— Ага. Она меня и спасла. Настеной звать… Челядинка тамошняя или обельная холопка.
— Хм, интересно… С чего б ей тебе помогать?
— Сам, господине, не ведаю, — потупился отрок. — Может, глянулся ей… А может, просто — добрая душа.
Никита Петрович хмыкнул:
— Видали мы таких добрых душ! Ты вот что, Игнат… Надо бы тебе с девой этой снова встретиться… как-нибудь невзначай. Раз уж, говоришь, глянулся…
— Так… встретиться бы можно… Да как?
Парнишка озадаченно почесал затылок.
— Тут дело не в том — как, — наставительно заметил лоцман. — Главное — зачем.
— И зачем? — Игнатко сглотнул слюну. Видать, и ему понравилась девка, хотелось вдругорядь увидеться.
— А вот зачем — слушай, — понизив голос, Бутурлин оглянулся по сторонам. Так, на всякий случай. — Выспросишь у нее ровно бы так, невзначай, обо всем. Говоришь, строг боярин-то?
— Ой, господине! — вздрогнув, передернул плечами отрок. — Не то слово — строг. Жесток, собака, лют! Всех людишек своих вот так, в кулаке держит. Чуть что — в плети. Да сам бьет, от души.
— М-да-а, — Никита Петрович задумчиво покусал губу. — Не боярин, а прямо какой-то деспот.
— Кто, господине? — непонимающе переглянулись холопы.
— Деспот, — охотно пояснил господин. — Так в книгах да в Писании Святом о персиянах древних пишут, об Ассирии, Вавилоне. Цари там такие у них. Жесткие — ужас!
Игнатко дернул ресницами:
— Вот и Хомякин жесток. Верно ты, господине, сказал — деспот!
— Значится, он девчонку ту тоже бил, — сворачивая к лесу, продолжал беседу Бутурлин.
— Да бил. Она говорила.
— Ага! — Никита Петрович азартно махнул рукой. — Вот и пусть побольше о боярине своем жестокосердном расскажет. А самое главное — выспроси…
Ранним росным утречком холопы взяли ройку да отправились на посад, к хомякинской усадьбе. Игнатко — ясно, зачем, а Ленька — для подмоги. Так, на всякий случай — мало ли что. Бутурлин лично проводил своих людей — к явному неудовольствию Славко.
— Ой, схватят их! Ой, схватят.
— Да кому их хватать? — усевшись на мостках, усмехнулся лоцман. — Кто их на посаде знает-то? Из монастырских — так и вообще никто. А мне зелья порохового прикупить надобно. Да и — какую-никакую — сабельку.
Баро покивал:
— Ну, сабельку бы мы тебе дали. А вот зелье — да.
— Вот и я о том.
Как бы то ни было, а цыган больше не приставал с расспросами, да и вообще, в таборе было не до беглецов. Ромалы деятельно готовились к уходу — перековывали лошадей, смазывали дегтем тележные оси, а кое-кто уже даже разобрал кибитки, явно собираясь провести последние ночи под открытым небом.
Холопы явились к обеду. Приплыли на ройке. Рыжий Ленька что-то весело насвистывал, а Игнат молчал, но светился ликом, словно новая, в золотом окладе, икона.
— Виделись с девкой, — тут же доложил рыжий. — Игнатку она узнала, обрадовалась. Как раз на торг шла. Он ее и провожал… а я — поодаль. Ищут нас, господине. Погоню воинскую снарядили. Говорят — целый отряд стрельцов.
— Целый отряд, говоришь? — изумился Никита Петрович. — О как нас воевода с игуменом ценят! Славно, славно… Так! Давай теперь, Игнат, ты.
Отрок доложил несколько смущенно, но в целом вполне уверенно и понятно. Да, встретились, потом он проводил Настю почти до самой усадьбы. Миловались? Да, поцеловались на углу разочек. Как раз о боярине и разговаривали. Настена жаловалась да обзывала хозяина своего всяческими «непотребны словесы».
— Как раз вчера он ее высечь велел! — шмыгнув носом, поведал Игнат.
— Высечь велел? — Бутурлин насторожился. — Он что же, в вотчину-то свою дальнюю не поехал?
— Настена сказывала, поехал. Да зачем-то вернулся с полпути. Никто и не ждал!
— Представляю себе его возвращение, — философски заметил Никита Петрович. — Тем более — столь внезапное. Что еще Настена твоя сказывала?
— Ничо, — парнишка помялся и, опустив очи долу, признался: — К вечеру на ближний луг звала.
— Вот! — хлопнул в ладоши Бутурлин. — Пойдешь! Выспроси-ка про хомякинскую казну — с чего пополняется? С чего там, на усадьбе, живут, окромя работы-заботы крестьянской?
— Вызнаю, господине… — отрок согласно кинул и, сглотнув слюну, тяжко вздохнул. — Хорошая девица эта Настена. Добрая. Ей бы бежать… одначе — опасно! К нам на усадьбу — враз сыщут… А на войну ей невмочно.
Игнатко вернулся ночью, поздненько, тут же и доложил:
— Новость важная, господине! Завтра вечерком хомякинские медь свейскую будут перевозить. С барки. Настена сказала.
— Ага! — сам недавний контрабандист, Никита Петрович быстро смекнул, что к чему, и сразу же уточнил: — Значит, медь та, как я себе мыслю, избу таможенную вовсе не проходила.
— Не проходила, — согласно кивнул парнишка. — Настена так и сказала. Вызнала всё!
— Да уж, — хмыкнув, Бутурлин покачал головой. — Вот ведь, есть же такие холопки неверные. Правда, ежели боярин — деспот… То зачем такому верной рабой быть? Так! К обеду быть готовыми. Отправляемся! Игнат… дева твоя сказала, что за барка-то?
— «Северная звезда». Хозяин — Никифор Сомов. У него еще артель…
— Знаю я Сомова. Тот еще шпынь! То людишкам своим не заплатит, то еще что… Ладно! Собирайтесь. Значит, говоришь, «Северная звезда»?
В светлом ночном небе серебрилась луна, отбрасывая жемчужную дорожку в спокойных водах реки. Кругом стояла мертвая тишь, лишь слегка покачивались камыши и коричневые бутончики рогоза бились о низкий борт барки.
Позади, со стороны посада, вдруг донеслось лошадиное ржание!
— Едут, — прячась в зарослях вербы, азартно прошептал лоцман. — Ленька, давай к важне. Буди таможенников! Игнатко, готовь пистоль.
— Уже готов, господине.
— Ну, и славненько, ну и с Богом, ага…
Не солгала, значит, Настена! Не солгала.
Рыжий тут же исчез, растворяясь в трепетно-белесой ночи, Бутурлин с Игнаткою затаили дыхание. Снова послышалось лошадиное ржание — на этот раз совсем рядом. И вот уже выехали к пристани возы, запряженные крепкими конями. Сейчас… сейчас перегружать будут. Сейчас…
— Господине… там сзади кто-то! — вдруг обернулся Игнат.
— Сзади?
Ни господин, ни слуга среагировать не успели. И позади, и впереди, у барки, со всех сторон вдруг вспыхнули факелы, порвав мирную белую ночь в огненные оранжевые клочья! Повсюду — со всех сторон — вдруг появились оружные люди! Целое воинство. Угрожающе щетинились копья, тускло поблескивали пищальные стволы, оранжевые сполохи отражались в доспехах и шлемах.
Гляди-ко… Не одни простые ратники здесь. Еще и…
— Вон они здесь, в вербе, прячутся, — послышался чей-то ехидный, смутно знакомый голос.
Хомякин!
— Больше, князюшко, негде. Прикажи взять!
Князюшко?
Никита Петрович вытащил саблю, шепнул:
— Будем прорываться, Игнат. По моей команде — пали… Желательно — в доспешных… Готов?
— Готов, господине!
— Ну, тогда — с богом!
Бутурлин усмехнулся: вышло тогда внаглую — получится и сейчас. Почему бы и нет-то? Главное, спокойно все… и без мандража, без страха… Натиск и быстрота — в этом залог победы!
Кто-то вдруг ломанулся на лошади прямо через кусты! Сверкнули доспехи. Игнатко злорадно поднял пистоль, прицелился…
— Я — князь воевода Потемкин! — прозвучал вдруг звучный голос.
— Постой… — Никита Петрович придержал верного холопа за руку.
— Ежели ты — Никита Петров сын Бутурлин, служилый человек и помещик — покажись! — между тем все так же звучно продолжал князь. — Ничего тебе худого не будет. Ты мне нужен, Никита! Не для казни, для службы воинской. Но скажу — службишка та не простая, опасная.
Услышав такие слова, Никита Петрович чуток подумал… да вышел и, пряча усмешку, степенно поклонился воеводе:
— Ну, здрав будь, князь Петр Иванович!
— И ты будь здрав, Никита. Почто своеволишь-то? Пошли-ка в палаты мои. Поговорим, ага.
Глава 5
С воеводой проговорили до утра. Князь Петр Иванович вроде как и вовсе не собирался ложиться, и выглядел в сей неурочный час вполне бодро. Широкая, окладистая борода его, истинно княжеская, местами тронутая серебристыми прядями, словно бы олицетворяла всю значимость государственной власти, всю старину и вызываемое нешуточное почтение к старинным родам.
Потемкин велел возжечь свечи, и трепетное желтое пламя мягкими сполохами играло на золотой парче княжеской ферязи. Такая же парчовая, подбитая драгоценным соболем, шапка с венцом с жемчугами венчала голову воеводы, породистые густые усы были тщательно расчесаны, темно-серые глаза из-под больших широких бровей смотрели на собеседника строго, но без особого гнева.
— Ты садись, Никита, не стой, — сняв шапку, кою тут же забрал неслышно подскочивший слуга, Петр Иванович скинул и ферязь и так вот, по-простецки, в кафтане, уселся в резное креслице, жалобно скрипнувшее под дородной фигурой боярина.
— Невместно мне, князюшко, при вас сидети…
— Говорю — садись!
Князь повысил голос, и молодой человек осторожно присел на край лавки.
— Ты воеводе Андрею Васильевичу Бутурлину, чай, не родич? — Потемкин прищурился, положив на стол холеные руки, унизанные драгоценными перстнями и кольцами.
— Да-альний-предальний, — потупившись, признался лоцман. — Они с нами не знаются. Худородные мы.
— Ничего! И худородные могут в князья выбиться, — Петр Иванович усмехнулся, пригладив роскошные усы и бороду — живое воплощение принятых на Руси порядков. Глянешь — вроде дундук дундуком… Ан, не тут-то было! Никита Петрович знал Потемкина как умелого и опытного воеводу, человека умного и дельного. Такой зря кричать да местничать — древностью рода кичиться — не станет.
Вот и князь не кричал, не гневался…
— Вижу, молодец ты ловкий… Ниен добре ведаешь?
— Добре, княже. Я ж в лоцманском деле… Не раз в Ниен хаживал. Да и в Стекольны тоже.
— Sagst du Schwedisch oder Deutsch?[14]