— За что же, ребята?!
— Тихо сиди, — уперся в грудь пистолет. — И княжьего суда жди.
— Да почто же суд-то? Эй!
Стрельцы ничего не ответили. Ушли. Захлопнулась с лязгом решетка.
— И вот — снова узилище, хм, — растянувшись на старой соломе, задумчиво протянул молодой человек. — Дежавю, как бы на это сказали философы, какой-нибудь Жан Боден или Монтень… Да-да, Монтень! Именно. Бич человека — это воображаемое знание. Поистине — золотые слова. Мы все думаем, что что-то знаем. Вот и язм, грешный, вообразил, что воевода вдруг с чего-то вспомнил о каком-то маленьком человечке… однодворце, да того хуже — лоцмане! Ну да, делать ему нечего… Однако же — что еще за суд? Неужто хомякинские успели нажаловаться? Однако быстры. Ладно. Еще поглядим, чья возьмет! То, что озерко — Хомякина — вилами по воде писано. Уж всяко оспорить можно.
Рассуждая таким образом, узник несколько повеселел и даже принялся насвистывать какую-то привязчивую охотничью песню. Про перепелов.
— Ой, перепела-ла-ла…
Так как-то…
Пока Никита Петрович наслаждался тишиной и покоем в узилище, холопка Настена едва дождалась отъезда боярина. Как тот отъехал, юная красотка тут же повязала голову льняным платком да, прихватив объемистую корзину, подалась на посад. Воротный страж распахнул пред нею ворота беспрекословно, ничего даже и не спросил — и это было хорошо, славно.
Постоялый двор на Романецкой улице девушка отыскала быстро. Правда вот, государева служилого человека Никиты Бутурлина там не оказалось, зато был на месте слуга — рыжий нескладный с виду парень с забавным, густо усыпанным веснушками, лицом. Звали его Ленькой.
— Что-что? — выслушав Настену, рыжий подскочил на месте. — Игнатко — схвачен? Вот, значит, как… И господина-то нашего, говорят, схватили… Вот горе-то!
— Пока ты тут «воткать» будешь, Игнатку вашего, пожалуй что, и на смерть забьют, — взяв парня за руку, резонно промолвила дева.
— Да! — опомнившись, Ленька закусил губу, посматривая через распахнутые ворота на Романецкую. — Надо его как-то вытащить… Ты не поможешь?
— Я-то?
Настена задумалась. Вообще-то никакой такой помощи она отнюдь не планировала. Вот еще! Ну да, было жалко отрока… но так вот запросто и нагло помочь ему сбежать — об этом речи не шло! В конце концов, на нее же первую и подумают. Да еще возьмут в железа, да зачнут пытати… Боярин-то Анкудей Иваныч нынче далече! Да и он — тот еще заступник. Уж ежели прознает, что к чему, так ни на что не посмотрит. Подумаешь, какая-то там холопка. Ну, красна ликом, да ведь таких девок на базаре по медной полушке пучок!
— А как же я вам помогу? На меня же ведь и скажут.
— Верно ты говоришь, — кивнув, согласился Ленька. — А мы вот что! Мы сейчас с тобой пойдем к речке, на бережок. Сядем да подумаем, как лучше сделать. Ага?
Настена пождала плечами:
— Ну, пошли. Только недолго, а то хватятся.
Ближе к вечеру на усадьбу — в хоромы — заглянул сбитенщик. Веснушчатый, с рыжими, стриженными под горшок, вихрами.
— А вот кому сбитню, кому! Еще квасок имеется…
— Эй, паря, мимо не проходи! — тут же закричали с ворот. Воротник даже собрался бежать за управителем — да тот и сам на крылечке нарисовался, выглянул на крик. Встал, весь из себя ладный, коренастый, кругленький, черную бороду пригладил:
— Чего орешь-то, Лутоня?
— Да тут квасник-сбитенщик. А у нас квасу нет. Кончился.
— Как это — кончился? — удивленно переспросил управитель. — Целая ж бочка в сарае стояла!
Лутоня усмехнулся в усы:
— То-то и оно, Тимофей Коровлич, что стояла. Так давеча коза наша, Решка, рогами и повалила, змея! Ты уж девок дворовых прости — не уследили.
— Та-ак! — грозно насупился Коровлев. — Целую, значит, бочку извели-разлили?
— Да там на дне всего оставалось… Так, Тимофей Коровлич… сбитенщика-то звать?
— Так зови! Чего встал-то?
— Дак я посейчас!
Со двора усадьбы послышался залихватский свист. Тяжелые дубовые ворота распахнулись настежь.
— Эй, рыжая теребень! Давай-ко к нам. Квас, говоришь, есть?
— Да поискать — так сыщется и бражка!
Кот из дому — мыши в пляс. Это про всех дворовых присловье. Так и тут… Хозяин, боярин Хомякин, на всех страху навел, не исключая и управителя Тимофея Коровлева. Тот тоже задумался — а нужен ли? Не прогонит ли его хозяин с усадьбы, словно старого разленившегося кота? Тогда тут для дальнейшей жизни два пути выходит — либо плюнуть на все, либо наоборот, так всех зажать, чтоб и не пикнули! И чтоб боярин Анкудей Иванович сие заметил — а как же!
— Квас весь в бочку, — деловито распорядился Коровлев. — Брагу — ко мне.
— Ах, Тимофей Коровлевич… я б с тобой кваску выпила — жарко.
Ожгла, зараза, очами карими! Поразила ресницами трепетными в самое сердце. И что с того, что с боярином крутилась? Холопка — существо подневольное, как вот корова или коза. Что скажут, то и будет делать, своей воли нет. Приказал боярин — вот она и…
— Заходи, заходи, девица…
Разомлел управитель на солнышке, расслабился… Да еще Настена эта… Глазки маслены, ворот расстегнут — титьки видать.
— Садись вот, Настюха, к столу… Может, бражки?
— С тобой можно и бражки, чего ж?!
Ах, Настюха! Жениться, что ль? Да и женился бы — чай, вдовец да бобыль — коли б не была сия дщерь такой курвищей, коль не бл…дела бы. А то ведь не жена, а позорище выйдет! Всяк пальцем показывать будет, гадости всякие за спиной говорить. Нет уж! Лучше так…
— Пошли-ка, Тимош, полежим… Что-то запьянела я!
Ключи от подпола Настена выкрала сразу же, как только управитель смежил глаза, а случилось сие быстро — не успели и как следует поцеловаться. Еще бы — недаром рыжий Ленька в квасок да бражку подмешал сонного зелья, что у цыганки Зрады купил. Цыгане на Фишовой горе, невдалеке от деревни, как раз табором встали — им же Ленька и лошадь продал — деньги были нужны.
Вытащила Настька ключи, из коровлевской избы, что на заднедворье, выскочила, махнула рукою:
— Пошли…
Почти все дворовые уже храпели «без задних ног», и все равно таилась холопка — мало ли, увидит кто? Пробиралась скрытно, оглядывалась. Потом все на сбитенщика списать должны, не на нее — ни в коем разе!
Вроде удалось все, вроде не заметили…
Мышкой юркнула девчонка в подклеть, отворила клетку:
— Выбирайся, живо! Идти-то можешь?
— Да могу… ой, спасибо те!
— Опосля благодарить будешь. Пока же — беги! Вон и дружок твой ждет…
— Ленька!
Так и сбег отрок. Помогла Настена. Потом аккуратненько ключи на место вернула, прилегла с Тимофеем рядком. Проснулись оба посреди ночи…
— Ой! А чего это мы?
Управитель подскочил к оконцу:
— Что это? Как? Зачем? Почему ворота настежь! Лутоня совсем уж страх потерял! Ну да я ему напомню…
— Голова болит, — потягиваясь, пожаловалась девчонка. — Прям раскалывается.
— И у меня! — одеваясь, Коровлев насторожился. — Это сбитенщик всё!
— Какой еще сбитенщик?
— Да тот… рыжий…
— Батюшко Тимофей Коровлевич! — ворвался в избу кто-то из молодых челядинцев. — Отрок-то из подклети — сбег!
У Тимофея упало сердце:
— Как сбег?! Кто допустил? Ну, я вам… Ловите ж его, гада, ловите!
— Батюшко! Глянько… вроде горит что-то! — как убежал холоп, Настена прильнула к окну. — Да-да, горит… Возжег кто-то амбары, пожег! Вот и сбег отрок — пожар же…
Выскочив на крыльцо, управитель внимательно обозрел двор и обернулся на пороге:
— Какой еще пожар? Нет, никакого пожара. Говорю тебе — нет!
— А и нет, так надо — чтоб был, — тихо промолвила дева.
Коровлев хлопнул глазами:
— Что-о?
— А то, что слышал, Тимоша! Пожар — то вина не наша. Может, цыгане пожгли… они ведь грозились. А отрок и сбег. Мы же добро хозяйское спасли! А то, что пленник сбежал — то вина не большая. Тем более, уж и допросили его. Все, что надобно, вызнали… Ой, побегу я…
— Да куда ж ты?
— Дай-ка, Тимофей, свечечку… Я незаметно, ага…
— Ну, беги, — перекрестив девушку, управитель чмокнул ее в лоб. — Ох, и умна же ты, Настена! Ну, надо ж удумать — пожар!
Двое судей явно были монастырскими служками — в рясах и темных клобуках, третий же — явно подьячий или даже дьяк. Или воеводский, или с какого-то приказу… из Поместного или Разрядного, да. Кафтан хоть и темен, словно монашеская ряса, да из недешевого аглицкого сукна пошит — уж в этом-то Бутурлин разбирался. И пошит не как-нибудь, а ладно, по всей фигуре пригнан. Окромя кафтана — еще и коричневатого цвета летник с серебряными пуговицами, и добрые сапоги. Так поклонники Кальвина-пастора одеваться любят: вроде бы и неброско, да справно.
Он-то — дьяк этот или подьячий — и был на суде за главного. Сидел за длинным столом неприметненько, с краюшку, вроде как так просто заглянул, послушать. Однако же бороденкой реденькой тряс и вид имел самый злохитрый. Монастырские все на него косились и каждому слову внимали со всем тщанием, что вообще-то на них было совсем не похоже: Тихвинский посад издревле принадлежал Большому Богородичному монастырю, и все тут по слову игумена делалось. Игумен, отец Иосиф, и был здесь — закон. Однако ж — не в этом случае. Так уж — по всему — выходило.
Суд и проходил здесь же, в обители, в одной из гостевых келий, куда по очереди вызвали толпившихся в людской видоков-свидетелей. Все, как и предполагал Бутурлин — всему причиной то самое озерко. Ну и его «разбой».
Лесное озерцо судьи, ссылаясь на бумаги Поместного приказа, однозначно квалифицировали как принадлежащее боярину Анкудину Хомякину, то есть для Никиты Петровича — чужое. Таким образом, дело явно вели к неправомерному завладению или, скорее, к таковой попытке. Нападение же Бутурлина и его людей на хомякинскую усадьбу рассматривалось как разбой и татьба.
— Да я ж людишек своих спасал, ага!
Ага, куда там! Кричи, не кричи — никто Никиту Петровича слушать не собирался вовсе. По всему, дело уже было разрешено заранее, оставалось лишь внешне его оформить, придав требуемую законность, точнее — видимость таковой.