— Изымай улику. Вот такой же шприц мы завтра собирались везти твоему химику в область. Заодно и этот отправим. Где один, там и два. Договоришься? С него не убудет.
— Да? И правда. Сделаем, — кивнул Валя, на ходу набираясь уверенности. — Думаешь, там тоже яд внутри может быть?
Он взял шприц рукой в резиновой перчатке, повертел на просвет, на солнце.
— Вроде, пустой, — я тоже разглядывал находку из Валиных рук. — Но следы должны остаться, так ведь?
— Метод газовой хроматографии очень чувствительный, — кивнул эксперт. — Достаточно буквально тысячной доли капли вещества, чтобы его обнаружить.
— Замечательно, — потирал я ладони. — Еще пальчики посмотри на нем.
— Уже смотрю, — Загоруйко достал из чемодана алюминиевую баночку цилиндрической формы с наклейкой «Малахит» и обмакнул в него черный стержень — хитрое устройство, называемое магнитной дактилоскопической кистью. На самом деле эта фиговина на кисточку совсем не похожа. А напоминала, скорее, непрозрачный шприц без иглы. Но если обмакнуть овальный кончик в мелкодисперсную темную массу порошка, то этот «шприц» мигом превращался в самую настоящую — ну, почти — пушистую кисточку. Частицы порошка густо налипали мохнатым ёршиком на кончик кисти.
После этого эксперт водил аккуратно ёршиком по поверхности предмета, стараясь касаться только кончиками порошковых мохнушек, похожих на вставшую дыбом шерсть. И если все сделать правильно, то тонкий порошок налипнет на те частицы жира и пота, что остаются после наших рук, и будто по волшебству проявят перед нашими глазами папиллярные узоры.
А Валентин называет это так: выявление следов рук дактилоскопическими порошками основано на принципах адгезии потожирового вещества человека. Еще он, пока обрабатывал весь шприц по кругу, рассказал, что нет ни одного человека с одинаковыми папиллярными узорами. Даже у близнецов они отличаются, хотя гены у них одинаковы и ДНК одна.
Но в этот раз шприц оказался относительно чистый. Нет нормальных следов, только какие-то смазанные фрагменты и нечеткие обрывки.
— Ну как? — спросил я, хотя уже и сам видел, что ничего тут хорошего нет в плане отпечатков.
— Похоже, что шприц протерли с целью уничтожения следов пальцев рук, — задумчиво зажевал губу Валентин. — Кто-то торопился избавиться от улики. Наскоро протер и зашвырнул за эту навозную кучу.
— Конечно, торопился, — кивнул я, уже явственно себе представляя криминальную картину. — Вколол Пистону психотроп, выкинул шприц и повел его за собой, как безвольное растение. Как ягненка на заклание. А скорее всего, на пытки.
Я от злости даже сплюнул — этой куче уже точно всё равно.
— Пытки? — вытаращился Валентин.
— Ну да, я же говорю, это был ценный свидетель. Надеюсь, он ничего не расскажет и умрет быстро… — с важным видом бывалого служаки проговорил я.
Пусть Валентин впечатлится, тем сильнее будет его рвение мне помогать. А то слишком уж он правильный, как отличница.
В то же день я навестил Кулебякина в больнице. Надо было кое-что выяснить осторожно — вывести шефа на разговор.
— Привет, Сан Саныч! — увидев меня, преувеличенно громко и радостно воскликнул шеф.
Либо он подобрел ко мне, либо ему тут совсем скучно лежать и в потолке трещинки изучать, либо… что-то еще.
— Здравия желаю, товарищ майор, — я протянул ему авоську с апельсинами.
— Ого! Апельсинчики! В июне?
— Ну так они у нас и в августе не растут, — пожал я плечами.
— Обычно в ноябре завозят, — крякнул Кулебякин. — После сбора урожая в Марокко. А эти ненашенские, не марокканские, на них наклеек нет. Глянь…
И как будто расстроился.
— Каких еще наклеек? — недоумевал я.
— Маленькие такие, в виде черных ромбиков. Там еще слово «мороз» написано. Не помнишь что ли?
— Мороз? — вскинул я бровь.
— Ну да, только не по-русски, а по-буржуйски написано.
— Ха! Понятно, — я вспомнил, что на фруктах из Марокко были наклейки с текстом «maroc». Не особо продвинутый в иностранных языках советский народ читал это слово как «мороз», что было, в общем-то, логично, так как эти фрукты продавать начинали в конце осени, когда надвигались морозы. И были эти апельсины хорошим дополнением к грузинским мандаринам, как раз к Новому Году.
Но эти цитрусы я взял в «Гастрономе» у Миля, так сказать, спецзаказ. Не знаю, где он их достал, вроде, с Израилем у нас не налажена торговля сейчас, но мне все равно, просто не думал, что наличие наклеек так важно для Кулебякина.
— А зачем вам наклейки, Петр Петрович? — для поддержания беседы спросил я.
— Да племяшка собирает. Их же можно на дневник школьный наклеить, на руку, да хоть на лоб нацепить. Еще на марки или значки обменять. А какие узоры она с них выкладывает? Ты бы видел. Закачаешься.
— Эти апельсины пустые, возьмете? Или не нужны? — хитро хмыкнул я.
— Возьму, — вздохнул майор. — Но в следующий раз с наклейками неси. Ладно?
— В следующий раз? А разве вас не выписывают? Вы что тут, до осени собрались лежать?
— Отлежу положенные три недели — и выпнут меня на все четыре стороны, — Кулебякин очистил апельсин и уже зажевал его, причмокивая, распространяя возле лавочки в сквере преждевременный запах Нового Года. — Но ты еще успеешь меня разок навестить. Как там мой отдел, кстати? Скучаете? Купер сильно лютует?
— Есть немного, — кивнул я. — Ну а вас, конечно, добрым словом личный состав вспоминает.
— То-то же, ядрёна сивуха, — довольно крякнул шеф. — А то ходили раньше, морды воротили, мол, начальник козёл… Вот теперь узнали настоящего козла! А я так… козлик. Кстати, как там Пистон? Не раскололся?
Я чуть напрягся, перебирая в памяти, что именно я шефу рассказывал про алкашика. И почему он сейчас про него заговорил?
— А я разве вам рассказывал, что собираюсь его колоть? — беззаботно, как бы между прочим спросил я.
— А разве нет? — озадаченно уставился на меня Кулебякин, долька цитруса замерла под его щекой, как запас хомяка.
— Нет, вроде… Говорил, что тряхнуть его надо, он контактировал с погибшим Интеллигентом.
— А, ну вот, значит, я поэтому и спросил, — засмеялся Кулебякин, с облегчением выдохнув, будто он сам сейчас чуть не прокололся.
— Ну да, — улыбнулся я и кивнул, а облегчения, в отличие от майора, не почувствовал. Наоборот, в голову заново полезли нехорошие мысли.
Я их сразу отогнал, но червячок засел. Мы еще посидели, поболтали. Кулебякин рассказал о том, какие здесь огромные и страшные шприцы с большими иголками и какие милые и хорошенькие медсестры. Особенно одна, у нее зад, как сказал начальник, что телевизор «Рубин» — широкий и выпуклый, в проем дверной бочком только проходит.
В общем, обсуждали обычные мужские темы: работу, женщин и даже немного политику, а вот, что касаемо криминальных тайн нашего маленького городка — про это обсуждения не заладились. Будто Петр Петрович хотел, чтобы я сам все рассказал, а я почему-то не рассказывал. Вот такой я недоверчивый…
Когда распрощались, крепко пожали руки. Даже приобнялись немного.
После я сделал вид, что направился на выход, за территорию больницы. А сам прошел шагов двадцать и скоренько свернул. Нырнул в соседний сквер, сделал крюк и вернулся. Зашел внутрь стационара.
Нашел медсестру кардиологического отделения и спросил у нее про Петра Петровича. Как идет выздоровление, когда выписывают и прочую чепуху от лица якобы волнующегося за пациента родственника.
— Ха! Выздоровление! Скажете тоже… — отмахнулась медсестра. — У Кулебякина два предупреждения есть, на третье сразу выписываем, не закончив курса лечения.
— Не знал, что Пётр Петрович у нас хулиган, — улыбнулся я.
— Да какой там? Не хулиган, а побегушник.
— Ого… Это как?
— Самовольное оставление территории больницы запрещено. Еще раз — и выпишем, не посмотрим, что начальник милиции. У нас тут правила для всех одинаковы.
— Ай-яй-яй, — покачал я головой. — Вот бегучий-то… А когда это он самовольно покидал больницу?
— На прошлой неделе, не помню уже когда. И вот сегодня ночью его не было.
— Да вы что? — я прикинул, что на дачку к Пистону тоже сегодня ночью кто-то наведывался, вот так совпадение. — Вот какой безответственный у нас Петр Петрович, уж я-то его я наругаю. Но потом. Сейчас ему волноваться нельзя. Мотор барахлит. И вы, пожалуйста, ничего не говорите ему о нашем разговоре. Исключительно в целях его скорейшего выздоровления. Хорошо?
— Да мне все равно, — пожала круглыми, как мячики, плечами медичка. — Могу и не говорить.
— Вот и замечательно, до свидания, любезная…
Я три раза постучал для вежливости в дверь кабинета следствия и, как водится, не дожидаясь ответа, зашел. Мог бы и вообще не стучать, все-таки там сидят не один, а двое сотрудников, да и рабочий день в самом разгаре. Но постучал и постучал, от меня не убудет. Так я размышлял, входя в кабинет, но вышла небольшая оказия. Лишь только я появился на пороге помещения, как моим глазам открылась пикантная картина. Голенищев стоял у стены и почему-то таращился на меня, при этом вращал глазами, будто увидел чудовище из озера Лох-Несс.
Аглая Степановна была в процессе, как мне показалось, перебежки. При моем появлении она затормозилась и уже старалась вышагивать неспешной цаплей, была на полпути к своему столу и короткими быстрыми движениями зачем-то поправляла юбку. Не то, чтобы она была у нее сбита, делала она это будто на автомате, словно следаки нашкодили.
Я пригляделся… Ха! Так и есть. Голенищев весь зацелованный, морда помадой извозюкана. У Аглаи, напротив, помада тщательно съедена, но лицо залито стыдливым румянцем. Вот шалунишки! Замутили-таки служебный роман.
Ай, да Голенищев! Ай, да сукин сын! Похоже, внял моим советам, набрался смелости и приударил наконец за напарницей. И, судя по их растрепанным тушкам, удачно так приударил.
— А вы чего тут делаете? — хитро оглядел я коллег.