— На морях, — Никита Петрович, передразнивая, щелкнул языком. — Ну и чем брамсель от марселя отличается?
— Брамсель — парус на брам-стеньге, сверху, — неожиданно улыбнулся разбойник. — Как раз над марселем.
— Однако! — лоцман удивленно покачал головой. — Видать, ты и впрямь не только в лесах шарился. Ловкий. Правда — попался.
— Так и ты попался, мил человек! — засмеялся Петруша. — Сейчас все мы в петельках задергаемся.
— Вот уж нет! — возражая, Бутурлин резко тряхнул шевелюрой, так резко, что на него обернулась вся стража. — Кто-то — в петельках, а кое-кто — под топор.
Горделиво кивнув на плаху, молодой человек улыбнулся и с самым беспечным видом принялся наблюдать за приготовлением к казни. Нынче казнили четверых, трех лесных лиходеев-татей — вешали, а Никите Петровичу должны были отрубить голову. Кстати, по его же просьбе.
Соратнички Петруши Волка по вольной разбойной жизни выглядели куда менее импозантнее своего атамана, однако дел натворили не меньше — оттого-то их и вешали. Не рвали ноздри, не ссылали на каторгу — вешали, казнили, лишали жизни. Впрочем, особой крови, наверное, на сией шайке все ж таки не было, поскольку тогда б применили куда более устрашающую казнь, к примеру, колесовали или четвертовали. А так… Всего-то в петлю сунуть — делов!
Двое разбойничьих парней — один лопоухий, тощий, лет двадцати, второй — чуть постарше, но тоже не дородный, сутулый — молча подставили шеи следом за своим атаманом. Тот напоследок улыбнулся — прямо из петли, выкрикнул:
— Ну, православные! Не поминайте лихом.
Ловким ударом ноги палач тут же выбил скамейку из-под ног приговоренных к казни. Лопоухий с сутулым живенько закачались в петельках — любо-дорого посмотреть! Пахнуло дерьмом и мочою, портки повешенных вмиг сделались мокрыми — организм, прощаясь с жизнью, избавлялся от всего лишнего. Вот так… потому и смерть — позорна. В собственном-то дерьме!
Двое лесных татей уже болтались в петле, а вот с третьим, с атаманом, вышла заминка. Петелечка-то оказалась хлипкой, оборвалась — и бедолага рухнул на помост, едва не проломив доски.
— Ох славно-то! Вверх-вниз, — громко захохотал упавший. — Как на качелях!
Толпившийся у помоста народ шутку заценил — засмеялся. Что уж поделать, любят людишки разных проходимцев да ухарей! Вот как Петрушу Волка. Злодей — клейма ставить негде, а вот поди ж ты, напоследок развеселил.
Однако ж самое-то веселье, как оказалось, только еще начиналось! Помощники палача быстренько приварганили новую петельку, подтянули, испробовали — вроде крепка, должна б выдержать…
А вот не выдержала! Лопнула, зараза! Это вот второй-то раз.
— Кому повешену быть, тот не утонет, — на этот раз Бутурлин тоже пошутил, только как-то невпопад. — Нет, наоборот я хотел сказать-то, — тут же поправился лоцман.
Да все в толпе поняли уже, засмеялись. Где-то позади, за помостом, нервно заржала лошадь. Никита Петрович напрягся, прислушался… ага-а-а… На губах его заиграла улыбка — казалось, с чего бы?
Казнь продолжалась. Третий раз петельку приладили… Вдев туда голову, Петруша Волк ухмыльнулся и весело подмигнул людишкам:
— Видать, не особо меня черти-то заждались! Сковородку не приготовили.
Оп! Выбил палач скамеечку…
И снова народ грянул в хохот!
Не-ет, на этот раз веревка-то не подвела, подвела перекладина. Сломалась, зараза, с треском! Р-раз — и напополам.
Тут уж спохватился судейский, тот, что распоряжался казнью. Сделав знак палачу, соскочил с помоста вниз, пошептался с архиереем, со служками. Покивал и, с важностью, не торопясь, поднялся на помост обратно. Подошел к самому краю, откашлялся:
— Ну, раз уж тако вышло… Вы все, православные, видели. Господь знак дает!
— Ослобоняйте! — послышались крики. — Пущай так кается.
— Коли уж смертушка не принимает…
— Заклеймить да ноздри рвати!
— На каторгу его, на каторгу! Эвон, какой здоровяк. Ровно твой боярин.
Судейский снова откашлялся, уже громче. Дождался, когда стихнет толпа, ножку в сапожок зелена сафьяна обутую вперед выставил, руки за кушак заложил:
— Оставляем его покуда к покаянию… а уж на третью седмицу — казним. Повесим аль колесуем — как Бог даст.
Недоповешенный разбойник сошел с помоста под приветственные крики собравшихся. Татя тут же схватили и, заковав в железа, бросили в телегу…
— Не увозите, братцы! — дернулся, возрыдал Петруша. — Дайте казнь досмотреть. Никогда отрубания головы близко не видел!
— Пущай посмотрит! — закричали в толпе.
Взглянув на архиерея, судейский пожал плечами и махнул рукой:
— Мне-то чего? Пущай.
Между тем Никита Петрович не терял времени даром. Разминал, как мог, затекшие руки. А, как подвели к плахе, попросил снять цепи, бросил в толпу с надрывом:
— Позвольте же, православные, перекреститься в последний раз. Нешто, как нехристь, умру, окаянный?
— Перекрестись, дозволяем, — тут подошел и священник, еще у узилище отпустивший приговоренному все грехи. Славный такой старичок с сивой бородкой. Глянул на судейского с укоризной:
— Ну, железа-то с него снимите, ага. Чай, никуда не денется.
Взбежал на помост кузнец с переносной наковаленкой. Тюкнул раз, тюкнул два — звякнув, упали цепи.
— От и добро, — растирая запястья, ухмыльнулся Никита. — От и славненько.
Повернулся к рядом стоявшему палачу — и с маху кулаком в ухо — оп! Палач, не говоря худого слова, рухнул с помоста в толпу. Пока летел еще, Бутурлин успел зарядить и судейскому, и тому из помощников ката, кто опомнился, подскочил… Хотя опомнились-то они все поздновато!
Ах, Никита Петрович — любо-дорого посмотреть! Сунул кулаком раз, сунул два… Потом — за помост прыгнул… Как раз там и лошадь заржала оседланная. Не пойми, как и оказалась… Никитушка с помоста — прямо в седло. Да — коня на дыбы, да с посвистом — прочь! Только его и видели.
— На Романиху, на Романиху поскакал!
— Не! На Фишову гору!
Толпа зашлась в восторге! Еще бы — теперь будет, что долгими зимними вечерами вспоминать. Стражники, монахи, судейские — все бестолково забегали, засуетились. Правду сказать — такой наглости от приговоренного к казни не ожидал никто!
Первым опомнился архиерей. Привстал с вынесенного к помосту креслица, погрозил посохом:
— Эт-то что тут деется-то, а?! Это у вас шильники с казни сбегают, ага?!
— Не у нас, а у вас, — кто-то в толпе бросил.
Архиерей еще больше разозлился, длинная седая борода его растрепалась, очи метали молнии:
— Ах вы ж…
Концом посоха он долбанул прямом по темечку подвернувшегося под руку палача… вот уж не повезло бедолаге! Да и вообще, с самого начала не задалась казнь.
Сладилось все! Получилось. Все, как задумывал. Побег внаглую, на рывок. А как иначе? Из узилища-то не убежишь, да и времени уже не оставалось на подготовку. Пришлось — вот так. Самые нахальные идеи, придуманные вот так, от безысходности, иногда срабатывают. Как вот сейчас…
Никита Петрович подогнал лошадь и, следом за скачущим впереди Игнаткою, резко свернул к реке. Оба — господин и холоп спешились, отдышались. Место, куда они прискакали, выглядело глухим и безлюдным. Река здесь делала петлю, и весь мысок густо зарос ивою и вербой, на отмели же шумел на ветру камыш.
Именно там, в камышах, вдруг показалась приземистая долбленая лодочка — ройка, с противовесом из бревна. На корме управлялся с веслом верный слуга Ленька! Рыжие волосы его намокли от брызг и блестели, в глазах сверкал молодой задор.
Едва лодка ткнулась носом в песок, Ленька выскочил на берег и, пригладив вихры, поклонился:
— Здрав будь, господине!
— И тебе не хворать, — беглец до чего расчувствовался, что даже обнял холопа, отчего тот потупился и покраснел. Такая-то хозяйская ласка — не каженный день!
Прослезясь, лоцман вытер глаза:
— Эх, парни, парни… Все верно сладили! Без вас бы… эх… Значит, добрался до вас богомаз!
— Иван-то? Человек добрый, — ребята добродушно переглянулись. — Все на путь истинный нас наставлял. Про красоту говорил, про добро.
— Про красоту — это он может!
Усмехнувшись, Никита Петрович похлопал парней по плечам и кивнул на челнок:
— Лодку украли небось?
— Не-е! — хмыкнув, перекрестился рыжий. — Купили, ага. Коняшек наших пришлось продать…
Бутурлин оглянулся на лошадей:
— То-то я и вижу.
— А этих Ваське-цыгану вернуть надо.
— Что еще за цыган? — насторожился беглец. — Откуда?
— Цыган как цыган, — забираясь в ройку, Ленька повел плечом. — Обнакновенный, с Фишовицы. У них там табор. Мы с ним на торжище на лодку сговаривались… ну на лошадок сговорились. Сильно ему пистоль понравился!
— Так вы ему — пистолет… — ахнул Бутурлин.
— Уж да, господине. Отдали, — покивал Игнатко. — Лошадок-то мы, господине, по три рубля продали, за три и ройку взяли. Да и тут еще договорились — с цыганами, чтоб пожить. Ну, вы плывите… А язм отгоню лошадок.
— А не боишься? — усаживаясь в лодку, Никита Петрович взглянул на молодого холопа со всей подобающей строгостью. — Погоня ведь! Ладно, про ройку вряд ли сообразят, а вот коняшку искать будут.
— Так коняшки-то, господине, какие?
— Ну… вороные, ага.
С самой лукавой улыбкой Игнатко подвел лошадь к воде, сорвал камыш да, намочив в воде, провел по лошадиной шее:
— Были коняшки вороные, станут — гнедые. Цыганы — они не то еще умеют.
— Одно слово — тати, — посмеялся и господин. — Конокрады — конокрады и есть. Ну, коли так, поплыли… А тебе — удачки, Игнат!
— И вам… В таборе встретимся.
— В таборе, — щурясь от солнца, Бутурлин задумчиво посмотрел на излучину. — Ну да, ну да. У цыган человека благородного уж точно никто искать не будет. А сами-то цыгане — надежны ли?
На сей простой вопрос слуга ответил честно:
— А кто ж их, батюшко, знает?
Потом немножко помолчал и продолжил, загребая веслом воду:
— Мы ж с ним так… случайно, можно сказать. Немножко переждем и — домой, в Бутурлино! Уж там отсидимся.