— Достану, — кивнул я. — Надо, чтобы всё выглядело идеально, как с завода.
— Не боись, Сан Саныч! Всё сделаю по высшему классу. Через три дня заберёшь «Волгу» как новую. Ну, почти как новую.
Мы шутливо чокнулись чайными стаканами. Дело было в надёжных руках, ведь Эдику я доверял, как себе.
Ночь того же дня. ГОВД Зарыбинска.
В отделе пахло бумагой, старым деревом и табачным дымом — смесь, прочно въевшаяся в стены и мебель. Мой кабинет выглядел в ночных отблесках мрачно и задумчиво: подсвеченный настольной лампой, возвышался загромождённый бумагами стол. На подоконнике, рядом со старой бронзовой пепельницей Кулебякина (я не курил, но жалко было выбросить), стояла кружка с давно остывшим чаем, на дне которого плавала одинокая чаинка, как потерянная лодка в бескрайнем море.
Я сидел за столом, среди оперативных сводок, протоколов и материалов, лениво пролистывая подшивку докладных записок, но мысли всё равно то и дело ускользали к другому. Работать приходилось вечером и ночью, выполнять свои административные обязанности. Днем у меня всегда находились дела поважнее.
Последние дни я и ночевал в кабинете. В общежитии выставлена ловушка на Сафрона, Алена с Серым жили на «конспиративной» квартире, я не хотел светить то жилище, поэтому мне оставался диван Мухтара в кабинете. В квартире Алёны я тоже не стал ночевать, там сейчас опасно. Даже не скажешь, что я начальник, сплю, где придётся, как кочевой народ.
Но это временно, ради безопасности дорогих мне людей и ради поимки Сафрона.
Раздался стук в дверь.
— Войдите, — буркнул я, не отрываясь от бумаг.
Дверь скрипнула, и в проёме возник Ваня Гужевой. Растрепанный, хмурый, с опущенными плечами. Лицо у него было такое, будто он только что проиграл в подкидного самую важную ставку в жизни.
— Разрешите?
— Ты чего так поздно? Дежуришь? — озадачился я и тут же сам себе ответил: — Хотя нет. Сегодня же Глеб дежурит. Это его первое самостоятельное дежурство, помню, ты сам говорил утром на планёрке.
— Сан Саныч, можно мне… меня из дома выгнали, — сказал он с той интонацией, с какой люди сообщают о пожаре или потопе, когда уже ничего нельзя изменить.
Я нахмурился и поскреб макушку:
— Как это? Маша? Да она ж добрая. Что случилось?
Гужевой тяжело, мешком осел на стул и вздохнул, сцепив руки.
— Да я мусор не вынес, а она вспылила. Ну, скажи, Сан Саныч, разве для этого я женился, чтобы мусор выносить?
Я усмехнулся.
— А для чего, по-твоему?
— Ну, чтоб уют, забота, ужин горячий… А тут — мусор, скандал, дверью хлопнула! Я же после смены устал, хотел просто сесть и ничего не делать.
Я покачал головой.
— Так, Ваня, если хочешь мир в семье, мусор выноси — и сам, не дожидайся, пока напомнят. Закон жизни.
— Да я теперь хоть каждый день выносить буду! Только домой бы вернуться. Но я же понимаю, что… Что это всего лишь предлог был, чтобы скандал затеять.
Ваня опустил голову, а потом еле слышно пробормотал:
— Мне иногда кажется, что Маша меня не любит… и никогда не любила.
Мы поговорили ещё, я выслушал его жалобы на семейную жизнь, успокоил, посоветовал купить Маше цветы и сводить в кино. А лучше — в ресторан в Угледарске, а не в нашей дыре. Ваня, наконец, немного отошёл, вздохнул полегче.
— Сан Саныч, так я что пришёл — можно я тут переночую? — спросил он, потирая шею. — У нас в кабинете клопы завелись, диван выкинули, новый ещё не привезли.
Я кивнул.
— Ладно, разложим диванчик. Валетом ляжем.
Ваня поднял брови.
— Тебя тоже из дома выгнали?
— Нет, — я сделал вид, что заинтересовался бумажками. — В общежитии как раз тараканов потравили, надо переждать.
— У тебя же девушка есть? — удивился он. — У неё нельзя заночевать?
— Именно, что девушка. А не жена, — подмигнул я. — Чуешь разницу?
А про себя подумал, что Алёна мне уже роднее жены, особенно, если как у некоторых.
Вдруг зазвонил телефон. Звонок резкий, тревожный. Я посмотрел на часы. Почти полночь. Кто это может быть?
Я снял трубку.
— Слушаю.
— Ну ты где, Саныч? — раздался знакомый голос. — Тащи целлофан на дачу.
— Эдик! Ты время видел? Сейчас? На ночь глядя?
— Ну да! Я ночью красить буду, чтобы никто не видел. Я же помню, как ты тайну бережёшь.
Я вздохнул. Эдик. Такой Эдик… Этот человек мог средь ночи разбудить человека и потребовать чего-то на полном серьёзе.
— Ладно, сейчас привезу, — я повесил трубку и повернулся к Гужевому. — Скоро приду. Надо смотаться по делам. Ты тут пока располагайся. Подушки и одеяло — в шкафу.
Ваня кивнул и направился к дивану, а я вышел в ночь.
Небо было таким чёрным, что казалось густым, как разбавленный деготь, на горизонте мигали огни редких машин. Я свернул на просёлочную дорогу и въехал в массив, где стояла дача Кулебякина, и уже у ворот меня встретил Эдик — в рабочей одежде, весь в краске и с довольной ухмылкой.
— О, Саныч! Ну, ты вовремя! Давай целлофан сюда, будем «лабораторию» делать.
Я бросил на землю сверток, Эдик тут же его схватил и с энтузиазмом развернул.
— Значит, так, краску будем лить по методу Гогена.
— Гогена? — я прищурился. — Не понял. Это ты сейчас о французском художнике?
— Ну а о ком ещё? — Эдик ухмыльнулся. — Только он-то картины писал, а я по железу буду разводы делать. Искусство, понимаешь?
Я усмехнулся.
— Эдик, ты не художник, ты спекулянт.
— Ну и что! Одно другому не мешает.
Мы натянули целлофан, закрепили его, соорудили покрасочную камеру. Работа пошла быстро — Эдик скакал вокруг, напевая что-то себе под нос, объяснял, как по высшему разряду сделает, а я просто кивал, помогал и слушал.
Когда я ему был больше не нужен, попрощался и направился обратно в отдел. Город уже почти спал, фонари лениво мигали, но я знал, что ночь ещё не закончилась. Ведь в Зарыбинске всегда что-то случалось, стоило только отвернуться.
Вернувшись в ГОВД, вошел через центральный вход, шел по скрипучему полу. Каждый шаг отзывался в деревянных перекрытиях, будто само здание отдела милиции предчувствовало беду. Стены старые, облупленные, пахли они сейчас чем-то тяжёлым, неуловимым — словно весь воздух был напоен тревогой.
Давно пора мне было поднять вопрос о строительстве нового здания! Вот только сейчас с Сафроном разберусь, а потом займусь плотно. В дежурной части за стеклом мирно сопел Баночкин. Его голова свесилась набок, грудь равномерно поднималась и опускалась. Он даже не заметил, как я прошёл. Чутьё подсказывало — что-то не так. Я взглянул в сторону кабинета следователя. Горел свет, видимо, вызвали ночью дежурного следака. Но было тихо. Слишком тихо. Ни шороха, ни привычного стука клавиш пишущей машинки, ни позвякивания чайной ложечки о стакан. Глухая, давящая тишина. Черт, почему у меня так смутно на душе?
Я поднялся на второй этаж и открыл дверь своего собственного кабинета. Темно, как в склепе.
— Ваня, ты спишь? — позвал я. — Ваня?
И прислушался. Тишина. Мёртвая. Никакого храпа, никакого сопения. Больше я ждать не стал. Щёлкнул выключателем, и картина, открывшаяся мне, врезалась в сознание, как нож под рёбра. На диване, укутанный в одеяло, лежал человек. Лица не видно. И из его спины торчал нож. Огромный, засаженный по самую рукоять — точно в ту точку, что даже со спины достанет до сердца. Я замер. В груди сжало всё исполинской ледяной рукой. Гужевой был мертв.
— Чёрт… Ваня…
Я шагнул ближе, но уже знал — бесполезно. Всё кончено. Гнев вскипел мгновенно. Не просто убили. Убили так, как мог только один человек в этом городе: точный, сильный удар, без единого шанса выжить. Несомненно, это был Сафрон Грицук. Я рванул вниз, пролетая ступеньки, влетел в дежурку и схватил Баночкина за грудки.
— Твою мать! Кто входил⁈ Ты почему не смотрел⁈
Баночкин проснулся, вскинул взгляд в панике, его заспанное лицо стало серым, как мокрая зола.
— Никто не входил, Саныч, клянусь!
— Ваню… убили.
Баночкин выпучил глаза, у него подкосились ноги — кажется, только я его и держал. Он схватился за стол, бормоча:
— Как… кто… Господи…
Я метнулся к телефону.
— Всех поднимать. Отпускников тоже — в город. Проверять вокзалы, дороги, квартиры, сараи, чердаки! Вызови главк. Доложи: убит сотрудник.
Баночкин метнулся к аппарату, а я снова пошёл наверх, поглядеть на свою несостоявшуюся смерть. Ведь на месте Гужевого должен был быть я.
Вошёл, отдёрнул одеяло. Посмотрел на лицо Вани. Спокойное, умиротворённое. Будто уснул и не проснулся. Я сжал кулаки. Ваня не должен был умирать. Я вскинул взгляд. На стене — кровавый знак, только сейчас я заметил, что на серой известке что-то выведено красным. Пальцем по штукатурке. Сафрон оставил метку — фашистская свастика, нарисованная кровью жертвы. Видимо, Сафрон успел нахвататься у Святоши этой нацистской мерзости. Или просто решил так показать себя? Больше ничего и рисовать-то не умеет.
Ногти впились в ладони в бессильном гневе, а зубы стиснулись до скрипа. Я осмотрел диван, а затем снова перевел взгляд на чертову свастику, и холод внутри сменился осознанием: Ваня спас мне жизнь. Я должен был быть здесь, в этом кабинете. Но я поехал к Эдику. Сафрон не проверил, кто здесь, он просто ударил. Убил Ваню, думая, что это я.
Судьба всегда ищет баланс. Вот Гурьев. Я нашёл его и наказал. Тем самым предотвратил катастрофу в другой жизни. Но перед этим Гурьев успел прострелить мне дверь машины, и я ушёл на дачу Кулебякина, а Сафрон нанёс удар — и промахнулся. Попал по другой судьбе.
Неужели, если кто-то выживает, то кто-то должен умереть? Так?
Нет!
Я стиснул зубы. Никто не будет умирать. Ни вместо, ни просто. Я сам вершу судьбу. А всё остальное — брехня! Я достану тебя, Сафрон. Лично! Порежу на куски, скину в тот же колодец, что и Гурьева. И тогда больше никто никогда не погибнет. Я взглянул на стену.