себе ты меня сейчас обидел, — сказал Егоров. — Поменьше!
— Флотские быстрее стареют, говорят. Перегрузки и прочее.
Егоров промолчал. Они спрыгнули с пролёта последнего этажа, обежали дом. Там уже приземлилась четырёхместная электролеталка с живым шофёром.
— В промышленный микрорайон, за дом номер шесть, — скомандовал Вольдемар.
Такси взмыло вверх, перемахнуло через монорельсовую магистраль и полетело к «истоку» долины, туда, где смыкались два высоких хребта. По дороге Вольдемар начал рассказывать что-то мутное про свою супругу и про женщин в целом. Егоров, хоть и стал после развода слегка шовинистом, в конце концов прервал его, попросив выбирать выражения.
В небольшой ложбине притаился небольшой пруд пугающе-синего цвета и десяток промышленных корпусов, обнесённых энергозабором. Егоров тайком посмотрел на планшет. Подробностей было мало, территория отмечена была как «Товарищество Обувь-экспорт, заводская зона».
— Почему именно сюда? — спросил Егоров, когда Вольдемар полез расплачиваться.
— Отсюда вид неплохой. Всё увидишь.
Такси улетело, они прошагали ещё сотню метров вдоль забора по осенней грязи и замерзающим лужам на опушке лесополосы. Вид открывался действительно интересный, хоть и слегка угрюмый — слева серо-коричневые промышленные корпуса, с краю пруд, за ними убегающие до горизонта разноцветные домишки, окружённые рамкой пожелтевших гор.
Вольдемар принялся шаманить. Развесил в воздухе две статические камеры, положил на пол поэтизатор. Достал из мешков одежду и обувь. Сам нарядился в сине-жёлтый полосатый костюм, а Егорову протянул мешковатый, на пару размеров больше китель матроса Суздальской Империи.
— Предлагаешь надеть.
— Ага. По сценарию нужно.
Егоров хмыкнул, стянул куртку, накинул китель. Благо, он был термозащитный, и в нём было даже теплее, чем в куртке.
Армейские ботинки Вольдемар надел почему-то сам. Трансляция с камер то ли велась с самого начала, то ли включилась настолько незаметно, что Егоров не заметил момента, когда оказался в кадре.
— Небольшое предисловие, ребята! Ну, меня вы знаете, я Вольдемар Бушующий. Мы тут находимся напротив одного завода. Вот этого. С моим другом Леонидом. Леонид, расскажи немного о себе? Ты же странствующий поэт?
— Ну… Бывший гардемарин императорской гвардии. Вышел в отставку, стал поэтом. Пару лет назад сменил гражданство…
— На УСП? По политическим соображениям? — перебил его Вольдемар.
— Ну, скорее по семейным и финансовым. Стало очень тяжело работать, когда в гильдии вокруг рассчитывают на твою военную пенсию. Поэтому я отказался от…
— Так, ну ясно, по политическим, — кивнул Вольдемар, шагнул к камере и резко перешёл на стихи.
— Я достаю
Из широких штанин
Дубликатом бесценного груза!
Смотрите, завидуйте,
Я-
Гражданин
Уральского Союза!
Строки известного стихотворения вылетали из поэтизатора и ступеньками шли вниз одновременно со словами Вольдемара. Егоров на последних строках подключился — не то, чтобы по патриотическим соображениям, скорее поддавшись общему духу выступления.
Потом Вольдемар прочитал ещё пару строк из песен времён Новоуральской Конфедерации. К Конфедерации отношение у всех знающих историю людей было скорее негативное. Но одну из песенок Егоров вспомнил и подпел — она показалась достаточно безобидной. Он до сих пор не мог понять, какую функцию в выступлении выполняет, но явная политизированность начинала немного раздражать.
Потом пошли частушки времён Суздальско-новоуральской войны. Непристойные. Егоров даже вышел из кадра, чтобы не светиться. Потом Вольдемар схватил его за локоть, вернул под камеры и сказал в полголоса:
— Наклонись немного!
— Чего?
— А ну, склонись, имперец!
Егоров от неожиданности послушался. Вольдемар закинул ногу в ботинке на спину и продкламировал:
— Доколе
Имперский холёный сапог
Топтать будет вёрсты уральских дорог?
Не время ль
Начать очищения драку?
Посадим холуев имперских мы на кол!
В голограмме поэтизатора развивались флаги, возник заточенный осиновый кол, вонзающийся в грудь Егорову. Скинув Вольдемарову ногу со спины на последней строке, Егоров чувствовал, как свирепеет.
— Ты чего творишь? — сказал он и толкнул коллегу по поэтическому цеху в грудь. — Ты за кого меня, судрь, считаешь? Как там, слово… хайпануть решил?
Применение гопнических ругательств пришло на ум как-то само собой.
— Да! — Крикнул Вольдемар, и сделал включившимся в режим усиления имперским сапогом подсечку Егорову. Тот упал на пожухлую траву, схватившись за ушибленные ноги. Начал подниматься, вокруг возникли голографические декорации — расписанные стены туалета, гипертрофированные облака от вони. Вольдемар тем временем начал ещё одну строфу:
— Вот мёртвый имперец
В вонючем сортире.
А что же за люди туда посадили?
Очистим же…
Договорить ему Егоров не дал. Сил терпеть унижения на камеру больше не было. Поднялся и съездил в челюсть. Вполсилы.
— Ты… чего?… — опешил поэт, пошатнулся и сделал жест рукой.
Камеры с поэтизатором среагировали и отключились.
— Чтоб не повадно было. Ты что творишь? Кем меня выставляешь?
— Всё, всё, Лео, остынь… Мы сейчас заработаем кучу денег.
Вольдемар полез в карман и достал планшет с потрескавшимся стеклом. Егоров перехватил его руку.
— Сначала мне объясни, какого рожна ты наехал на Империю? Да ещё и на камеру. Это моё прошлое вообще-то. Родина. Я не полоумный борец с Суздалем и не политический беженец. Может, когда-то и вернусь ещё. Что происходит?
Вольдемар потёр ушибленную щёку, растерянно почесал затылок.
— Да, я как-то не подумал… Да я и сам не особо в оппозиции. Так, приятели есть. Понимаешь, вот это вот, — он махнул рукой, — это завод, производящий обувь для Императорской армии на заказ. И есть такие ребята — «Очищение», которые выступает против связей с Империей и за усиление связей с Бессарабией. Вроде партии в Южном кластере. Я в их цвета сейчас одет.