— Ага…
— Ну, давай, беги, что встала-то?
Для придания ускорения Хомякин смачно стукнул девчонку по попе и снова расхохотался, теперь уже подхваченный умильным смехом подхалимов-слуг.
— О-хо-хо, — отсмеявшись, Анкудин погладил живот. — Одначе и правда, чего тут сидеть-то? Пойду.
— А с этим что? — указав на привязанного к козлам отрока, осведомился «боровичок» Тимофей. — Велишь допытать? Али… того?
Красноречиво проведя себе пальцем по горлу, управитель уставился на боярина.
— Чужое имущество изничтожить подбиваешь? — недобро усмехнулся тот. — Не! Пущай покуда в подполе посидит… а потом видно будет.
«Видно будет» — это Хомякин правильно сказал: пока что еще и сам не знал, что с пойманным холопом делать. Лучше всего, конечно, потемну в лодку да на реку, утопить — и все концы в воду.
Войдя в горницу, Анкудин Иваныч снял шапку и, степенно перекрестившись на висевший в углу образ Николая Чудотворца в серебряном, с жемчугами, окладе, уселся за стол, уже уставленный баклажкою водки, большой крынкою с квасом и вкусными заедками-яствами. В дверях почтительно переминались с ноги на ноги слуги, средь них — и Настена.
— Подле садись, — заметив девчонку, милостиво кивнул боярин. — Остальные — прочь пошли. Ну!
Слуг словно ветром сдуло. Настена же, поклонившись, скромненько присела на край скамьи.
— Себе тоже налей, — добродушно распорядился Хомякин. — До краев, до краев… От так! Выпьем. За государя нашего батюшку Алексея Михайловича… Хоп!
После третьей стопки перед глазами Настены все закружилось, а в голове стало на удивление легко и свободно — хоть птицей в небо лети! Так вот, словно крылья выросли… махнуть и…
Полетела на пол смахнутая со стола баклажка…
— Э, ты руками-то не маши! — захохотал боярин. — Не то тут от всего токмо мокрое место останется… Лучше ко мне иди… ага, вот так… Ну, пойдем… Ага, в опочивальню…
Так вот, опираясь на холопку, Хомякин с важностью прошествовал в спальню, где шмякнулся на ложе, словно куль с мукой, и тут же раскинул в стороны руки.
Настена тут же бросилась снимать с боярина сапоги — еле стянула.
— Пятки теперь почеши, — махнул рукой Анкудин. — И это… расскажи что-нибудь.
— Ой… — услыхав такое, девушка озадаченно моргнула… и вдруг повалилась прямо на ложе, рядом с господином. Тот, правда, не противился, однако и до срамных плотских ласк дело сейчас не дошло — дева, как упала, так и уснула. Да и боярин тоже захрапел, заливисто и с присвистом.
Проснулись они одновременно, часа через два. Поглядев с удивлением на лежащую рядом деву, Анкудин Иваныч хмыкнул и, глянув в распахнувшиеся карие очи, погладил Настену по плечу:
— Ну, давай, дщерь. Скидывай платье!
Послушно сбросив одежку, холопка принялась ублажать господина, как могла. А могла она многое! Хомякин только охал да пучил от восторга глаза, приговаривал:
— И где ты это… И как… от кого научилась-то?
— Тихвин, батюшка, город торговый, — покончив со всеми делами, Настена устало прилегла рядом. — Тут кого только ни бывает…
— Так ты это… со всеми, что ль? С каждым встречным-поперечным?
Покачав головою, Анкудин Иваныч ущипнул Настену за грудь… опять же, не со злобой, а так… шутя. Красивая была у Насти грудь — упругая, налитая — так и хотелось щипать, мять да трогать! Не оторваться. Нет, вот ведь, бывают же девки… Одно слово…
— Не, батюшко, не курва я, — пухлые губки девчонки изогнулись в улыбке. — И не с каждым встречным-поперечным ложуся… а только с тем, с кем Тимофей управитель прикажет. Для дела чтоб…
— О как, — довольно крякнув, боярин погладил девушку по спине. — Ого… Это кто ж тебя так постегать успел?
Рубец-то еще не зажил, да…
— Так, батюшко, ты же!
— Ах, да… забыл, — Анкудин Иваныч неожиданно для себя сконфузился и даже ощутил некоторый стыд — что было вовсе на него не похоже. Как-то приглянулась ему эта кареглазая дева, своей стала — и не только из-за искусной любви, но и… Как собутыльница — тоже хороша, милое дело. Ишь, как укушалась, задремала!
— А выпьем-ка мы с тобой, Настена, винца! Сбегай-ка в горницу, принеси.
— Ага… Мигом! Ой… господине!
Тут вдруг сконфузилась Настя… и вовсе не от того, что вскочила с постели нагою — от другого:
— Господине… ты имя мое вспомнил?
— Ага, вспомнил. Забудешь тебя, как же! Ох, Богородица-Дева, прости и помилуй мя, грешника старого… Ну, ты вино-то несешь нет?
— Иду, иду, батюшко.
Так вот они и уселись, откинулись на ложе на подушки — боярин Анкудин Иваныч Хомякин в полотняной рубахе и узких портах, и нагая красавица-дева, ничуточки своей наготы не стеснявшаяся. Так а кому стесняться-то? Холопке, рабе? Что толку от стеснения этого?
Выпив, поцеловались. Боярин в бороду рассмеялся:
— Эх, и хороша ж ты, Настена! Взял бы тя к себе, в Новгород… Да боюсь, супружница, Анфиса Борисовна, добром не примет. Может и скалкой двинуть!
Холопка округлила глаза:
— Неужто скалкой?
— А то и сковородой! — со смехом поведал Хомякин. — Один раз так звезданула… Прямо искры из глаз! Одначе за дело, за дело… Привез я как-то из похода одну турчанку… молод тогда был, горяч!
— Расскажи, батюшко, — прильнула Настена. — Очень уж любопытно послушать.
— Ну уж, коли любопытно, послушай…
Много чего рассказал холопке боярин, много чего поведал. Так вот как-то само собой поучилось, вышло. Что-то человеческое, долго и подспудно дремавшее, вдруг шевельнулось в душе Хомякина при взгляде на прильнувшую к нему девку. Вдруг вспомнилась молодость, как воевал с татарами да с поляками, да как вынесли его — было дело — с поля боя раненым, едва не убитым. И как турчанка та — Турсанай — потом пленителя своего выхаживала. Влюбилась, наверное — Анкудин тогда был молодец — орел! А потом пришлось турчанку продать. Деньги понадобились. Продал. Как предал. Да много кого из друзей своих прежних предал. Пожалуй, один друг и остался — князь Петр Иваныч Потемкин. Воевода. К нему посейчас и ехать… Да на соседа не забыть пожаловаться! Времена нынче суровые, военные… Ох, не пожалует князюшка худородного выскочку, ох, не пожалует!
— Ой, господине! — холопка вдруг испуганно отпрянула, в карих, с лукавыми золотистыми чертиками, глазах ее явственно мелькнул страх. — Взгляд-то у тебя какой — смертушка!
— Боишься? — усмехнулся боярин. — Не боись, плеткой больше угощать не стану. Люба ты мне стала, дщерь! Не ведаю, почему — а люба. Плесни-ко винца еще… Да собираться стану.
Выпив вина, Хомякин надел кафтан, а поверх него — с помощью Настены — и узорчато расшитую ферязь. Усевшись на ложе, натянул сапоги — опять же, холопка-раба помогала.
— Ты это… — уходя, Анкудей Иванович обернулся на пороге. — Тимоху более не бойся — слова противу тебя не посмеет сказать! Наоборот — ты про него все мне докладывать будешь. Обо всем, что тут, на усадьбе тихвинской, деется. Весточки с купцами верными слать станешь. Купцов тех я тебе укажу.
— Все сделаю, господине, — едва успев одеться, Настена бухнулась на колени, целуя господские сапоги и старательно пряча радость. — Не сумлевайся — все…
— Верю, что сделаешь, — ухмыльнувшись, боярин сунул руку в объемистый, висевший на шитом золотом поясе кошель и, вытащив оттуда большой серебряный талер, протянул монету девчонке. — На вот, раба! Бери.
Мгновенно спрятав подарок — как и не было, — холопка рассыпалась в благодарностях… Впрочем, Хомякин ее не слушал — ушел, надо было дела делать. Спускаясь по лестнице, улыбался — много ли бабе надо? Сперва плеточкой постегай маленько, потом приголубь, одари — и все. Твоя она навеки.
Так думал боярин, однако вот Настена рассуждала по-другому. Совсем даже наоборот. Хотя — кто ее спросит-то? Не положено деве сей рассуждать-думать, кто она такая-то? Бесправная и безмозглая холопка, раба.
Бесправная — да… Но не безмозглая… не совсем уж, да…
Четверо стрельцов вошли в кружал быстро, можно сказать — ворвались. Красные кафтаны, желтые кушаки. Сабли и — вроде бы не положенные «по прибору» — пистолеты.
— Кто из вас Никита Бутурлин, господа? — обведя внимательным взглядом всю честную компанию, спросил черноусый молодец, по всей видимости — старший. — Князь Петр Иванович Потемкин к себе сей момент требует!
Вот это и спасло стрельцов. Схватившись было за нож, лоцман расслабленно улыбнулся:
— Ну, я Бутурлин. Что от меня господину воеводе надобно?
— А вот от него и узнаешь! Идем.
Пожав плечами, молодой человек спокойно зашагал следом за стрельцами, не обращая внимания на то, что ведут-то его — как схваченного, арестованного. Саблю забрали, пистоль, только что руки не связали. Ну, так со связанными-то руками на коне — попробуй-ка!
Да и черт с ней, с саблей, такие уж в государстве российском порядки — чтоб никто с оружием на государев двор не входил! Какие там сабли… Вот и воевода, Петр Иванович, верно, с государя пример берет.
Вместе со стрельцами Бутурлин проехал по торговой площади, мимо купеческих лавок, мимо храмов, мимо колокольни и важни — таможенной избы. Впереди засверкал белыми стенами монастырь — шатровая звонница, луковичные колокольни собора…
Остановившись у ворот обители, вся процессия спешилась, стрельцы, разом сняв шапки, перекрестились. То же самое проделал и Никита Петрович, немало подивившись тому, что стрельцы-то — обычно пеши. А эти вот оказались конными, да еще с пистолетами, без тяжелых мушкетов-пищалей. Прямо рейтары какие-то, а не стрельцы! Эх — вот бы вправду в рейтарский полк, послужить! Уж на войне-то всяко бы дослужился до капитана. А то б и до майора, да.
— Пошли!
Вот тут Бутурлин все же немножко напрягся: интересно, чего это его на монастырский двор повели? Ах, да, верно, воевода-князь как раз здесь и расположился, у приятеля своего, архимандрита Иосифа. Ну, не в походной же палатке князюшке ночевать? Чай, не по чину.
Однако же…
— Сюда вон иди…
Однако зачем же в подвал-то? Черт побери, в темницу! Да! Так оно и есть!