— Какой-то ты странный сегодня, — пожала плечами бабушка и сняла крышку красивой фарфоровой супницы.
Там были ровно уложены маленькие, как калиброванные, голубчики, залитые густым сметанно-грибным соусом.
— Ого, какой аромат, — восхитился я.
— Ну, то-то же, — кивнула бабушка. — Сколько? Четыре?
— Нет, всё-таки два для начала.
— Не морочь.
Она положила четыре голубца и горку картофельного пюре.
— Огурчики бери солёные.
Я посмотрел ей в глаза. От них разбегались добрые лучики морщинок. Глянул на мелкие кудри, подколотые чёрными невидимками, на шёлковую блузу, на натруженные руки, оглядел эту немолодую женщину и буквально физически почувствовал волну любви, исходящую от неё.
И стыд. Стыд я тоже почувствовал. Забрался, понимаешь, в чужое тело, сидел здесь, принимал эту любовь, предназначавшуюся совсем другому человеку, и даже собирался сожрать голубцы, заботливо приготовленные для него.
Ладно, Жаров, скоро уйду. Имею же я право хоть денёк прошлым насладиться за две спасённые души?
— Ну, ты чего, Саня? — уже совсем другим, тёплым и проникновенным голосом спросила бабушка. — С Женькой поцапался?
— Нет, всё нормально. Правда.
— Ну, ешь тогда, ешь. Для тебя старалась.
Я кивнул и отпилил кусочек голубца. Молодой сильный организм был способен и на второй ужин.
Еда была восхитительной. И появившаяся на столе вишнёвая наливочка тоже была отменной. Бабушка рассказывала о своих приятельницах и о наших родственниках в Ленинграде и Коврове. О соседе по даче, о том, что сегодня выбрасывали в универсаме, о пьяном слесаре и о письме от фронтовой подруги, похоронившей мужа.
Я сидел, ел, пил, слушал, кивал, и мне было хорошо. Я тайком осматривал комнату, невысокий сервант с полированными дверками и хрустальными фужерами, книжные полки над раскладным диваном, старый телевизор на тоненьких ножках, спицы и пряжу на журнальном столике и фотографии на стене.
Мужчина и женщина. А ещё мальчик. В мальчике я узнал Жарова, а это, судя по всему, были его родители. Поймав мой взгляд, бабушка вдруг замолчала и тоже посмотрела на портреты, а потом неожиданно… всхлипнула.
— Бабуль, — нахмурился я.
Значит, Саня без родителей рос… С бабушкой, наверное…
— Ничего, — кивнула она и смахнула слезу. — Ничего, Саня, ничего.
Она встала, подошла к стене, поправила чуть покосившийся женский портрет, вернулась к столу зашла ко мне за спину, наклонилась и обняла.
— Долго ты там ещё в своём Верхотомске околачиваться будешь? — тихонько спросила она. — Сколько ещё тебе осталось по распределению этому дурацкому? Всё вредность твоя.
— Недолго, — выдавил я, проглатывая комок, ставший в горле. — Чуть-чуть ещё.
— Смотри, досидишься там, самой уж чуть-чуть осталось. Умру, а ты не прописан. Уйдёт квартира, будешь по чужим углам мыкаться.
— Что значит «умру»? Ещё лет тридцать придётся подождать!
— Оптимист!
Она вздохнула, выпустила меня из объятий и начала собирать посуду.
— Плохо поел. Отвратительно.
Я тоже поднялся, начал помогать.
— Сиди! — скомандовала бабушка. — Командированный. Ты нынче в гостях. Так что сиди. Сейчас пирог принесу, как ты любишь. С яблоками.
— Ой, давай пирог на праздник оставим. Я уже не смогу.
— Ну чай-то будешь пить? С твоими травами таёжными.
— Чай буду. Чай — это хорошо.
Пока бабушка звякала посудой на кухне, я поднялся и заглянул в комнату, в которую вела дверь из гостиной. Это была её спальня. Понятно. Кровать, шифоньер, всё просто, ничего особенного. Кроме одной вещи. На столе стояла печатная машинка в аккуратном чемоданчике. Отлично! С машинкой я гораздо быстрее управлюсь.
Вернувшись в гостиную, я взял со стола супницу и отнёс на кухню.
— Ставь на стол, — скомандовала бабушка. — На вот, чашки возьми, раз пришёл.
Я взял, но, прежде чем нести на стол, зашёл в комнату Сани. Она была совсем небольшой. У стены с тёмно-изумрудным ковром стоял угловатый диван, гэдээровский вроде, раздвижной. У окна — небольшой письменный стол. А ещё шкафчик с ключом, две полки с книгами и уголок со спортивными наградами. Кубки, медали, грамоты.
Второе место на чемпионате Москвы по вольной борьбе. Неслабо. Пусть среди школьников, но неслабо. Молодец, Саня, молодец. А ещё на полочке лежал голубой берет. Отслужил, стало быть, товарищ Жаров в десантуре. Я хмыкнул. А у нас с ним было гораздо больше общего, чем можно было ожидать…
После ужина я порылся в шкафчике, выбирая бельё. Ну, извини, брат, твоё тело, и бельё тоже твоё. Принял душ, намылившись «Земляничным», и пошёл работать. Бабушка удивилась, но машинку дала.
— Мне отчёт нужно о командировке составить, — сказал я. — Там некогда будет, так что я сейчас, если ты не против.
— Ты же вчера сидел над отчётом. Строчил весь вечер.
Блин…
— Это наброски были, черновик. А теперь красиво напечатаю.
— И давно ты печатать научился? — хмыкнула она.
— На работе.
— Глядите на него! Первопечатник Иван Фёдоров. Давай, уж лучше я по старой памяти. Ты диктуй, а я махом. Пальцы не те уже, но всяко быстрее тебя справлюсь.
— Не надо, — помотал я головой. — Спасибо, но нет. Во-первых, пальцы твои мы побережём, а, во-вторых, мне там ещё переделать кое-что надо по тексту. Ты не дашь мне копирку и бумагу?
— Прямо не швейная фабрика, а литературный институт. И царство бюрократии, заодно. Возьми в шкафу, знаешь же, где бумага лежит. Там и копирка есть, и синяя, и чёрная.
Я, разумеется, не знал, но нашёл довольно быстро. Там же оказались и конверты.
— Ба, ты дверь закрой к себе, когда спать ляжешь, а то я могу допоздна засидеться.
Я заперся в комнате и приступил к работе. Машинка оказалась практически старинной. Это была «Москва». Слышать о такой я слышал, но печатать не доводилось. Размер у неё был довольно небольшой, но усилия, по сравнению с клавиатурой ноутбука, пришлось прикладывать значительно бо́льшие.
Всё это дело грохотало, клацало и звякало, хотя механизм работал идеально. Потыкавшись и помыкавшись, я минут через двадцать более-менее освоился и с ходом каретки, и с заправкой бумаги, и даже с раскладкой. Цифр «3» и «0» не было, нужно было печатать вместо них буквы. Зато «ё» имело отдельную кнопку, хоть и не там, где я привык её искать.
В общем, я приспособился и начал печатать. Глаза слипались, но я мужественно боролся со сном. Без энергетиков, без спиртного, только с помощью молодости и слова «надо». А в своей работе в будущем я давно уже без допинга не обходился…
Под утро я закончил составлять короткий список известных мне преступлений с датами, географическими названиями, именами потерпевших и именами преступников. Коротко я сообщал сведения и о том, как преступления были раскрыты. Но, правда, очень коротко. Времени было мало.
Работал я, как робот. Молотил по клавишам с одержимостью и самозабвением. Если бы я в своей жизни так работал, то минимум «Тэффи» была у меня в кармане. Под утро, запечатав три конверта, я поднялся со стула. С трудом разогнул затёкшую спину и прилёг на диван. Отрубился я моментально и спал беспробудным сном безо всяких сновидений.
— Саш, ты чего, в спячку впал? — разбудила меня бабушка. — Не заболел часом?
Я еле разодрал веки. Чувствовал себя так, будто месяц не спал. Тёплые и липкие объятия сна никак меня не отпускали. Я сел на диване и потряс головой.
— Ты почему бельё не постелил?
— А? — я покрутил головой, соображая, где нахожусь и что это за симпатичная старушка передо мной.
Диван действительно был не застелен. Я сразу всё вспомнил и… немного напрягся. Честно говоря, думал, что проснусь у себя в квартире…
— Да… засиделся с отчётом, а потом прилёг передохнуть и неожиданно отрубился…
— Отрубился?
— Да, как в яму провалился. Ничего не чувствовал и не видел.
— Нельзя по ночам не спать, тем более, у тебя акклиматизация, — покачала головой бабушка. — Ты смотри, одевайся теплее, а то после сибирских морозов тебе кажется, что в лето приехал. Можно легко простудиться. Во время акклиматизации очень сильно понижается иммунитет. В программе «Здоровье» рассказывали.
— В программе «Здоровье»? — машинально спросил я.
— Да, в ней. Всю ночь тарабанил, разве так можно? Иди умывайся. Я сейчас кофе сварю. Завтракать пора давно.
— Погоди…
— Что такое?
— Так ведь восьмое же. Стало быть, завтрак я должен готовить.
— Ой, — махнула рукой бабушка, — тоже мне, готовщик. Не наготовился ещё в своём Верхотомске? Вот вернёшься к себе и опять начнёшь готовить в своей общаге, а здесь я уж сама как-нибудь. Да и что за праздник, честное слово? Празднуют, что женщина может наравне с мужиком пахать? Так я и безо всяких праздников пахала всю жизнь.
— Давай хоть уборку сделаю тогда. С праздником, ба… бушка…
— Всё уж сделано давно. На стол накроешь перед Женькиным приходом и хватит с тебя. Иди, я сырников напекла.
— Так у нас же пирог яблочный.
— И пирог, да. Всё успеем.
Ну что же, успеем, значит успеем. Сейчас позавтракаю, скажу, что надо сходить куда-нибудь, отправлю письма и поднимусь туда, где софиты. Поднимусь и… вперёд. На сорок четыре года. Хорошего помаленьку, в общем. Кстати, если мои письма дойдут, рискую остаться без работы. Я усмехнулся. Не велика потеря, честное слово.
Завтракали мы на кухне. И было это просто чудесно. Даже не знаю, как в меня всё это входило, но и сырники, и пирог я с удовольствием уплетал за обе щеки.
— Сметана фермерская? — удивлённо спросил я.
— Какая-какая?
— Ну, колхозная? С рынка?
— Нет, обычная, в нашем гастрономе брала, — пожала плечами бабушка. — Чем ты там питаешься в своей тьмутаракани, что обычная сметана тебе в диковинку.
Дошираком, бабуля, шаурмой и прочими неземными яствами, богатыми усилителями вкуса и химическими добавками. Сметана была прямо как в детстве. Густая и невероятно вкусная. Неужели действительно так изменился вкус продуктов за последние годы? А может, это молодое восприятие и ещё не отравленные разными гадостями рецепторы?