Мы заехали в проулок к самому дому Алика. Я вышел, приблизился к калитке и постучал. Пришлось понервничать и стучать ещё и ещё, прежде чем хозяин дома вышел во двор и пустил меня внутрь.
— О, здорово, — удивился он.
— Здорово, коли не шутишь. Саню-то выписали уже.
— Да, я знаю. Только что с ним трепался.
— Как это? — не понял я. — Он приходил что ли? Или ты к нему?
— Не, у нас связь проложена. Провод протянут. Армейские телефоны знаешь? Только я ему не звоню, чтоб его батя звонок не услышал. Саня сам звонит.
— Ну, зашибись, вы ребята продвинутые. Додумались же. Ну, и чего он сказал?
— Да вроде ему лучше уже. Врач разрешил переезжать домой, но велел лежать в постели.
— Ещё что сказал?
— Ещё… Сказал, что батя его вчера срисовал тебя в больнице и теперь Саню заставляет назначить тебе встречу и заманить в ловушку.
— Ого… Срисовал-таки? Вот, бляха… А где он хочет со мной встретиться?
— Не знаю, Алик не сказал пока. Может, и сам ещё толком не знает…
— Наверное, — покивал я. — Наверное. Давай ему позвоним.
— Ты чё, не!
— Давай, крути ручку.
— Не, спалимся! Не могу.
— А ты потихонечку. Звяк и готово.
Он долго и мужественно отказывался, но я настоял, и Алик позвонил.
— Алло, — тут же ответил Саня.
— Не спишь?
— Нет… Саня, ты?
— Точно, — ответил я, щёлкая тангентой на трубке. — Ты как там, живой?
— Терпимо, — усмехнулся он. — Почти нормально уже. Ладно, короче, меня отец запер, но мне нужно сваливать. Он сейчас уехал, но скоро вернётся, так что сейчас рискованно. Я хочу ночью уйти, спрятаться у Алика, а потом уезжать. Он хочет, чтобы я позвонил тебе на работу и предложил встретиться.
— Ну, и отлично, давай встречаться. Ненужно тебе никуда сваливать.
— Как, ты чего! Он же тебя накроет. Это специально, чтобы тебя заманить и…
Он замолчал.
— Ну, и хорошо. Пусть заманит, только мы-то к этому приготовимся и ответим.
— Когда ты будешь один, а их целая куча, — с сомнением в голосе заметил он, — уже толком не ответишь, это я знаю.
— Послушай, Саня. Это важно и серьёзно. Ты можешь начать новую жизнь уже на этой неделе, а не через два года. Мы подставим Голода и батю твоего. Чтобы они хорошенько загремели, как тебе идея?
— Да как мы их подставим-то⁈
— Нужно будет постараться. Ты сможешь раздобыть что-нибудь запрещённое?
— В смысле? — удивился он.
— Ну, оружие, какие-то краденые вещи, я не знаю. В таком ключе… Желательно с отпечатками отца.
— Может, что-то и смогу, да только он же ничего такого дома не держит… Искать надо…
— Подумай, пошарь, поищи. Если найдёшь что, отдашь Алику, а мы тут тоже подумаем, как это лучше использовать. Обыграть, так сказать. Сечёшь?
— Погоди-ка, — насторожился он и замолчал.
Щёлкнула тангента.
— Всё, приехал, — взволнованно сказал Саня. — Я в окно вижу. Ладно, я тебя понял, постараюсь что-нибудь найти подходящее. Ладно, пока…
Подождав с часок, не позвонит ли он опять, я попросил Алика отвезти меня в город. Хурму оставил ему, если вдруг они увидятся, и мы поехали. По пути я давал кое-какие инструкци. План, в общем и целом, вырисовывался в моей голове, но его нужно было основательно додумать.
Мы приехали к главпочтамту, и я пошёл в переговорный пункт. Разменял в окошке у оператора рубль на пятнашки, зашёл в кабинку таксофона и набрал телефон Кофмана. Его дома не оказалось. Жена сказала, что он на даче и вернётся только вечером, когда у нас уже во всю будет ночь.
Сапфира во «Встрече» тоже не было, и никто не знал когда он появится. Две неудачи подряд меня раздражили. Но я старался успокоиться. Я отпустил Алика и проторчал часа два в кафе. Пообедал, три раза попил кофе, накачавшись кофеином, но Сапфир всё не появлялся. Махнув рукой и поняв, что сегодня уже ничего не добьюсь, я решил вернуться на турбазу.
Был я взвинчен и изрядно нервничал. Приходилось ждать, когда, каждая минута была на счету. Нужно было всё организовать так, чтобы действовать наверняка и уменьшить риски для жизни, а у меня в цепи не хватало самых важных звеньев, и уверенности в том, что завтра они появятся тоже не было.
Поймав машину, я добрался до драмтеатра, откуда ходил автобус в Журавли. Я прождал его около часа, основательно продрог, изматерился и только потом смог вернуться к своим швеям.
У барышень во всю шла подготовка к бане. При моём появлении все оживились и в эфир снова полетели шуточки о том, кто кого будет парить. Но несмотря на эти вольности и далеко идущие планы, оказалось, что администратор следит за нравственностью, разводя мужские и женские потоки.
Вернее, поскольку отдыхающих мужиков было совсем мало, отделял он женский поток от мужского ручейка. Нас оказалось четверо и попарились мы от души. Жар был отменный. Венечки припечатывались как надо, хотя хлопал каждый себя сам. Но зато на столе появилась трёхлитровая банка пива.
В общем, я изо всех сил прочищал мозги, стараясь отвлечься, чтобы завтра можно было закончить планирование операции, и не думать о ней каждую минуту. Нужно было немного расслабиться. Попарившись, мы разошлись. Мужики пошли квасить, а я вернулся к себе. В бане наступило время женщин.
Мы встретились за ужином. Они заявились румяные, с гладкими распаренными лицами, вьющимися волосами и блеском в глазах. Весёлые, посвежевшие, будто заново родившиеся.
— Ушёл Александр Петрович от ответственности, — шутили они.
— Ничего, от нас не уйдёт. Мы его настигнем.
После ужина те, кто постарше пошли отдыхать, а девчата помоложе снова навострились к Кирилловне на самогон и сало.
— Нет, Петрович, сегодня ты с нами. Нахрена приезжал вообще, если от коллектива отрываешься? Профком, твою мать! Пей, давай.
От них шла такая тёплая живая волна, что я дал себя уговорить. Практически и не сопротивлялся. Решил накатить для расслабона немного самогончика, побалагурить с красотками и идти спать.
В общем-то, так и получилось. Народу в комнату набилось изрядно. Холодный, хранившийся за окном самогон, обжёг и взбудоражил. Вмиг голова пошла кругом, а в груди забродило и вспенилось приятное возбуждение и ожидание. Казалось, что сейчас произойдёт что-то очень приятное и важное.
Ничего важного, разумеется, не происходило. Но с каждым небольшим глоточком мир становился всё более прекрасным, а девушки красивыми и привлекательными. Настя вилась поблизости и улыбалась. Глаза её горели озорством и в них мелькали отблески смелых мечтаний и фантазий.
Свет притушили, включив настенную бра, добавившую тепла и душевности. Пробовали петь, но побоялись, что соседи начнут возмущаться. Поэтому просто болтали, впадая постепенно в расслабленное оцепенение. Почувствовав, что начинаю засыпать, я сказал, что скоро вернусь и пошёл к себе. Разделся, умылся и уже собирался нырять в мир снов, как в дверь постучали.
Кого там ещё принесло. Я шагнул к двери и распахнул.
— Ой… — улыбнулась Настя, стоящая на пороге.
Взгляд её заметался по моему телу, и она едва заметно покраснела. Глаза затуманились и, перешагнув порог, она закрыла дверь.
— Я вот что хотела… — произнесла она охрипшим, ставшим низким голосом, и руки её потянулись к воротнику блузки. — Сказать… Сказать хотела…
Грудь взволнованно вздымалась.
— Вы видите… — прошептала она. — Александр Петрович, я просто спросить хотела… У вас…
17. Говорила мама мне, не водись с ворами
Отговаривать её, судя по всему, было бессмысленно. Да и не хотелось. Где-то там, в голове, на заднем плане, как фоновое бормотание «Маяка» или «Юности» проносились обрывки нравоучительных речей о высочайшем уровне советской морали и короткие реплики слабаков, пострадавших от слишком близких отношений с коллегами и соседями.
Впрочем, эти мыслишки казались неясным и сбивчивым шумом, сливавшимся с шумом от крепкой мутной жидкости, разливавшейся у хлебосольной Кирилловны, и которую я сдуру хлебнул.
Настя тоже хлебнула и не так уж мало. И теперь суровый и пасконный сибирский Бахус разогнал её сомнения и молодую кровь, быстро переводя мысли из категории несбыточных фантазий в категорию первоочередных планов.
— Настя… — на всякий случай попытался образумить я решившуюся на подвиг поклонницу.
— Я знаю… — порывисто кивнула она. — Я всё знаю… Александр Петрович… Молчите…
— Ты понимаешь…
— Нет, если вам, конечно, противно… — распахнула она глаза и полоснула меня острым взглядом. По диагонали, сверху вниз. И тут же заметила мои нелепо топорщащиеся цветастые «боксеры».
Губы её тронула лёгкая улыбка, поскольку увиденное, сразу развеяло все сомнения. Юная плоть, горячая кровь… В общем, дело молодое.
Я отступил и щёлкнул, включая настольную лампу, а она, пошарив рукой по стене, выключила верхний свет. Картина тут же преобразилась, и всё что мгновение назад было открыто и, как агитационный плакат, выставлено на обозрение, скрылось в сумраке мягкого волнующего света.
Настя дёрнула себя за ворот, расстёгивая пуговицу, одну, другую, третью… Её жаркое, разгорячённое паром и самогоном тело пыталось освободиться. Крепкие торчащие груди рвались наружу. Они жаждали быть смятыми, стиснутыми, сжатыми. Сердце стучало и гнало кровь, глаза горели безумным огнём, а влажные губы искали поцелуев…
Я сделал пару шагов к ней и встал очень близко. Она замерла на мгновенье, а потом будто испугавшись, что я передумаю, начала стягивать блузу. Я привлёк её к себе, нашарил замок на юбке и потянул собачку. Тяжёлая ткань с шелестом упала к её ногам. Настя стояла передо мной совершенно голая.
Она подняла руку к затылку, мотнула головой и её волосы, заплетённые до этого в косу, а теперь забранные в хвост, рассыпались пшеничным дождём. Она прижалась ко мне всем телом, обожгла и начала жадно целовать, сразу превратившись в Лелю, вештицу и неодолимую ламию, напрочь позабыв, что главная добродетель девушки — это её целомудрие.
Я чуть отстранился, и она застонала, будто не могла больше ждать. Она и не могла. Я взял её за руку и подвёл к кровати. Не дожидаясь команды, она опустилась на постель и протянула руки, избавляя меня от сковывающей ткани, а потом притянула к себе.